[9] и не поверил ни единому слову из тех, что говорили ему два министра. Он был убежден, что Временное правительство по той или иной причине не хочет, чтобы вся Россия узнала о его новой программе спасения страны. Более того, генерал Корнилов был настолько уверен в уникальности и важности своего рапорта, что в речи на Московском совещании даже приписал себе его авторство. («Мой рапорт был представлен Временному правительству, и этот документ без колебаний подписал заместитель военного министра Савинков, а также комиссар, прикрепленный к Верховному командованию Филоненко».)
Итак, 3 августа все получилось так, как было задумано. На заседании Временного правительства генерал Корнилов сделал доклад о стратегической ситуации, заявив, что доложит о предложенных мерах по возрождению армии во время его следующего визита. Что же касается показаний Корнилова относительно полученной им ноты от Савинкова во время заседания 3 августа, то я не знаю, о чем писал Савинков генералу Корнилову. Сейчас я не желаю решать, искренне ли интерпретировал мои слова Корнилов в отношении этого документа, однако разговор, который у нас состоялся с ним, затрагивал совсем иную тему. Он весьма подробно доложил о предложенных наступательных операциях на Юго-Западном фронте и о целом ряде других мер, а затем начал в деталях обсуждать разные технические вопросы. Я повернулся к нему и сказал: «Генерал, не нужно здесь обсуждать эти детали». Вот и все.
Шабловский. Итак, была обрисована общая стратегическая ситуация?
Керенский. Более того; он даже говорил, как я уже отметил, о приготовлениях для наступления на Юго-Западном фронте. И только после того, как я понял, что обо всем существенном уже доложено, я сказал генералу, что эти подробности здесь не нужны. Следует отметить, — члены Временного правительства могут это подтвердить, — что я всегда старался как можно короче проводить заседания Временного правительства и обычно даже безжалостно обрывал министров, как только понимал, что суть дела изложена…
Крохмал. А у вас не возникло мысли о необходимости секретности?
Керенский. У меня такой мысли не было. Просто, если бы это был член Временного правительства или близкий друг, я сказал бы: «Иван Иванович, хватит. Дело уже ясное». Я не желал…
Крохмал. Обидеть его?
Керенский. Поставить его в неловкое положение, и поэтому сказал: «Генерал, эти подробности здесь не нужны».
Шабловский. Но что же было в ноте Савинкова?
Керенский. Не знаю. Она была обращена к Корнилову.
Шабловский. J\3l, но эта нота поступила к Корнилову от Савинкова, и в своих показаниях он настаивает на этой ноте.
Керенский. Не думаю, что это могло бы случиться позднее, и это была не нота, а разговор. Я сидел рядом с Корниловым и заметил бы, если бы документ был вручен ему. Даже если бы это было сделано за моей спиной, я заметил бы, как Корнилов протягивает руку.
Шабловский. А этот эпизод вы не припоминаете?
Керенский. Я этого не помню.
[Чтобы иметь ясное представление, о какой именно ноте так упорно желала получить сведения следственная комиссия, я процитирую показания по этому вопросу Корнилова и Савинкова, которые мне известны. Говоря о заседании Временного правительства 3 августа, генерал Корнилов добавил: «Я считаю своим долгом заметить, что, когда я затрагивал вопрос о том, на каком из фронтов можно провести атаку при определенных условиях, премьер-министр, который сидел возле меня, повернулся ко мне и прошептал мне на ухо, что этот вопрос нужно решать осмотрительно. Вскоре после этого нота Савинкова была передана мне с таким же предупреждением. Я наполнился страхом и негодованием из-за того, что на Совете министров России главнокомандующий не может, не рискуя, касаться вопросов, которые он считает необходимыми, не может в интересах обороны страны проинформировать правительство! Однако к концу заседания из нескольких слов Савинкова мне стало очевидно, что это предупреждение касалось министра». О том же эпизоде Савинков говорит: «Во время заседания Временного правительства я направил Керенскому ноту, в которой содержалось примерно следующее: „Уверен ли премьер-министр, что передача генералом Корниловым секретов нашего правительства и его союзников не станет известно через `товарищей` нашим врагам?“ Более того, в конце заседания я сказал генералу Корнилову, что, к сожалению, я не уверен, что все, что говорилось на заседаниях Временного правительства, сохранялось в тайне. Разумеется, я не намеревался подозревать какого-либо министра в том, что он имеет сношения с врагом, но я знал, что некоторые члены правительства вступают в частые и дружеские связи с Советами, среди которых, в соответствии с информацией из департамента разведки, были люди, поведение которых вызывало подозрение. Кроме того, я знал, что офицер австрийской армии (Отто Бауэр) был приглашен на собрание Советов». Из этих двух показаний может показаться, что Корнилов не получал ноты от Савинкова и что я получил такую ноту от последнего, которую немедленно порвал (насколько я помню). Савинков был очень осторожен, поскольку находился в тесном контакте с департаментом военной разведки и изучал все донесения тайной службы. Так, в другой части показаний он говорит: «Завойко подозревали в том, что он принимает участие в заговоре, и в то же время департамент разведки обратил на него мое внимание по причине его отличных отношений с господином Курцем, который был выслан в Рыбинск по подозрению в шпионаже в пользу Германии».
Такова история этой ноты на заседании 3 августа. Причина того, почему следственная комиссия заинтересовалась этой историей и почему я подробно о ней рассказываю, лежит в том, что она дала генералу Корнилову основания, которые тот расценил как достаточные для позорного заявления, что «Временное правительство действует в полном согласии с планами германского Генерального штаба». Это обвинение появляется в его знаменитом первом «Обращении к народу», которое, кстати, был делом рук друга Курца — господина Завойко.]
Параграф 7
Председатель. А не посещал ли генерал (тогдашний полковник) Барановский Ставку 3–4 августа? С какой целью была предпринята эта поездка? Мы желаем получить показания насчет того, когда более определенные рапорты относительно возможного заговора начали поступать в штаб.
Керенский. Это старая история. Началась задолго до поездки Барановского.
Шабловский. Раньше 3–4 августа?
Керенский. Вы знаете, что на Московском совещании была предпринята попытка…
Шабловский. Это было позже… А 3–4 августа?
Керенский. Почему Барановский поехал в Ставку? Вероятно, в это время возник вопрос о введения смертной казни в связи с событиями в Риге.
Крохмал. Нет. Рига была взята после Московского совещания.
Раупах. Барановский выехал 3 августа?
Керенский. Да. Он отправился туда, когда необходимо было решать вопрос об отделении…
Либер. Это другая поездка; нет сомнения, что в связи с отделением территории Петрограда…
Шабловский. Это было, когда он поехал с Савинковым, 23–24 августа. Однако 3–4 августа он поехал туда по причине особых отношений, которые уже существовали между штабом и Временным правительством. Вопрос о замене главнокомандующего тогда еще не возникал?
Крохмал. Но отчего же, Корнилов находился там 3 августа. Я должен напомнить вам, что поездка Барановского состоялась после этого.
Украинцев. Полковник Барановский должен был поехать в Киев проведать свою больную мать (или отца?) и по пути остановился в Ставке.
Керенский. Да. Он поехал в Киев к больному отцу. Я хочу быть точным и боюсь положительно утверждать, просил ли я его заехать в Ставку, или он поехал туда по своему решению. Давайте предположим, что это я попросил Барановского поехать туда. Вопрос в данный момент состоит в том, чтобы прояснить, какова была позиция Союза офицеров. Должен сказать, что с 3–5 июля Союз офицеров придерживался несколько агрессивного отношения к Временному правительству и обращался к последнему с телеграммами в духе «большевизма справа». «Мы просим это», «мы требуем то», «мы протестуем» и т. д. Когда я прибыл в штаб, Новосильцев всегда встречал меня, проявляя явную оппозиционность. В отношениях между людьми часто бывает такое — особенно в политических и социальных вопросах, — когда кто-то ясно ощущает противодействие, хотя и не может дать никакого документального подтверждения этому. Напряженность атмосферы в Ставке, особенно среди Главного комитета Союза офицеров, ощущалась уже давно; а за месяц или, возможно, раньше, до всех этих событий — примерно в конце июля, я получил точную информацию о заговоре, который готовился среди офицеров и имел центры в Петрограде и в Ставке.
Шабловский. В конце июля?
Керенский. Да, возможно, еще раньше; это можно проверить следующим образом: когда вышел закон, дающий право арестовывать офицеров, которые не несли службу, и отправлять их в ссылку?
Либер. Думаю, 9 июля.
Керенский. Нет, позже. Через неделю или две до того, как этот закон был обнародован, я думал о способе организовать борьбу против заговорщиков. В конечном итоге законные меры, которые не позднее апреля месяца я, как министр юстиции, выработал для формальных целей, теперь стало необходимо применить на практике. Конечно, я информировал Временное правительство об этом новом феномене — «волне заговоров». В это время произошли аресты великих князей, но казалось, что нас намеренно навели на ложный след. Барановский направился в Ставку, чтобы расследовать, каково настроение и образ мыслей у людей на месте, и пролить свет на то, что делается в Союзе офицеров. В следующий раз, после поездки с Савинковым, он, между прочим, сказал мне по возвращении: «Сейчас атмосфера в Ставке отчаянная; они совершенно не выносят вас».