Группа Л. И. Абалкина работала в подмосковном санатории «Сосны». Президиум Совета Министров собирался ежевечерне, прошла серия новых встреч с руководителями предприятий, банкирами, главами республиканских правительств, учеными. Ведь кроме самой концепции следовало подготовить более десятка проектов законов и несколько десятков проектов постановлений Правительства, о которых сказано было в докладе Съезду.
Работали мы чрезвычайно вдумчиво, «проигрывали» множество вариантов той дороги, которая могла привести страну к нормальной рыночной экономике наиболее безболезненно для людей. Совсем без боли — такого, к сожалению, быть не могло. Следовало перелопатить многообразный зарубежный опыт, чтобы взять из него то, что подходило нам, создать свой вариант, максимально учитывающий особенности страны и ее народа. Говоря «мы», я имею в виду многих и многих ученых, производственников, которых Совет Министров привлек к разработке концепции.
Не хочу обременять внимание читателей мнением иностранных экономистов, внимательно наблюдавших за нашей работой. Приведу лишь одно из них — человека, с которым встретился лично, обсуждал решенные и нерешенные проблемы. Мне тот разговор много дал, и, как оказалось, моему собеседнику тоже. Им был председатель Совета управляющих Федеральной резервной системы США видный экономист Алан Гринспен. Вот что он написал мне среди прочего из Вашингтона: «Я вернулся из поездки в Москву со значительно более глубоким пониманием того, что Вы и Ваши коллеги пытаетесь сделать для советской экономики, так же как и с более глубоким осознанием связанных с Вашими усилиями трудностей».
Я только что упомянул, что в то время в Совете Министров проходили внеочередные и многочасовые дискуссии. Кто-то из мемуаристов поставил мне это в упрек — слишком много, дескать, было разговоров. Нет, как известно, в споре рождается истина, а нам как раз нужна была только она. Нельзя было из пальца, даже если он руководящий, высасывать принципы предстоящей экономической реформы. Здесь должна была сказать свое слово наука, проверяемая практикой, опытом. Ну а если в науке, как сказал один большой ученый, будет полное единодушие, то это не наука, а кладбище.
В общем, после всех дискуссий было сделано главное — определена стратегия нашей экономики, т. е. ее основные цели, пути и средства их достижения. Она, экономика СССР, должна была:
— соответствовать достигнутому человеческой цивилизацией уровню развития и требованиям XXI века;
— создать равные условия различным формам собственности: государственной, кооперативной, смешанной, частной и т. д.;
— обеспечить свободу действий товаропроизводителям, конкуренцию между ними, глубокую экономическую демократию как основу ее в политической и социальной сферах;
— иметь социально ориентированный рынок со значительной регулирующей ролью государства, использующего на каждом этапе развития различные сочетания экономических и административных методов.
Мы считали, что создать вместо планово-распределительной современную рыночную экономику без активной, целенаправленной деятельности государства невозможно. Это утопия или авантюра. Повышение его роли в регулировании всех процессов хозяйственной жизни — требование времени, осознанное во всех развитых странах. Тем более это обстоятельство надо учитывать у нас, где 67 процентов территорий — северные и приравненные к ним. В такой стране активная, определяющая роль государства в формировании рыночной экономики — абсолютная необходимость. Пустить все на самотек, устранить государство из этой сложнейшей работы — значит впасть в авантюризм и сознательно ввергнуть страну в неисчислимые бедствия.
Мы прекрасно понимали, что современная рыночная экономика — это сложнейшая система, где все ее элементы соответствуют друг другу, создают тем самым единое целое. Это не только отлаженные сотни тысяч и миллионы связей и взаимозависимостей между товаропроизводителями, это и развитые банковские, финансовые и социальные структуры.
Работая над стратегией нашего развития, мы также учитывали, что в последние десятилетия рыночная экономика на Западе, как и планово-распределительная в социалистических странах, во многом исчерпала свои потенциальные возможности. Надо было взять все хорошее из той и другой экономических моделей и органично соединить, переплавить все это в нечто единое и дееспособное. Это «нечто» должно было быть сугубо своим, уникально-специфическим, как и наша страна. В основе новой модели, подчеркну еще раз, были сильные стороны социализма, его преимущества, социальная защита населения, государственное регулирование в сочетании с рыночными отношениями.
Но вернемся ко времени создания этой концепции.
Итак, она стала закономерным результатом выбора решений на основе альтернативных, многовариантных сопоставлений и расчетов. Подчеркну: возврата к старой экономической системе в нашей концепции не было. Иной раз я намеренно провоцировал директоров заводов, приезжавших для обсуждения проблем и все еще довольно скептически воспринимавших само слово «рынок», и говорил им:
— За чем же дело стало? Вернемся к жесткой планово-распределительной системе — там все ясно, понятно, привычно. Что с того, что она стала тормозом? Зато вам работать легче. Проголосуйте…
— Нет, Николай Иванович, — отвечали мне, — не берите нас на испуг. Система изжила себя, это ясно. Но и прыгать в рынок, как в пропасть, не хочется. Мы-то прыгнем, а что со страной станет?
Конечно, всегда заманчивым представляется вариант максимального ускорения рыночных процессов, чтобы эффект от них появился быстрее. Но ученым и специалистам, чьи теоретические соображения базировались на хорошем знании производства, отечественного хозяйства, было ясно, что неизбежным следствием таких решений станет круто галопирующая инфляция, спад производства, массовая безработица, обострение социальной напряженности. Иными словами — кризис.
И это именно то, к сожалению, что сегодня в стране и происходит, поскольку молодые, с минимальным практическим опытом экономисты, волею ретивых и безрассудных политиков, пришедших к никем и ничем не ограниченной власти, легко решились на этот кризисный вариант, столь больно, как мы и ожидали, ударивший по людям. Миллионы и миллионы граждан оказались за чертой бедности! А что иного можно было ожидать, если главный реформатор Егор Гайдар в одном из своих многочисленных интервью с гордостью называет себя «кабинетным ученым»? Много ли видно из кабинета, если даже он в Кремле?
Впрочем, о дне нынешнем — позже.
17 и 18 апреля 1990 года концепция была представлена на обсуждение совместного заседания Президентского совета и Совета Федерации. Обсуждение было весьма бурным. Почти все отмечали декларативность документа и, замечу, были абсолютно правы, поскольку за отведенный срок многие общие положения, перекочевавшие из доклада Съезду в концепцию, не были расшифрованы, работа еще велась. В итоге обсуждения мы получили месяц на доработку. Всего месяц! Но успели: точно 18 мая закончили.
22 мая Президентский совет и Совет Федерации вновь рассмотрели документ и приняли хитрое, как я потом понял, решение: поручить Председателю Совета Министров СССР выступить с соответствующим докладом на сессии Верховного Совета. Вот так: вроде бы и одобрили концепцию, раз поручили мне выступить с ней перед депутатами, а на деле официально свое мнение не высказали. Мол, ты кашу заварил — ты и расхлебывай. А мы ни при чем. Примут депутаты — хорошо. Не примут — нас в согласии с твоей концепцией впрямую не обвинишь. Или то была обыкновенная политика «страусизма», когда голову в песок — и беда не беда? Или Горбачев уже присматривался к идеям ученых-радикалов и своих помощников и колебался: чью сторону принять? Его ведь ласково называли «гением компромисса». Но о каком же гении, хотя бы и только компромисса, можно говорить, если человек не видел (и не видит по сей день) грани между полезным сближением точек зрения и элементарным предательством? Компромисс предполагает частичное отступление на одном участке при сохранении или улучшении своих позиций на другом. А у нашего «гения» вся его политическая жизнь в качестве Генсека и Президента — сплошное отступление, закономерно закончившееся полнейшим, позорным поражением.
24 мая вновь я отправился на трибуну сессии, как на казнь. К этому времени я отчетливо понимал, что мне уготована роль осужденного. Было ясно, что в качестве первого объекта нападения со стороны «демократической оппозиции», легко приспособившей лозунг «Вся власть Советам!» для собственных интересов и целей, избраны возглавляемое мною Правительство и лично я. Горбачев в очередной раз занял удобную для себя, как бы отстраненную позицию, и, казалось мне, я для него уже был отыгранной картой. Позже, выступая на XXVIII съезде КПСС, он оторвется от написанного доклада и скажет: «Начинать реформу с новых цен было абсурдом».
На следующий день, когда мы оказались бок о бок, я спросил его с возмущением:
— Как же вы могли обвинить меня в этом? Ведь мы не предлагали начинать реформу с новых цен! Вам же известно, что цены — лишь часть огромного комплекса экономических и организационных мер при переходе к рынку. Об этом я и говорил на сессии. И не надо меня передергивать! Да, кстати: ведь все это было предварительно и досконально оговорено с вами! — Я ничего об этом не говорил, — по-детски «защитился» он.
— Как же не говорили, — уличил его я, показав газету с текстом доклада. — А это что?
— Газетчики напутали, — совсем уже смешно сказал он, словно опасаясь признаться в слове, которое, как известно, не воробей…
Но это было потом, а 24 мая я вышел на трибуну сессии и приступил к своему выстраданному, самому тяжкому в моей жизни докладу. Газеты сообщили, что в тот день на сессии был зафиксирован своеобразный рекорд: к началу утреннего заседания зарегистрировалось 433 члена Верховного Совета и 133 народных депутата, не входивших в него. Доклад был выслушан в непривычной тишине зала.