– Мне это не по душе.
– Классический случай. Родители непроизвольно ревнуют к психологам, которые занимаются их детьми. Но мы достаточно умны, чтоб стать выше этого. Странный ты человек. То вполне современна, то отчаянный ретроград.
– Ретроград или не ретроград, но я вполне довольна Катрин и не хочу, чтобы мне ее портили.
– Психолог не испортит ее. Просто попытается понять, что неладно.
– Что значит «неладно»? По-моему, у людей, которых ты считаешь нормальными, тоже не все ладно. Если Катрин интересуют вещи, не включенные в школьную программу, это не значит, что она тронутая.
Лоранс говорит с резкостью, удивляющей ее саму. (Тише едешь, дальше будешь, не сворачивай с проложенного пути влево, вправо, не оглядывайся, всему свое время; если тобой овладевает гнев, выпей стакан воды и сделай несколько гимнастических движений. Мне это хорошо удалось, мне это удается прекрасно; но меня не заставят проделать тот же номер с Катрин.) Она говорит твердо:
– Я не стану мешать Катрин читать книги, которые ее интересуют, и встречаться с подругами, которые ей нравятся.
– Признай, что она утратила равновесие. В данном случае твой отец был прав: информация – прекрасная вещь, но для детей она опасна. Нужно принять меры, возможно, избавить ее от некоторых влияний. Совершенно ни к чему, чтобы ей стали немедленно известны печальные стороны жизни. Всегда успеется.
– Ты так думаешь! Вовсе не успеется, никогда не успеется, – говорит Лоранс. – Мона права, мы ни черта не понимаем. Ежедневно читаем в газетах об ужасных вещах и продолжаем ничего о них не знать.
– Ах, не устраивай мне снова приступ больной совести, как в шестьдесят втором, – сухо говорит Жан-Шарль.
Лоранс чувствует, что бледнеет, точно он дал ей пощечину. Она не могла унять дрожь, потеряла всякую власть над собой в тот день, когда прочла о женщине, замученной насмерть. Жан-Шарль прижал ее к себе, она доверчиво отдалась его объятиям, он говорил: «Это чудовищно», она поверила, что он тоже потрясен. Ради него она взяла себя в руки, сделала усилие, чтобы забыть. Ей это почти удалось. Ради него в конечном счете она избегала с тех пор читать газеты. А оказывается, ему было наплевать; он говорил «это чудовищно», просто чтобы ее успокоить, а теперь злопамятно бросает ей в лицо тот случай. Какое предательство! До чего он уверен в своей правоте! Его приводит в бешенство, что мы не соответствуем картинке, его представлению о нас. Примерная девочка! Образцовая молодая женщина! Ему совершенно все равно, что мы такое на самом деле.
– Не хочу, чтобы Катрин унаследовала твою спокойную совесть.
Жан-Шарль ударяет кулаком об стол; он никогда не мог вынести, чтобы ему противоречили.
– Это ты своими угрызениями и сентиментальностью превращаешь ее в психопатку.
– Я? Сентиментальностью?
Она искренне удивлена. Раньше в ней это было, но Доминика, а потом и Жан-Шарль вытравили из нее всякую чувствительность. Мона упрекает ее в равнодушии, а Люсьен корит бессердечием.
– Да, и в тот день тоже, с велосипедистом…
– Уходи, – говорит Лоранс, – или уйду я.
– Я уйду, мне нужно зайти к Монно. А тебе самой невредно проконсультироваться с психиатром, – говорит Жан-Шарль, вставая.
Она запирается в спальне. Выпить стакан воды, заняться гимнастикой – нет. На этот раз отдается гневу; буря разражается в ее груди, сотрясая все клетки организма, она ощущает физическую боль, но чувствует, что живет. Она вновь видит себя сидящей на кровати, слышит голос Жан-Шарля: «Не думаю, что это было так уж изобретательно: наша страховка компенсирует только ущерб, нанесенный третьему лицу… Все свидетели стали бы на твою сторону». И вдруг ее как молнией ударяет: он не шутил. Он упрекал меня, он и сейчас упрекает меня в том, что я не сэкономила ему восемьсот тысяч франков, хотя могла при этом убить человека. Входная дверь захлопывается, Жан-Шарль ушел. А он сделал бы это? Во всяком случае, он зол на меня за то, что я этого не сделала.
Она долго сидит неподвижно, ощущая прилив крови к голове, тяжесть в затылке; ей хотелось бы заплакать; как давно она разучилась плакать?
В детской вертится пластинка – старинные английские песни; Луиза переводит картинки, Катрин читает «Письма с мельницы»[22]. Она поднимает голову.
– Мама, папа очень сердился?
– Он не понимает, почему ты стала хуже учиться.
– Ты тоже сердишься?
– Нет. Но мне хочется, чтобы ты постаралась.
– Папа часто сердится последнее время.
Действительно, у него были неприятности с Вернем, потом эта авария: он разозлился, когда девочки попросили его рассказать о ней. Катрин заметила, что он не в настроении; она смутно ощущает горе Доминики, тоску Лоранс. Может быть, этим объясняются кошмары? Вообще-то, она кричала три раза.
– Он озабочен. Нужно покупать новую машину, это стоит дорого. И потом, он рад, что сменил работу, но ему пришлось столкнуться с рядом трудностей.
– Как печально быть взрослым, – говорит Катрин убежденно.
– Ничуть, взрослые очень счастливы, например, когда у них такие милые девочки, как вы.
– Папа не считает, что я так уж мила.
– Ну конечно считает! Если бы он не любил тебя, его бы не огорчали твои плохие отметки.
– Ты думаешь?
– Уверена.
Прав ли Жан-Шарль? Действительно ли я наградила ее беспокойным характером? Страшно подумать, что невольно отпечатываешься в детях. Укол в сердце. Тревога, угрызения. Смены настроений, случайно сказанное слово или умолчание – все эти мелочи повседневной жизни, которые должны остаться позади, вписываются в эту девочку, она их перебирает, запоминает навсегда, как я помню интонации голоса Доминики. Это несправедливо. Нельзя отвечать за все, что делаешь или не делаешь. «Что ты делаешь для них?» Счет, внезапно предъявленный в мире, где ничто, в общем, в счет не идет. Есть в этом что-то неправильное.
– Мама, – спрашивает Луиза, – ты поведешь нас поглядеть на рождественские ясли?
– Да, завтра или послезавтра.
– А можно нам пойти к рождественской мессе? Пьеро и Рике говорят, что это так красиво – музыка, иллюминация.
– Посмотрим.
Существует множество легенд для успокоения детей: рай Фра Анджелико[23], светлое будущее, солидарность, милосердие, помощь слаборазвитым странам. Одни я отметаю, другие более или менее приемлю.
Звонок. Букет красных роз, карточка Жан-Шарля: «С нежностью». Лоранс раскалывает булавки, разворачивает глянцевую бумагу, ей хочется выбросить букет на помойку. Букет – это всегда не просто цветы; это выражение дружбы, надежды, благодарности, радости. Красные розы – пылкая любовь (в том-то и дело, что нет). И даже не искреннее раскаяние, она уверена; просто соблюдение супружеского декора: никакого разлада в семье в рождественские и новогодние праздники. Она ставит розы в хрустальную вазу. Нет, это не пламенный порыв страсти, но цветы красивы и не виноваты в том, что на них возложена лживая миссия.
Лоранс касается губами душистых лепестков. Что я думаю о Жан-Шарле в самой глубине души? Что думает он обо мне? Ей кажется, что это не имеет никакого значения. Так или иначе, мы связаны на всю жизнь. Почему Жан-Шарль, а не кто-нибудь другой? Так сложилось. (Другая молодая женщина, сотни молодых женщин в эту минуту задают себе вопрос: почему он, а не другой?) Что бы он ни сделал, что бы ни сказал; что бы ни сказала, ни сделала она, ничто не изменится. Бесполезно даже сердиться. Выхода нет.
Услышав, как ключ поворачивается в замке, она выбежала ему навстречу, поблагодарила, они поцеловались. Он светился, потому что Монно поручил ему разработку проекта строительства сборных жилых домов в пригороде Парижа – верное дело, сулящее большой заработок. Он наскоро позавтракал (она сказала, что поела с детьми, ей кусок не шел в горло), и они поехали на такси за подарками.
Они шагают по улице Фобур-Сент-Оноре. Сухой ясный холод. Свет в витринах, рождественские елки на улице, в магазинах; мужчины и женщины торопятся или неспешно гуляют, с пакетами в руках, с улыбкой на губах. Говорят, что одинокие люди не любят праздники. Хоть меня и окружают близкие, я тоже не люблю праздники.
От елок, улыбок, пакетов она не в своей тарелке.
– Я хочу подарить тебе что-нибудь очень красивое, – говорит Жан-Шарль.
– Не безумствуй. Еще машину менять…
– Забудь. Я хочу безумствовать, и с сегодняшнего дня я располагаю на это средствами.
Медленно текут витрины. Шарфы, клипсы, цепочки, драгоценности для миллионеров – бриллиантовое колье с узором из рубинов, ожерелье черного жемчуга, сапфиры, изумруды, браслеты из золота и дорогих камней; более скромные прихоти – тирольские самоцветы, стразы, яшма, стеклянные шары, в которых, переливаясь под лучами света, пляшут змейки, зеркала в лучистой оправе из позолоченной соломки, бутыли дутого стекла, вазы из толстого хрусталя для одной розы, туалетные приборы из белого и голубого опалина, флаконы из фарфора и китайского лака, золотые пудреницы, пудреницы, инкрустированные самоцветами, духи, лосьоны, спреи, жилеты из птичьих перьев, кашемир, светлые пуловеры из козьей и верблюжьей шерсти, пенная свежесть белья, мягкость, пушистость домашних платьев пастельных тонов, роскошь парчи, клоке, золотого тканья, гофрировок, тонких шерстяных тканей, посеребренных металлической нитью, приглушенный пурпур витрин «Гермеса», кожа и меха, контрастно оттеняющие друг друга, облака лебяжьего пуха, воздушные кружева. Глаза у всех – у мужчин и женщин – горят вожделением.
И у меня так горели глаза; я обожала заходить в магазины, тешить взор обилием тканей, прогуливаться по шелковистым лугам, изукрашенным фантастическими цветами; по моим рукам струилась нежность мохера и козьей шерсти, прохлада полотна, изящество батиста, тепло бархата. Она любила эти райские сады, устланные роскошными материями, где под тяжестью карбункулов гнулись ветви, именно поэтому у нее быстро нашлись слова, чтобы говорить о них. А сейчас она жертва собственных рекламных слоганов. Профессиональная болезнь: если меня привлекает обстановка или вещь, я спрашиваю себя, чем это мотивировано. Она чует ловушку, мистификацию, все эти изыски утомляют и в конце концов раздражают ее. Кончится тем, что мне все опротивеет…