Сторожу надоело стоять столбом совершенно одному. Он стал рассматривать вещи командира и его сынка. Под тонкой сорочкой Барковского-старшего, что лежала поверх всех вещей, ясно вырисовывалось что-то выпуклое, необычное. Вниз с лавки свисала золотая цепочка. Банщик прислушался. Из-за двери слышался глухой шум – отец и сын вроде не собирались выходить. Он аккуратно приподнял сорочку и осторожно вытащил диковинную штуку. Яйцо не яйцо, цветок не цветок, только все из золота. И портрет странный. Банщик, тихо ступая, вышел из-под тени навеса и стал рассматривать штуковину. Дорогая. На сколько потянет? Парню хотелось потрогать хрупкие на вид золотые веточки, но было боязно. Наконец решился. Выставил вперед заскорузлый палец и осторожно дотронулся до малюсенького листочка…
Тяжелый нож вошел в шею чуть сбоку. Перебил сонную артерию, мышцы. В горле у парня что-то забулькало, он выронил медальон, схватился было за рукоять, но потом осел, как намокший сноп. Кричать не мог. Кричали его глаза. Но совсем недолго…
– Папа, – с ужасом и удивлением, тихо, почти шепотом, произнес Владислав. – Папа!..
Барковский, еще за мгновение до этого стремительно доставший нож из-под одежды и бросивший его в похитителя, спокойно улыбнувшись, ободряюще сказал сыну, который не мог оторвать взгляда от умирающего банщика:
– Одевайся. Не обращай внимания.
И, показывая пример, подошел к одежде и стал спокойно обтираться полотенцем.
– Зачем? Папа, зачем? Он же свой!
– Свой? – Барковский-старший искренне удивился. – Что значит свой?
– Вместе мы боремся против общих врагов.
– Боже мой, какой идеализм… Не забудь вытереть спину. Ты ошибаешься, если думаешь, что я сражаюсь за великие идеи фашизма против низменных идей коммунизма. Мне глубоко противно и то, и другое, и любое третье, что придумают болтуны-политиканы и переустроители-философы. Догадайся русские перед своим вторжением гарантировать мне сохранность моего имущества, привилегий и возможность уехать на все четыре стороны, когда я захочу и с нужными мне вещами, я бы им помог давить немцев. Но этого не было и быть не могло. Следовательно, коммунисты – мои враги, и потому я их ставлю на место. Точнее – кладу…
– Но как же борьба? Как же Польша? Твоя форма?
– Польша? Думаешь, я за Польшу страдаю? За этих жалких людишек, которые всю жизнь гнут спины перед избранными ради нескольких крошек с их стола? Я, Барковский, буду страдать и рисковать своей и твоей жизнью ради всего этого быдла? Никогда! И тебе не советую… Пусть дураки слушают проповеди союзников о том, как немцы и русские разодрали великую Польшу, о русской экспансии на запад! Раз случилось – значит, должно было случиться. Скоро здесь заварится такая каша! И всем будет не до Польши. Завертятся жернова, способные перемолоть миллионы жизней…
– Что ты имеешь в виду?
– Что?! – Барковский-старший затянул ремень, подошел к убитому, вынул нож и обтер его пучком травы. Наклонился, взял медальон, повесил на шею. Приподнял убитого за плечи. – Помоги-ка…
Владислав непроизвольно отшатнулся.
– Ты что?! – сердито взглянул на него отец. – Хочешь, чтобы его обнаружили? – Он кивнул в сторону землянок. – Тогда за нас можно не дать и злотого…
Младший подошел. Взялся за ноги. Они зашли почти по колено в болото и, раскачав, бросили труп. Раздался всплеск. Пахнуло зловонием. Трясина вспучилась и осела, надежно спрятав тело.
Потом они тщательно мыли сапоги.
– Что же мы тогда? Отец?
– Ты о чем?
– Ну об этом, о жерновах…
– А-а-а… Немцы скоро стукнутся лбами с Россией. Это неизбежно! Сюда же влезут и американцы. Они всегда не прочь поживиться. Англичане и так уже по уши в дерьме, как и вся эта европейская сволочь. Пусть потом считают свои разбитые горшки… Но без нас!
– А мы?
– А мы как-нибудь вывернемся. На своей территории мы всегда сможем затеряться. А потом Скандинавия и… Ну понял?
– Вполне. А Польша?
– Ты опять за свое? Застегни френч… Когда придем, я спрошу у Кравца, куда делся банщик… Зачем нам несуществующая Польша? Я воюю прежде всего для себя и за себя. Мы жили как люди и дальше должны жить хорошо. В Польше ли, Испании, Парагвае. Я дерусь не из-за присяги, долга отечеству и прочей словесной паутины. А чтобы быть среди нескольких сотен человек, достойных пользоваться благами этого мира. Придет время, когда понадобится лить слезы по исстрадавшейся отчизне – тогда я буду первым. А сейчас – увольте. Не тот момент, чтобы стараться. Чем-то нужно жертвовать.
– Папа, но нельзя же ни во что не верить…
– Почему же не верить. В старой притче Соломона сказано: жизнь наша – прохождение тени, и нет нам возврата от смерти. Будем же наслаждаться и преисполнимся дорогим вином и благовонием, и да не пройдет мимо нас весенний цвет жизни, увенчаемся цветами роз, пока они не увяли. Везде оставим следы веселья – не пощадим вдовы и не постесняемся седин старца. Сила наша да будет законом правды, ибо бессилие оказывается бесполезным. Наслаждение! Вот смысл жизни! А наказание, которым грозят моралисты и древние и нынешние, – дым, блеф, пустота…
– Я не могу поверить, что ты искренен, отец. Твои действия говорят совершенно о другом. Ты же храбрый польский солдат.
– Бог мой, как же ты еще молод! Не я им, тем, кто считает себя моими хозяевами, а они мне нужны. Русские пришли слишком быстро. Мы ничего не смогли вывезти. Ты помнишь наши домашние коллекции живописи, фарфора? Мы не можем уйти отсюда нищими. Поэтому я и сижу здесь, пытаясь восстановить хотя бы часть нашего состояния, чтобы эти болота и грязь мы вспоминали, греясь на солнышке какого-нибудь латиноамериканского пляжа. Нам нужны ценности, деньги, деньги, деньги! В них наше спасение.
– Папа, ты говоришь о богатствах. Но из-за какой-то побрякушки убил… И даже не потому, что он похитил, а просто взял. Но я же помню, как ты учил меня не быть жадным. Неужто такой мелкий проступок стоит жизни?
– Стоит. Мальчик, если со мной что случится, запомни – ты можешь потерять все богатства, потерять все, но ты должен сохранить этот медальон. Я не рассчитывал, что сюда придут русские, и надежно спрятал его в тайнике в имении. И чуть было не поплатился за это. Но теперь медальон снова у нас. В нем хранится то, что сделает тебя после войны немыслимо богатым человеком. Запомни, только после войны. Пока все не кончится, этим нельзя воспользоваться. Но, кроме нас с тобой, об этом никто не должен знать. А если сохранить не удастся, он должен исчезнуть. То, что там есть, принадлежит только Барковским. Да поможет нам святая дева…
Отец и сын были одеты, причесаны.
– Когда мы вышли, банщика не было!..
– Понял! – Младший кивнул.
Они медленно пошли к лагерю. Когда отец и сын отошли достаточно далеко, заросли высокой травы зашевелились, и из них вышел невысокий плотный человек с широким лицом. Это был Кравец. Он шел к пану командиру с весьма спешным вопросом. Но успел заметить самое начало быстрой драмы. А увидев, счел за благо спрятаться. Так он услышал и весь разговор отца с сыном.
Кравец подошел к болоту. Посмотрел на трясину. Потом повернулся и задумчиво поглядел в ту сторону, где скрылись Барковские.
– Любопытно, – пробормотал он едва слышно и поспешил пойти в другую сторону. Неотложные дела подождут. Ему предстояло кое-что обдумать…
Живунь
Давно такой осени не было. Дни теплые, дожди идут редко. Хотя по ночам подмораживает, трудно поверить, что совсем скоро наступят холода и долгие, тяжелые, как сырой снег, ночи. Как поверить? Солнце светит, забыв про то, что время тепла уже кончилось. Воздух по-летнему мягкий и ласковый, а деревья, казалось, и не собирались терять листву, а внезапно расцвели, перепутав осень с весною. В такие дни каждый, даже самый хмурый человек хоть чуть-чуть, но ощущает себя в душе художником.
Сам же художник мрачнел. Природа, бесспорно, радовала его. Но мучило то, что за эти несколько дней ничего, ну совершенно ничего не было сделано.
А начиналось прекрасно. Тетка Килина все хлопотала, расспрашивала и кормила. Своих детей у нее не было, но добрая половина деревни называла ее бабушкой. Бабы приходили к ней посоветоваться, поделиться, а то и поплакаться. Заглядывали к ней и мужики. По своим делам – что-то одолжить или похмелиться.
С появлением Алексея визитов стало больше. А как стало известно, что он рад будет за умеренную плату выполнять заказы, к нему стали приносить старые фотографии, с которых он делал цветные портреты. Понесли и потрескавшиеся иконки – подновить. Порой собиралось несколько человек у Килины в хате или на дворе – смотря где работал, – садились чуть в сторонке, чтобы не мешать, и вполголоса разговаривали о том о сем, поглядывая, как это у него ладно все получается.
Заходил Паисий, полюбопытствовал, снова к себе пригласил. Но потом его, как учителя, в город вызвали. Несколько раз был Алфим-скорняк, смотрел, спрашивал. Заходила и Василина… То от Филиппа дичь принесет, то какие-то травки вместе с теткой настаивает – вместо лекарств.
В общем, многие соседи успели заглянуть к Килине за эти дни. Но дело стояло все на том же месте. О банде никто ничего не знал. Или делали вид, что не знают. Когда Алексей вскользь упоминал о чем-то близком к этой теме, и его приятели детства, и их родичи, охочие до разговоров, примолкали, отвечали нехотя, с огромным нежеланием, ссылаясь на то, что чем больше говоришь – тем легче накликать беду. Алексей чувствовал, что дальше расспрашивать действительно нельзя: вовсе разговор прервется. И вновь начинались воспоминания детства, пересуды, переряды, рассказы: у кого, как, что сложилось и что не сложилось и, как водится, о политике. Здесь Алексей старался уйти от ответов. Играл роль человека, который властями не слишком интересуется.
Не вышел на него за эти дни и связной. Алексей добросовестно носил на шее вместе с крестиком ключ. И дужка его всегда чуть выглядывала из выреза воротника. На это многие обращали внимание, удивленно спрашивая, что за вера такая новая появилась. Алексей отшучивался: мол, хочу к этому ключу дом себе подобрать, а вера тут ни при чем.