Паисий не мог понять, что же они вынесли. Несколько человек шли вперед налегке. Другие, появившиеся вслед, были с тяжелой ношей. Но какой? Несколько ящиков. Потом протащили бесформенные тюки.
Когда последний скрылся из виду, Паисий поспешил к двери. Но на ней снова висел большой ржавый замок. Будто ничего и не случилось. Тогда он побрел к тому месту, откуда залезал Алексей. Попытался вскарабкаться на стену, даже какой-то толстый обломавшийся сук приставил. Ему слышались стоны. Слабый голос, зовущий на помощь. Но силы не те, он скользил и падал. Вернулся к двери, дернул со злости замок. Тот неожиданно отвалился. Паисий открыл тяжелую дверь. Как надеялся найти там Алексея! Звал, потом снова искал. Никто не ответил, никого он не нашел. Потом обшарил все кладбище. Тоже никого. И в темноте следы не разглядишь…
Паисий закончил донесение. Торопливо вышел во двор и пошел за околицу.
Ночь уже кончилась, хотя ранний свет еще был присыпан остатками тьмы.
Он вдруг задал себе вопрос: почему бандиты появились в церкви именно в тот момент, когда там был Алексей? Случайность?
Василина! Да-да, именно она. Ну у кого еще мог быть реальный выход на банду? Конечно, она! С Чеславом у них совсем неясные отношения. Кому Алексей мог сказать о том, что он собирается делать? Тоже ей. Какая у них любовь была. И тропинки все в лесу и на болотах знать может. И отец ее. Кому служит Филипп? Теперь ясно… У Алексея к ней было настоящее чувство. Но разве женщины могут оценить это?! Паисий недолюбливал красивых женщин. Эти рассуждения отвлекли от дороги, и совсем скоро показалась деревянная мадонна.
Паисий, забыв о конспирации, да и кто в такую рань за ним следить-то будет, подошел к тайнику, вытащил патрон. Там что-то было. Он достал послание, вставил свое, положил цилиндр на место. И лишь после этого развернул полоску бумаги. Прочитал и побледнел.
На узком листочке бумаги было написано: «Художнику срочно вернуться. Встречают ежедневно на базаре в Белой Веже с 12 до 14. Отец».
19 октября 1939 года
Живунь
Всяко бывало. И с подружками ругалась, и мир казался не мил. Переживала. Думала – горе. А это было так, детство…
Оказалось, что самое горькое горе – это пустота. Пустота вокруг тебя. Все: деревья, дома, предметы, люди – все совсем постороннее. Ты словно прозрачной стеной отделена. Все движется, живет. А там, где ты, ничего – пустота… Даже воздух пустой.
И хорошо бы во спасение обернуться внутрь себя. Только и там, внутри души – непонятная преграда, которая внезапно и жестко отделяет тебя от воспоминаний, делая их далекими, чужими и ненужными, как истертые глянцевые картинки, заброшенные на пыльный чердак.
Была первая любовь. Стала первым горем. Неужели так у всех случается? Да что до всех, почему у нее так? Знала, что так будет. Люди говорили, и он сам не отказывался, когда спрашивала. А все равно не верила, что разлука близка.
Она ждала его первый день. Почему-то лесная избушка, их дворец, вдруг показалась ей поблекшей и неуютной. Ждала дотемна. Ночью сон просила, как благодать. Но не снизошла к ней благодать. Только далеко за полночь она провалилась в забытье, рваное, как старая паутина.
Утром пошла в деревню. Ходила по улицам, здоровалась, пыталась улыбаться. А сама все искала – вдруг встретится. Может, просто дела закружили его? Но он не встретился. К Килине зайти просто боялась.
О плохом старалась не думать. Скорей всего пошел ее Алеша за кордон. Сам ли, с провожатым. Пошел и забыл ее.
И что, собственно, помнить? Кто она такая? Так, деревенская девчонка. Простая, мало знает, дальше Белой Вежи не ездила. Да и туда-то всего несколько раз.
А он! Артистом был. Его, наверное, столько девушек любили…
Он такой взрослый и умный. Может, и туда, в Польшу, к какой-нибудь красавице спешил.
Ей тоже надо забыть его. Вырвать из сердца. Вырвет! Забудет! Навсегда!..
Но как же одиноко и пусто!
Наконец, она не выдержала. И пошла к тетке Килине. Пошла так, без повода. По дороге придумывала, что сказать. Не понадобилось придумывать. Едва вошла, Килина обняла ее и расплакалась. Василина вместе с ней. Вместе плакали, старая и молодая.
Когда успокоились, Килина сама, без всякого вопроса начала рассказывать. И как Алексей вдруг засобирался куда-то на ночь глядя. Сказал, что порисовать хочет. Она еще подивилась: какие такие рисунки ночью? Сказал, что придет под утро. Попросил вареников сготовить с ягодами. Любит он их очень.
– А что в деревне говорят? – спросила Василина.
– Ничего не говорят. Кто заказы ему делал, уже заходили. Так я им сказала, что в Брест он поехал. За зимними вещичками. Поверили не поверили – их забота. Другие молчат.
Девушка засобиралась. На пороге старушка снова обняла ее, крепко прижалась и всхлипнула.
Василина почувствовала, что еще немного, и она снова заплачет. Освободилась как можно мягче и вышла во двор.
Надежд оставалось мало. Худшее, что гнала от себя, пришло. Только на душе стало почему-то легче. Впервые по-бабьи ревела, в голос. Потому и полегчало. Только сейчас начинается самое горькое, но такое частое для женщин ожидание, тяжелое и беспросветное. И никто не скажет, когда вернется ненаглядный, прижмет к груди своей и слово доброе скажет.
…Паисий увидел Василину издалека. Ему было и проще и сложнее. Проще, потому что он мужчина. И еще он знал, что случилось на самом деле. Сложнее – потому что груз несделанного давил на него, требовал действий. Прежде всего надо узнать, где сейчас Алексей. И сделать это он хотел через эту девочку. Что она, невеста Чеслава, все знает – он не сомневался. Оставалось только поймать удобный момент для разговора. И вот такой момент настал. Паисий заметил, что с ней что-то случилось. Вроде все как обычно. Но всего неделю назад ходила она по улицам, и чувствовалось – счастливая. А сейчас словно тяжесть на плечах носит – вида не показывает, а идти тяжело.
Паисий растерялся. Он и раньше-то не слишком ясно представлял, как с ней разговаривать. А сейчас – тем более.
– Холода скоро, – сказал Паисий, после того, как поздоровались. Василина остановилась.
– Да может, и не скоро. Вон как тепло, – ответила она, стараясь говорить уж если не веселым, так хоть безразлично-усталым тоном.
– Все по хозяйству хлопочешь? – Учитель почувствовал, что вопросы его ничуть не приближают к выявлению истины.
– Отец занят, а Нестор разве позаботится о себе сам? Вот и приходится…
– Да-да, непросто. Замуж выйдешь, еще хлопот прибавится.
Василина посмотрела безразлично на Паисия и отвернулась.
– Кстати, где он сейчас? Вроде как уехал сопровождать в полк молодого пана, так про него и не слышно было.
– Кто? Куда уезжал? О чем это вы, Паисий Петрович?
– Да как о чем? Чеслав ведь перед отъездом всем сказал, что как вернется, в жены тебя возьмет!
Девушка рассердилась. Нашел время вспоминать.
– Не знаю, рано мне еще, – резко ответила она. – Отчего вы вдруг заговорили об этом. Я и думать о нем никогда не думала, а вы – жених…
– Говорят, видели его. Злой ходит. Кому-то голову свернуть собирался и все про женитьбу говорил.
Паисий лгал неумело. Но остановиться уже не мог.
– Кому? – Василина насторожилась.
– Не знаю. Не я же его видел. Так тебе разве он сам не говорил?
– Мне? Не видела я его и век видеть не хочу.
Паисий посмотрел внимательно на эту хрупкую девочку. Какая злость в ее голосе. Может, и ни при чем тут она?
– Красивая ты. Нарисовать бы тебя… – Паисий помолчал и тихо, почти про себя добавил: – Только вот художника нашего нет…
Василина, отвернувшись, вытерла глаза концом платка.
– Бог даст – обойдется… – перекрестился Паисий, – хороший он юноша, добрый… М-да… Сильно мы с ним сдружились.
– Вы? – улыбнулась сквозь слезы девушка. Очень уж не вязался непоседливый Алеша с пожилым учителем.
– Да-да! Что тут удивительного? Старое, оно всегда тянется к молодому. Опять же общность взглядов… – Паисий осторожно кашлянул. – Бог, он несправедливости-то не допустит! А ты… если какую весточку получишь, порадуй старика, не забудь. Договорились? – Он заглянул в глаза Василины.
Василина в ответ кивнула, закусив губу, и быстро пошла по тропинке к хутору отца. Паисий, проводив ее глазами, медленно побрел к дому.
«Страшное время, господи, страшное… – шептал он сухими губами. – Дай-то вам бог, дети, дай вам бог…»
Болота
Наконец он свыкся с мыслью, что жив. Может, будет жить и дальше.
А поначалу было совсем плохо. Когда надели мешок на голову, думал, все. Сейчас за угол отведут, к могилке какой подтащат, и недолго придется мучиться. Только боялся, что они его ножом. Пулей, казалось, быстрей и безболезненней. Пытался вспомнить жизнь, как полагается в таких случаях, если книжкам верить. Не вспоминалось. Почувствовал только, что одет слишком легко и eмy холодно.
В темноте трудно было понять, куда они двигаются. Кладбище давно осталось позади. Вроде начинался лес, тот, что сразу за бугром. Тогда он решил, что его хотят повесить. Как того Акима. Снова попытался вспомнить самые яркие страницы своей жизни. И снова не удалось. Зато он надолго запомнит, если выживет, как это неудобно – ходить с крепко завязанными за спиной руками, кляпом во рту из грязной, воняющей старым ружейным маслом тряпки, с плотным мешком на голове и петлей на шее. Другой конец веревки был, очевидно, у того, кто шел впереди и изредка подгонял его, натягивая веревку. Куда они так торопятся?
Потом под ногами захлюпало. «Болото, – подумал он, – будут топить. Кинут в трясину и все. И никаких следов». Вот тут стало обидно. Что подумают люди, Василина? Сбежал. Испугался.
А кто обратное докажет, если Паисия уже нет в живых? Потом его толкнули. Падая, он вновь попытался вспомнить хоть что-то из своей жизни. Не получилось. Едва коснувшись холодной жижи, он почувствовал чьи-то руки, которые тащили его назад, на твердое место. Сверху доносились ругательства. Когда упал второй раз, его опять, матерясь, вытащили. Стало ясно, что и топить не будут.