– Подымай его.
Чьи-то сильные руки грубо подхватили Алексея и поставили на ноги. Он попытался снова свалиться. Притворяться было легко – ноги действительно слушались плохо. Упасть не дали.
– Ну не придуривайся, – сказал тот же густой голос. Чем-то жестким сунули под ребра. Больно и обидно.
– Глазки, глазки открывай, просыпайся, – елейно-издевательским голосом прогнусавили у самого уха и потом уже нормальным, – повторить, что ли?
Алексей не без труда поднял ставшие странно тяжелыми веки. Тусклый синий свет высвечивал фигуру плотного, приземистого мужчины средних лет. Большой, квадратный козырек фуражки скрывал почти все его лицо. Была видна только тяжелая бульдожья челюсть и удивительно не подходившие ей тонкие ехидные губы с тонкой ниточкой темных усов. Подошел другой человек. В полумраке угадывались высокая стройная фигура, затянутая ремнями амуниции, тускло мерцающее серебро позументов на воротнике мундира.
По бокам Алексея стояли еще двое. Они не столько держали, сколько поддерживали. Правда, он уже понемногу начал приходить в себя, но если уж держат, почему не опереться. Тот, что стоял в тени, шагнул вперед.
– Эй, кто там, посветите еще сюда, – негромко, но властно приказал он. Плотный услужливо сдвинул синее стекло на фонаре. Яркий свет полоснул по глазам Алексея. Вспышка осветила и лицо человека. Такое же, как на фреске. Только живое. Барковский?! Сам?!
– Кравец? – резко сказал Барковский. – Вы в своем уме?!
Он быстро выхватил у своего подчиненного фонарь и выключил его.
– Не ожидал от вас. Зачем же понимать так буквально. Достаточно и синего цвета. Тем более для того, кто скоро покинет нас… навсегда. Имение не так далеко. Свет могут увидеть. Вы же не хотите, чтобы и сюда пришли незваные гости?
– Виноват, – вытянулся Кравец. Чувствовалось, что ему досадно за свою ошибку.
– На каком языке предпочитает пан говорить? Пока еще есть у него такая возможность, – с легкой иронией обратился к Алексею Барковский. – Надеюсь, что не заставите вытягивать из вас ответы? У нас в запасе всего минут десять-двенадцать. А надо так много узнать друг о друге.
– Зачем же мне упираться? – как можно искреннее удивился Алексей. Он старался найти ход, как лучше подать легенду.
– Пан молод, но благоразумен. Это приятно, – ласково улыбнулся Барковский. Игра доставляла ему удовольствие. Он сделал легкое движение рукой, и двое, что держали Алексея сбоку, отпустили. С другой стороны от каких-то мешков, что появились посреди церкви, отделились еще две темные фигуры и направились к ним. Оба высокие, гибкие, сильные. Когда они подошли поближе, в одном из них он узнал повзрослевшего панского сына.
– Итак, кто вы?
– А вы?
– Фу, какое дурное воспитание. Нельзя отвечать вопросом на вопрос. В таком положении тем более.
– Ваше, насколько я понимаю, немногим лучше. Ну а положим, я крикну?
Алексей не успел договорить, как в живот ему уперся ствол карабина. У Кравца оказалась отменная реакция.
– Не советую, – грозно произнес Барковский на сей раз без тени иронии, – вы мгновенно можете лишиться последних минут, отпущенных вам на этом свете…
– Я неудачно пошутил. Извините. Не стоит звать кого-то еще. Мне достаточно и вас.
– Вот как?! – Барковский удивился. – Я вам нужен? Любопытно… Но должен вас, любезнейший, огорчить. В мои планы не входит долгое общение с вами. Давайте ближе к делу. Три минуты прошли совершенно бесполезно. Итак, кто вы?
– Художник, – ответил Алексей и быстро добавил: – начинающий.
Это вывело из себя второго из подошедших.
– Художник, – растягивая слова, повторил он. – Да от него НКВД за километр тянет. Пулю ему, вот и все художество.
– Чеслав, Чеслав, – Барковский был удивлен. – Откуда столько экспрессии?! Может быть, вы что-то знаете?
Чеслав! Несостоявшийся жених Василины! И так шансов никаких, а тут еще это.
Что делать? Надо было как-то ответить. Но как? Под дурачка играть поздно.
Помощь пришла неожиданно.
– Он для него хуже любого энкавэдиста, – вдруг хихикнул Кравец.
– Отчего же? – поинтересовался Барковскнй, не понимая, почему он не в курсе того, что знают его подчиненные.
– Да этот, – Кравец кивнул на Алексея, – у Чеслава бабу увел. Так, что ли, Лех?
– Сучий выкормыш! Пан пулковник, дайте мне его. Уж я с ним поговорю…
– Хватит, Чеслав, – резко остановил его Барковский. – Отелло… Идите займитесь делом. Время не ждет. А мы продолжим. Так что вы, пан художник, простите, начинающий художник, искали здесь?
– Роспись, слышал, красивая. Хотелось посмотреть.
– Непременно за полночь?
– Церковь закрыта. Днем полезешь – лишние разговоры.
– Резонно. А в тот угол, – Барковский показал в сторону карниза, где прятался Алексей, – случайно попали?
– Случайно, темно… – Этого вопроса Алексей ожидал и боялся.
– Неубедительно. Судя по всему, вы не продумали такой вариант. Ошибка. Ну а зачем мы понадобились пану художнику?
– Мне туда надо… За кордон… Думал, может, поможете… Может, сговоримся…
– А ваша фамилия случайно не Ротшильд? Кравец, вы слышали когда-нибудь подобный бред? Нет? Я тоже. Это вы о нем мне докладывали? Так зачем вам, молодой человек, туда? – Барковский с насмешкой едва кивнул в ту сторону, что и Алексей. – Сейчас здесь раздолье для пролетария. Пока здесь ваша власть. Правда, только днем…
– Дело есть… – Алексей решил лишь намеком обозначить легенду.
– Рад бы поверить, но… Однако, согласитесь, странно застать вас ночью, в церкви, у той росписи, которую вам следовало рассмотреть без свидетелей. За границу хотите… Не нуждаетесь в русских братьях пролетариях, но нуждаетесь во мне, аристократе. Наши интересы слишком странно переплетаются.
– Возможно… – пожал плечами Алексей. – Но поймите, жить в бедности и вдруг узнать об огромном богатстве, оставшемся там. И никто о нем не знает, кроме меня. Сидеть здесь? Не попытаться взять его? Разве тут дадут им воспользоваться, пустят к нему? А Шехтер его теперь уже не сторожит.
Барковский посмотрел на пленника с интересом, услышав имя известного варшавского антиквара.
– Все! – неожиданно отрезал он. – Время истекло. Приберите здесь. Убрать следы! – приказал он подошедшему парню с автоматом. – Церковь запереть! Все вынесли?
Тот кивнул.
– Пан Кравец, на минуту. – Они отошли в сторону.
«Заигрался, приманку надо было дать получше. А сейчас? Расстреляют? Хотя церковь… Впрочем, что им церковь… Но как сказать?» – думал Алексей.
Барковский снова подошел. Алексей не успел к нему обратиться, как он, не останавливаясь, взял своего сына под руку и пошел с ним к двери.
Только бросил плечо Чеславу.
– Выводи, – и, уже не обращая на них никакого внимания, начал что-то тихо говорить сыну.
– Пан… – потянулся было Алексей к Барковскому. Но жесткая широкая ладонь Чеслава тотчас же зажала ему рот. Сзади уперлись коленом в спину, заламывая руки, запихнули кляп – какую-то вонючую тряпку. Сильно и коротко ударили в солнечное сплетение и, когда Алексей согнулся в три погибели, подхватили под руки и поволокли к выходу…
18 октября 1939 года
Живунь
Еще одно перо сломалось. Господи, дай силы. Надо успокоиться, унять нервную дрожь рук и сосредоточиться. Нужно обо всем срочно сообщить. Бежать в имение? Нельзя. Астахов категорически запретил. В любой ситуации.
Таким Паисия еще не видел никто. Он сидел за столом в своей комнатке, в грязной одежде, волосы спутаны, на руках пятна засохшей глины. На чистом, аккуратно выкрашенном полу сырые черные следы от мокрых сапог.
Как чувствовал – что-то произойдет. Как чувствовал!
Но фигуры возникли так неожиданно. Из темноты кладбищенских зарослей. Они встали между ним – зачем только он сел за эти кусты? – и церковью.
…Паисий обхватил руками голову и горестно застонал.
В первое мгновенье, когда услышал скрип открываемой двери, он хотел отвлечь бандитов. В том, что это были бандиты, он ни на секунду не сомневался. Но в последний момент стало ясно – не поможет. Его даже не застрелят, зачем шуметь? Свернут голову как гусю, и зашипеть не успеешь.
Тогда Паисий затаился. В церковь вошли не все. Трое или четверо остались снаружи. Один подошел совсем близко к кусту, за которым он присел.
Он до сих пор с омерзением вспоминает раздражающее подергивание носом и сопение. Насморк был у бандита. Это хлюпание мешало услышать, что происходит там, в церкви.
«…Спаси и помилуй», – прошептал сам про себя Паисий, вновь вспомнив свой страх за этого симпатичного мальчишку и забывая на мгновение, что тот, к кому он обращался, не услышал его молитвы, или не захотел услышать, или просто его нет на свете…
«Спаси и помилуй», – молился Паисий, всматриваясь в темный провал приоткрытой двери храма. Сначала не было слышно почти ничего, и Паисий вдруг с надеждой подумал: вдруг обойдется? Подумал и оборвал сразу же – сглазить можно. И вот действительно сглазил. Резкий, приглушенный, понятно, и все же резкий звук пустой консервной банки о камень, мгновенная пауза и напряженный гул.
Когда после каких-то, все так же плохо различимых вскриков и приказов все в церкви снова затихло, Паисий не выдержал, решил разузнать, что к чему. Медленно, неслышно опустился он на холодную землю. Уже было решился ползти, но тут сторож зашевелился. Паисий замер, прижавшись к земле. Из церкви снова донесся чей-то голос. Мелькнул огонек.
Потом раздался звук шагов. Звук становился громче, шаги приближались. Сопливый охранник снова забеспокоился. Лязгнул затвором.
«Кто там?» – осторожно спросил осипший страж и снова залязгал затвором. «Да я, я, Казимир! Не пальни, дурак… Ладно, пошли, Лех звал!» Они ушли.
Когда уже в церкви все стихло, Паисий привстал, чуть размял затекшие руки и ноги. И увидел темные фигуры, отделившиеся от чернеющей громады церкви. Они были хорошо видны на фоне чуть посветлевшего неба, но, сворачивая за угол, исчезали.