или птицы изумляла и радовала его, связываясь с прежним счастьем, со всем его прошлым. А мне эти вазы осточертели, и чем дальше мы продвигались, переходя от витрины к витрине, тем острее завладевала мной скука, переходящая в тоску, и неотступно преследовала мысль: «Ничего у меня не вышло». Я остановилась и сказала: «Больше не могу!»
– Ты в самом деле на ногах не стоишь. Что ж ты раньше не сказала!
Он расстроился, предположив, вне сомнения, какие-нибудь женские недомогания, доведшие меня почти до обморока. Он отвез меня в отель. Я выпила хересу, пытаясь говорить о Корах. Но он казался страшно далеким и разочарованным.
На следующее утро я покинула его у входа в музей Акрополя.
– Предпочитаю еще раз взглянуть на Парфенон.
Было тепло, я смотрела на небо, на храм и испытывала горькое чувство поражения. Группы, пары слушали гидов, одни с вежливым интересом, другие – с трудом удерживая зевоту. Ловкая реклама внушила им, что здесь их ждут несказанные восторги; и по возвращении никто не осмелится сказать, что остался холоден как лед; они станут взывать к друзьям, чтобы те посетили Афины, цепь лжи потянется дальше и вопреки утрате иллюзий прелестные картинки пребудут неприкосновенны. И все же вот передо мной юная пара и те две женщины постарше, которые не спеша поднимаются к храму, разговаривая, улыбаясь, останавливаясь, глядя вокруг с видом умиротворенного счастья. Почему не я?! Почему мне не дано любить то, что, я знаю, достойно любви?!
Марта заходит в комнату:
– Я приготовила тебе бульон.
– Я не хочу.
– Заставь себя.
Чтобы доставить им удовольствие, Лоранс выпивает бульон. Она не ела два дня. Ну и что ж? Она не голодна. Их тревожные взгляды. Она допила чашку, сердце колотится, она покрывается потом. Едва успевает добежать до ванной комнаты, ее рвет; как позавчера и за день до того. Какое облегчение! Ей хотелось бы опустошить себя еще полнее, до конца. Она полощет рот, бросается на кровать, обессиленная, умиротворенная.
– Тебя стошнило? – говорит Марта.
– Я тебе сказала, что не могу есть.
– Ты должна пойти к врачу.
– Не хочу.
Что может врач? И зачем? Теперь, после того как ее вырвало, она чувствует себя хорошо. На нее опускается мрак, она отдается мраку. Она думает об одной истории, которую читала: крот ощупью пробирается по подземным галереям, вылезает наружу, чует свежесть воздуха, но ему и в голову не приходит открыть глаза. Она рассказывает себе это по-иному: крот в своем подземелье решает открыть глаза и видит, что вокруг все черно. Бессмыслица.
Жан-Шарль садится у изголовья, берет ее за руку:
– Милая, попытайся мне сказать, что тебя мучит. Доктор Лебель, с которым я советовался, думает, что ты пережила какую-то неприятность…
– Все в порядке.
– Он говорил о потере аппетита. Он скоро придет.
– Нет!
– Тогда постарайся выйти из этого состояния. Подумай. Просто так аппетит не пропадает; найди причину.
Она отнимает у него руку:
– Я устала, оставь меня.
Неприятности, да, думает она про себя, когда он выходит из комнаты, но не настолько серьезные, чтобы не вставать и не есть. У меня было тяжело на сердце в «каравелле» на пути в Париж. Мне не удалось бежать из тюрьмы, я видела, как ее двери вновь захлопнулись за мной, когда самолет нырнул в туман.
Жан-Шарль ждал на аэродроме.
– Хорошо съездили?
– Потрясающе!
Она не лгала, не говорила правды. Все эти слова, которые произносишь! Слова. Дома дети встретили меня криками радости, прыжками, поцелуями и кучей вопросов. Все вазы были полны цветами. Я раздала кукол, юбки, шарфы, альбомы, фотографии и принялась рассказывать о потрясающем путешествии. Потом развесила платья в шкафу. У меня не было впечатления, что я играю в молодую женщину, вернувшуюся к домашнему очагу: это было хуже. Я была не картинкой, не была и ничем другим. Пустота. Камни Акрополя были мне не более чужды, чем эта квартира. И только Катрин.
– Как ее дела?
– Очень хорошо, мне кажется, – сказал Жан-Шарль. – Психолог хочет, чтобы ты созвонилась с ней как можно скорее.
– Ладно.
Я поговорила с Катрин; Брижит пригласила ее провести вместе пасхальные каникулы, у них дом на озере Сеттон. Я разрешу? Да. Она так и думала, она очень рада. С госпожой Фроссар они в хороших отношениях: Катрин у нее рисует или играет в разные игры, не скучает.
Может, это и классика: соперничество матери и психиатра, меня, во всяком случае, это не миновало. Я дважды встречалась с госпожой Фроссар, без всякой симпатии: любезна, вид знающий, вопросы задает толково, быстро фиксирует и классифицирует ответы. Когда я с ней рассталась после второго свидания, она знала о моей дочери почти столько же, сколько я. Перед отъездом в Грецию я ей позвонила, она мне ничего не сказала; лечение едва началось. «А сейчас?» – думала я, звоня ей. Я приготовилась к отпору, ощетинилась, выставила колючки. Она, казалось, не заметила этого, бодрым голосом изложила мне ситуацию. В целом Катрин эмоционально вполне уравновешенна; она безумно любит меня, очень любит Луизу; отца – недостаточно, нужно, чтобы он постарался это преодолеть. В ее чувствах к Брижит нет ничего чрезмерного. Однако, поскольку та старше и рано развилась, она ведет с Катрин разговоры, которые вызывают у нее тревогу.
– Но Брижит мне обещала, что будет осторожна; это очень честная девочка.
– Не можете же вы требовать от двенадцатилетнего подростка, чтобы она взвешивала каждое слово. О чем-то она, возможно, и умалчивает, но остальное рассказывает, а Катрин болезненно чутка. В ее рисунках, ассоциациях, ответах бросается в глаза встревоженность.
По правде говоря, я знала. Понимала и без мадам Фроссар, что потребовала от Брижит невозможного: дружба нуждается в откровенности, в душевных излияниях. Не было иного способа, как прекратить встречи, именно этот вывод и сделала мадам Фроссар. В данном случае речь не шла об одной из тех неодолимых детских страстей, когда грубое вмешательство опасно. Если тактично положить конец частым свиданиям, Катрин не будет потрясена. Я должна устроить так, чтобы они пореже видели друг друга в те несколько месяцев, что остались до летних каникул, а в будущем году оказались в разных классах. Было бы также неплохо найти моей дочери других подруг, пусть у них интересы будут более детские.
– Видишь! Я был прав, – сказал Жан-Шарль с триумфом. – Катрин свихнулась из-за этой девочки.
Я и сейчас слышу голос, вижу Брижит с булавкой в подоле: «Здравствуйте, мадам»; у меня перехватывает дыхание. Дружба – это сокровище. Будь у меня подруга, разве я лежала бы сейчас пластом? Я бы с ней разговаривала.
– Прежде всего мы не отпустим ее на пасхальные каникулы.
– Она будет в отчаянии.
– Ничуть, если мы предложим ей что-нибудь заманчивое.
Жан-Шарль загорелся – Катрин не могла оторваться от фотографий, привезенных мною из Греции; прекрасно, мы покажем им с Луизой Рим. А по возвращении нужно будет придумать занятия, которые ее поглотят: спорт, танцы. Лошадь! Вот гениальная мысль – даже в эмоциональном плане. Заменить подругу лошадью! Я спорила. Но Жан-Шарль был непоколебим. Рим и уроки верховой езды.
Катрин пришла в замешательство, когда я заговорила о Риме: «Я обещала Брижит; она огорчится».
– Она поймет. Поездка в Рим – такое не каждый день случается. Тебе разве не хочется?
– Я хотела поехать к Брижит.
Она расстроена. Но Рим ее увлечет, сомнений нет. О подруге и не вспомнит. Немного изобретательности, и к будущему году она ее забудет начисто.
Горло Лоранс сжимается. Жан-Шарлю не следовало потом выносить на публику всю эту историю с Катрин. Предательство, насилие. Что за романтизм! Но какой-то стыд душит ее, точно она сама – Катрин, услышавшая ненароком их разговор. Отец, Марта, Юбер, Жан-Шарль – все они обедали у Доминики. (У мамы появился вкус к семейным торжествам! Чего только не бывает! А как папа галантен с ней!)
– Сестра рассказала мне о совершенно аналогичном случае, – сказал он. – Одна из ее учениц в четвертом классе подружилась с девочкой постарше, мать которой была с Мадагаскара. Ее мироощущение совершенно изменилось. И характер тоже.
– Их разлучили? – спросила я.
– Вот этого не знаю.
– Если советуешься со специалистом, следует считаться, как мне кажется, с его рекомендациями, – сказала Доминика. – Ты согласен? – почтительно спросила она у папы, точно придавала огромный вес его мнению.
Я понимала, что ее трогает его внимание: она так нуждается в уважении, дружбе. Меня коробило только, что он клюнул на ее кокетливые уловки.
– В этом есть логика.
Какой нетвердый голос! А в Дельфах, когда мы смотрели на танцующую девочку, он был согласен со мной.
– На мой взгляд, проблема в другом, – сказала Марта. Она повторила, что ребенок не может жить в мире без Бога. Мы не имели права лишать Катрин утешения, которое дает религия.
Юбер ел молча. Вероятно, продумывал сложную операцию по обмену какого-нибудь брелока для ключей – его новая придурь.
– Но ведь иметь близкую подругу так важно! – сказала я.
– Ты прекрасно обошлась без нее, – ответила мне Доминика.
– Не так уж прекрасно, как ты полагаешь.
– Хорошо, мы найдем ей другую! – сказал Жан-Шарль. – Эта ей не подходит, коль скоро Катрин плачет, терзается кошмарами, плохо учится и, по мнению госпожи Фроссар, слегка отклонилась от нормы.
– Нужно помочь ей восстановить равновесие. Но не разлучая с Брижит. Ну папа, ты же сам говорил в Дельфах, что, когда человек начинает открывать для себя мир, у него, естественно, голова идет кругом.
– Существуют вещи естественные, которых, однако, желательно избежать. Естественно вскрикнуть, обжегшись, но желательно не обжигаться. Если психолог находит, что она отклоняется от нормы…
– Но ты же не веришь психологам!
Я почувствовала, что говорю слишком громко. Жан-Шарль бросил на меня недовольный взгляд.
– Послушай, раз Катрин соглашается поехать вместе с нами и не устраивает из этого трагедии, не устраивай и ты.