, я была превращена в НИЧТО. Мне хотелось вернуться на туристическую базу и провести день, читая детективные романы. Группа американцев фотографировала. «Какие варвары! – сказал папа. – Фотографируют, чтобы не смотреть». Он говорил мне о микенской цивилизации, о величии Атридов[31], об их падении, предсказанном Кассандрой; раскрыв путеводитель, он уточнял каждый клочок земли. И я подумала про себя: в сущности, он делает то же самое, что туристы, над которыми смеется; пытается приобщить к своей жизни руины храма, который ему не принадлежит. Они наклеят фотографии в альбом, будут показывать их друзьям. А он унесет в голове картины с соответствующими подписями и отведет им надлежащее место в своем внутреннем музее; у меня не было ни альбома, ни музея: я наталкивалась на красоту и не знала, что с ней делать.
На обратном пути я сказала папе:
– Завидую тебе.
– Почему?
– Все это так много для тебя значит.
– А для тебя?
Вид у него был разочарованный, и я быстро ответила:
– Для меня тоже. Но я понимаю хуже. Не хватает культуры.
– Прочти книжку, которую я тебе дал.
– Прочту.
Даже если бы я ее прочла, говорила я себе, меня не потряс бы тот факт, что имя Атрея было обнаружено на табличках в Каппадокии. Я не могла бы ни с того ни с сего увлечься этими историями, о которых ничего не знаю. Нужно долго жить с Гомером, с греческими трагиками, путешествовать, иметь возможность сравнивать. Я чужда всем этим умершим столетиям, они меня подавляют.
Женщина в черном вышла из сада, сделав мне знак. Я приблизилась; она протянула руку, что-то бормоча; я дала ей несколько драхм и сказала папе:
– Ты видел?
– Кого? Нищенку?
– Она не нищенка. Она крестьянка, и даже не старая. Это ужасно: страна, где крестьяне нищенствуют.
– Да, Греция бедна, – сказал папа.
Когда мы останавливались в каком-нибудь городишке, меня часто стеснял контраст между непомерной красотой и непомерной бедностью. Папа однажды заметил, что людям, живущим бедно – в селениях Сардинии, Греции, – благодаря тому что они не знают денег, доступны ценности, утраченные нами, и суровое счастье. Но ни у крестьян Пелопоннеса, ни у женщин, дробивших камень на дорогах, ни у девочек, тащивших слишком тяжелые ведра, отнюдь не было написано счастье на лицах. Я старалась не обращать внимания. Мы приехали не для того, чтобы разжалобить себя их видом. Но мне все же хотелось, чтобы папа назвал точно место, где видел людей, удовлетворенных собственными лишениями.
В Тиринфе, в Эпидавре минутами я испытывала то же волнение, что и в Микенах. В ночь, когда мы приехали в Андрицену, я от души радовалась. Было поздно, машина долго тряслась у самого края пропасти, по ухабам дороги, освещенной луной; папа вел с сосредоточенным видом; нас обоих клонило ко сну, мы устали, и нам казалось, что мы одни в целом мире, надежно защищены от всех опасностей в нашем движущемся доме; мягко светилась приборная доска, фары расчищали путь в полумраке.
– Здесь есть очаровательная гостиница, – сказал мне отец. – Деревенская, чистенькая.
Было одиннадцать, когда мы остановились на центральной площади перед постоялым двором. Ставни были закрыты.
– Это не гостиница господина Кристопулоса, – сказал он мне.
– Поищем.
Мы блуждали пешком по пустынным улочкам; ни огонька в окнах, ни одной гостиницы, кроме той, на площади. Папа постучал в дверь, позвал, никакого ответа. Было очень холодно, перспектива спать в машине не казалась заманчивой. Мы снова принялись кричать и стучать. По улице издалека к нам бежал человек: иссиня-черные волосы и усы, ослепительной белизны рубашка.
– Вы французы?
– Да.
– Я услышал, как вы кричите по-французски. Завтра базарный день; гостиница переполнена.
– Вы хорошо говорите по-французски.
– Ну, не так уж хорошо. Но я люблю Францию…
Его улыбка была столь же ослепительна, как его рубашка. Гостиница господина Кристопулоса давно не существует, но он найдет нам ночлег. Мы пошли следом за ним, я была в восторге от наших приключений. С Жан-Шарлем такого никогда не дождешься: всегда уезжаешь и приезжаешь в положенный час, и номера он всегда заказывает заранее.
Грек постучал в дверь, в окне показалась женщина. Да, она была согласна сдать нам две комнаты. Мы поблагодарили провожатого.
– Мне так хотелось бы повидать вас завтра утром, чтоб поговорить о вашей стране, – сказал он нам.
– Охотно. Где?
– На площади есть кафе.
– Условились. В девять часов. Вам подходит?
– Конечно.
В комнате с полом из красных плиток я спала сном младенца под грудой одеял, пока меня не разбудила рука отца на плече.
– Нам повезло: сегодня базарный день. Не знаю, как ты, а я обожаю базары.
– Я уже обожаю сегодняшний.
Площадь была заполнена женщинами в черном, которые сидели перед корзинами, поставленными прямо на землю: яйца, козий сыр, капуста, несколько тощих цыплят. Наш друг ждал около кафе. Было холодно: торговки, наверно, промерзли насквозь. Мы вошли. Я умирала от голода, но есть было нечего. Меня утешил аромат крепкого черного кофе.
Грек принялся говорить о Франции: он всегда так счастлив, когда встречает французов! Как нам повезло, что мы живем в свободной стране! Ему нравятся французские книги, французские газеты. Он понизил голос, наверно больше по привычке, чем из предосторожности:
– У вас никого не сажают в тюрьму за политические убеждения.
Папа неожиданно для меня посмотрел на него с понимающим видом. Он и вправду знает так много, из-за его скромности не отдаешь себе в этом отчета. Он спросил вполголоса:
– Репрессии свирепствуют по-прежнему?
Грек покачал головой:
– Эгинская тюрьма полна коммунистами. И если бы вы знали, как с ними обращаются!
– Как в лагерях?
– Так же ужасно. Но им нас не сломить, – добавил он несколько патетически.
Он расспрашивал нас о положении во Франции. Папа бросил мне сообщнический взгляд и заговорил о трудностях рабочего класса, его надеждах, завоеваниях: можно было подумать, что он член коммунистической партии. Я забавлялась, но желудок у меня сводило от голода. Я сказала:
– Пойду посмотрю, может, куплю что-нибудь.
Я блуждала по площади. Женщины, тоже одетые в черное, пререкались с торговками. «Суровое счастье» – я читала совсем иное на лицах, покрасневших от холода. Как папа, обычно прозорливый, может обманываться до такой степени? Он, правда, видел эти края только летом: когда кругом солнце, фрукты, цветы, все наверняка выглядит веселее.
Я купила два яйца, которые хозяин кафе сварил мне всмятку. Разбила одно и почувствовала отвратительный запах; разбила второе – тоже тухлое. Грек пошел купить еще два, их сварили: оба тухлые.
– Как это возможно? Их ведь привозят из деревни.
– Базар бывает раз в две недели. Если повезет, можно напасть на вчерашние. Если нет… Лучше их есть вкрутую, я должен был вас предупредить.
– Предпочитаю вовсе не есть.
Немного погодя, на пути к храму Аполлона, я сказала папе:
– Я не думала, что Греция так бедна.
– Ее разорила война, в особенности гражданская.
– Он симпатичный, этот человек. А ты отлично сыграл свою роль: он убежден, что мы коммунисты.
– Здешних коммунистов я уважаю. Они и вправду рискуют свободой, даже головой.
– Ты знал, что в Греции столько политических заключенных?
– Конечно. Мой коллега часто просит нас подписать петиции против греческих лагерей.
– Ты подписывал?
– Один раз. Обычно я ничего не подписываю. Прежде всего потому, что это совершенно бесполезно. И потом, за каждым из таких начинаний, на вид гуманных, кроются политические махинации.
Мы вернулись в Афины, и я настояла на том, чтобы осмотреть современный город. Мы обошли площадь Омония. Угрюмые, плохо одетые люди, запах бараньего сала. «Видишь, тут не на что смотреть», – говорил папа. Мне хотелось бы знать, какая жизнь спрятана за этими угасшими лицами. В Париже мне тоже ничего не известно о людях, с которыми я соприкасаюсь, но я слишком занята, чтобы тревожиться об этом; в Афинах у меня не было других забот.
– Надо завести знакомых среди греков, – сказала я.
– Я был знаком с несколькими. Ничего интересного. Впрочем, в наши дни люди во всех странах одинаковы.
– Все же здесь они сталкиваются с иными проблемами, чем во Франции.
– Что здесь, что там эти проблемы невыносимо скучны.
Здесь гораздо больше, чем в Париже, меня поражал контраст между роскошью богатых кварталов и убогостью толпы.
– Наверно, эта страна летом веселее.
– Греция не весела, – сказал мне папа с едва уловимым упреком в голосе, – она прекрасна.
Коры[32] были прекрасны: губы, изогнутые улыбкой, остановившийся взгляд, вид веселый и глуповатый. Они мне понравились. Я знала, что не забуду их, и охотно ушла бы из музея сразу после того, как их увидела. Другими скульптурами – всеми этими обломками барельефов, фризами, стелами – мне заинтересоваться не удалось. Я ощущала огромную усталость тела и души; я восхищалась папой, его поглощенностью и любопытством. Через два дня мы с ним расстанемся, а я знаю его не лучше, чем в начале поездки: эту мысль я подавляла вот уже… с какого момента?.. и внезапно она меня пронзила. Мы вошли в зал, где было полно ваз, и я увидела, что зал следует за залом длинной анфиладой и что все они полны ваз. Папа остановился перед витриной и принялся перечислять эпохи, стили, их особенности: гомеровский период, архаический, чернофигурные вазы, краснофигурные, вазопись на белом фоне; он объяснял мне сцены, изображенные на них. Стоя рядом со мной, он удалялся в глубину анфилады залов, сверкавших паркетом, или это я шла ко дну, погружаясь в бездну безразличия; во всяком случае, между нами возникла непреодолимая дистанция, потому что разница в цвете, в характере рисунка пальметт[33]