Но Марина откуда-то уже узнала о его разговоре с Заворонским и решительно заявила:
— Не вздумай отказываться! Такой шанс бывает раз в жизни.
— А как же ты?
— Да что я, в Москве работу не найду? Там же столько театров. А может, и не в театре. Знаешь, я ведь актриса-то никудышненькая. А у тебя — талант.
— Ты, как всегда, преувеличиваешь.
— Нет, Витя, я в этом твердо убеждена, — действительно твердо уверяла она.
— Но ведь мы здесь обжились, привыкли, да и к нам привыкли. И не поздно ли все начинать сначала? — усомнился Виктор.
— Нет, это даже интересно.
— А пищать не будешь, котеночек?
— Ты все-таки плохо меня знаешь. Я гораздо сильнее, чем ты думаешь.
Глава четвертая
1
Ежегодно труппа театра пополнялась четырьмя-пятью новичками, и появление Виктора Владимирцева не вызвало заметной реакции столичных актеров. Пока в нем не видели конкурента, и большинство относилось к нему с тем покровительственным вниманием, с каким относятся к любому новичку. Шел он на вторых ролях, чаще по замене, первое время в чем-то копируя основных исполнителей, внимательно выслушивал их снисходительные советы и замечания, партнеры его не очень старались тянуть на себя, давая ему возможность играть в привычной для них манере. Помня совет Заворонского поначалу «не высовываться», он терпеливо приглядывался ко всем и вся. Но иногда непроизвольно выходил и за рамки этой программы, что неизбежно расценивалось и пресекалось как недопустимое самовольство, а порой вызывало и откровенные намеки на его «провинциальность».
Впрочем, в этих намеках была и доля правды. Виктор и сам чувствовал, насколько высок здесь, в столице, по сравнению с Верхнеозерском профессиональный уровень, и объяснял это не только школой и более высокой актерской квалификацией, а и тем, что спектакли здесь обкатывались годами, между тем как в Верхнеозерске держались в репертуаре в лучшем случае один-два сезона. Привыкший работать с перегрузкой, он сначала даже позавидовал столь легкой жизни столичных актеров.
Но вскоре это заблуждение развеялось, Владимирцев понял, что тут требуют не просто большей отточенности фразы, жеста, интонации, а и более глубокого постижения образа, не терпят даже малейшей приблизительности в его трактовке. Это требует размышления, вынашивания, а оно происходит меньше всего на сцене, оно пребывает в тебе всегда и всюду: на улице, в трамвае, в часы одиночных ночных бдений, когда появляется единственная возможность максимально сосредоточиться.
Даже репетиции здесь проводились иначе, чем в Верхнеозерске. Там сначала артисты несколько дней читали пьесу за столом. После этого начиналась разводка, когда актеры с тетрадками в руках передвигались по сцене.
Здесь все было иначе. Уже на первой читке режиссер требует от актера объяснить, что он делает в данной сцене, найти не только идею в каждом эпизоде и логику поведения героя, но и выстроить последовательную цепочку физических действий. К четвертой или пятой репетиции подаются реквизит, бутафория, все нужные в данной сцене предметы. Режиссер настойчиво требует все более углубленного понимания драматургического материала.
Но иногда более тяжелым в работе актера бывает не сам драматургический материал, а поиск взаимодействия с партнером, особенно знаменитым. А здесь их было немало, и порой становилось невероятно трудно выдержать их натиск. Они и зрителя-то приводили в трепет, но зритель сидит в зале, а ты тут, рядом с ними, по-настоящему большими актерами. Если сумеешь преодолеть робость, почти несокрушимую магию влияния их имени, то с ними играть вроде бы и легче. Но настолько же и труднее, ибо все время ощущаешь особую ответственность не только перед зрителем, а и перед ними.
Заворонский понимал, что игра на замене, на срочных вводах для Владимирцева отнюдь не благо. Степан Александрович на последнем курсе школы-студии и еще года два, будучи уже в труппе столичного театра, работал на замене и знал, что это такое.
Допустим, заболел кто-то из актеров. Возникает дилемма: или отменять спектакль, или срочно вводить нового исполнителя. Но отменить спектакль — значит, во-первых, нанести театру большой финансовый урон, а во-вторых, вызвать справедливое негодование зрителей. А они уже потратили несколько часов на прическу, на дорогу, отменили ранее назначенные встречи, отложили срочные дела, чтобы посмотреть именно этот спектакль.
Вот тут и начинается паника. При всем том, что театр умеет эту панику хорошо изображать, он бывает перед паническими обстоятельствами настолько же и бессилен. Ибо опытных актеров, свободных от спектакля, редко удается отыскать: у них всего один выходной, и они почему-то предпочитают использовать его по своему усмотрению. Пенсионеров застанешь в городе только зимой, летом они уезжают на природу возмещать многолетнее с нею разобщение. Остаются молодые актеры или студийцы, и то если у театра есть собственная студия. Даже при наличии таковой срочно просматриваются списки студийцев и перед двумя или тремя фамилиями проставляются спасительные галочки. Затем следуют звонки. Нет одного, второй неизвестно где и когда будет, вся надежда на третьего. Но и его нет! Тогда снова читают списки, ставят еще две галочки (не бог весть что, но с надеждой). И опять одного нет. И только самый последний из не бог весть что отвечает.
В лучшем случае ему даются одна-две репетиции, а чаще всего обходятся и без них. Наспех подбираются костюм, грим, парик. Поскольку молодой актер не знает текста или после студийных экзерсисов начисто забыл его, сажают в «раковину» суфлера, и тот зловеще (его тоже едва отловили) шепчет этот текст; одновременно режиссер разводит по мизансценам, высказывает какие-то, может быть, и умные предложения и советы, но предназначенные явно не для новичка, а для заболевшего актера. А этот их не понимает, его сбивают с толку предназначенные не для него советы, как мешают гример, мебель, реквизит. А завпост требует, чтобы он сдвинулся на полметра вправо. Ошеломленный, он не знает, кого слушать, за что браться, с чего начинать и вообще зачем он тут. У него вертится в голове и повергает его в ужас всего одна мысль: «Завтра спектакль, а роли я совершенно не знаю, не представляю, как держать себя на сцене. Провалюсь один раз и — каюк — другого уже не будет!» — обреченно думает он.
Сколь это ни странно, однако всякий раз все как-то обходилось, но ни об искусстве, ни о режиссерском замысле, ни о великих театральных традициях, ни даже об элементарной актерской этике никто не думал. Но все радостно поражались, что молодой актер не провалился, что у него хватило сил не только дотянуть спектакль до финала, а и сорвать аплодисменты, и основные исполнители, к удивлению своему, трижды выходили на поклон, в то время как молодой актер, не веря в свой успех, стоял в кулисе и беззвучно плакал.
За три года работы на замене в каких только амплуа каких только возрастов не приходилось Заворонскому выступать! Случалось, что сегодня он исполнял роль молодого агронома, а завтра уже играл ведьму в «Макбете», через день — дряхлого генерала в «Дачниках», вскоре Гришку Редозубова в «Варварах», затем лорда в пьесе Уайльда, потом забулдыгу Баркина в «Иванове». И все это были роли, и роли немалые!
Его искренне хвалило не только руководство, а зачастую и большие актеры:
— Ты, Степа, растешь прямо-таки не по дням, а по часам. В театре без году неделя, а уже выходишь на такие роли. Да ведь в нашем театре и бессловесный выход, стояние целый акт с подносом на сцене — уже большое доверие. А ввод?! Да еще на ро-оль!
Эти похвалы не просто льстили его самолюбию, а и обнадеживали. Они уверили Заворонского в том, что он переживает время наиактивнейшего творческого роста, пребывает где-то на взлете.
Как знать, может, он так и остался бы актером на вводах, если бы не один случай…
В выходной день он пригласил одну из своих многочисленных юных поклонниц в парк культуры. Почти весь день они катались на лодке, крутились на карусели, ели мороженое и даже пили шампанское и пиво. Видимо, от этой смеси у Степана разболелась голова, он раньше обычного проводил девушку домой и в общежитие, где он так и жил со студенческой поры, шел с твердым намерением сразу же завалиться спать.
Но едва он вошел в подъезд, как вахтерша накинулась на него.
— Где же ты, Степка, пропадал? Тут весь телефон оборвали, тебя везде ищут. Звони в театр!
Он позвонил и услышал сначала облегченный вздох помрежа, а потом уже слова:
— Господи, наконец-то! Слушай, Степушка, голубчик, выручай!
Степан уже понял, что речь пойдет об очередной замене, не удивился и спросил:
— Кого заменять?
— Хромова. У старика прострел, не может не то что встать с постели, а даже разогнуться, а у него завтра и утром и вечером спектакли. И директор, и главреж, и я — все сошлись на тебе, только ты и можешь выручить. Замени, голубчик!
— В обоих спектаклях?
— Да уж так, дружок, ничего иного не получается, никого больше нет. Утром сыграешь Гаврилина в «Карточном домике», а вечером — Косых в чеховском «Иванове». Пьесы-то, надеюсь, читал?
Пьесы Заворонский читал еще в студии, но ни один спектакль с Хромовым не успел посмотреть и откровенно в этом признался.
— Как же так, голуба? — удивился помреж и упрекнул: — Уж то, что мы у себя ставим, надо обязательно смотреть.
— Не успел, потому что я параллельно в массовках был занят.
Помреж великолепно знал об этом и спорить не стал.
— Ну ладно, зато теперь роли сыграешь. Роли! Ты должен оценить такое доверие.
— Я понимаю, но как же я сыграю сразу две роли в один день?
— А ты сыграй! Старик-то Хромов играл же. А ты же почти на полвека моложе.
— Но ведь он занят в них столько лет…
— Сыграешь. Не боги горшки обжигают. Разумеется, тебе помогут. Ассистенты разведут.
— Когда же они разведут-то? — спросил Заворонский, произведя в уме несложные арифметические подсчеты.