Наконец объявили, что театр будет готовить еще один спектакль, и к началу заседания художественного совета собралась почти вся труппа, хотя все знали, что в этот день они все равно ни у кого из членов худсовета ничего не выведают, пока на стенде, мудро расположенном возле бухгалтерии, не появится приказ о распределении ролей.
Назавтра все пришли на репетицию раньше обычного, и возле бухгалтерии было так же многолюдно, как в дни авансов и получки.
И Виктор Владимирцев проснулся в это утро раньше обычного, но, сдерживая себя, не спешил в театр: поговорил с комендантшей Дусей о размахе жилищного строительства, два кона следил за игрой малиновых подштанников и терпеливо выслушал рассуждения деда Кузьмы о влиянии космических полетов на климат планеты.
В театре он появился к одиннадцати — к началу репетиций. Но репетиции еще не начинались, все толпились возле стенда с приказами, и Виктору даже не пришлось добираться до него: молодой актер Олег Пальчиков сообщил еще на лестнице:
— Витек, не спеши. Худсовет решил зарезервировать нас с тобой для более выдающихся ролей. У тебя не найдется что-нибудь покурить?
Виктор знал, что Олег не курит, но протянул ему пачку «Примы». Тот долго не мог извлечь из нее сигарету»
— Переходи на «Дымок», он крепче, — посоветовал Олег, неумело прикуривая. Закашлявшись и вытерев тыльной стороной кисти выступившие слезы, пояснил: — Выдающихся-то нам еще неизвестно сколько ждать. Так что экономь и оставшиеся деньги храни в сберкассе. Это удобно и выгодно!
Вот тогда Виктор впервые пожалел, что ушел из Верхнеозерского театра.
Как назло, в тот день Марина после ночной смены оказалась дома, и Виктору не удалось скрыть свое настроение, близкое к смятению, а может быть, даже к отчаянию. Едва взглянув на него, Марина не стала спрашивать, дали ему роль или не дали, а сразу начала утешать:
— Да разве один ты в Москве без ролей? Ты только посчитай, сколько даже именитых актеров годами не выходят на сцену.
— Но ведь это же плохо!
— Чего уж хорошего, — согласилась Марина. — Только ведь и тут разные причины. Одних и впрямь зажимают, а другие и сами не выходят, потому что не хотят играть в плохих пьесах… А вот я бы на любую роль согласилась, — тяжко вздохнула она. — Да вот не берут…
И Виктор лишь теперь и понял, что ее беда куда больше, чем его. Он-то лишь жаждал прежней популярности, а Марина теряла всякую надежду. В Верхнеозерском театре ей давали роли хотя и не главные, но порой все же достаточно значительные. И она играла их довольно сносно, не более. Но в ней еще жила надежда на удачу, может быть, и на случай. Пожалуй, надежду эту подогревало то, что у Валентины Георгиевны Озеровой в народном театре она шла хорошо. Но там был другой уровень, и пределы творческих возможностей Марины, видимо, не превышали этот уровень.
— Видно, не получилось из меня актрисы, — с грустью, но без горечи сказала Марина.
«Хорошо, что она сама это поняла», — подумал Виктор, и собственная его боль как-то поутихла.
Но не насовсем. Она возродилась еще более жгуче, когда его не взяли в гастрольную поездку в Чехословакию, тем более что в репертуаре гастролей была и пьеса, в которой он исполнял хотя и маленькую, но не бессловесную роль. Сослались на нехватку денег, а его роль взял Семен Подбельский, тоже занятый в этом спектакле, но в еще более незначительной роли.
Тогда-то Виктор и написал письмо Светозарову и Порошину. Но сразу не отправил, носил его дня три или четыре в кармане, а потом порвал, обвинив себя в малодушии и трусости. Однако обида, видимо, осталась, и, когда театр вернулся из-за границы и Виктору пришлось выходить в той же роли, Заворонский в антракте зашел в гримерную и сердито сказал:
— А ну-ка, посмотри на себя в зеркало!
Полагая, что у него что-то не в порядке с гримом, Виктор бегло глянул в зеркало. Не обнаружив ничего криминального, спросил:
— А что?
— Нет, ты в глаза себе посмотри! — еще более сердито потребовал Заворонский.
Виктор посмотрел в зеркало внимательнее:
— А что? Глаза как глаза. Как всегда, слегка глуповатые. По крайней мере, так утверждает моя жена, — попытался было пошутить он.
Но Заворонский шутки не принял:
— Ты в каких отношениях с Тишковым?
— В самых добрых.
— А что у тебя получается? У тебя же в глазах злость, как у пантеры, бросающейся на свою жертву. А почему?
— Не знаю.
— А я знаю! — Заворонский как-то нехорошо ухмыльнулся и уже мягче, но более ехидно пояснил: — Потому что ты видишь не героя пьесы Тишкова, а исполнителя этой роли Подбельского. А Подбельского ты невзлюбил лишь за то, что в гастроли он взял и твою роль. Но он же взял не по своей инициативе, а по моему указанию. Вот это запомни и не мечи свои хиновские стрелы в ясные Семкины очи. Усек?
— Вполне.
— Вот и перестраивайся. — Заворонский устало побрел к двери, распахнул ее, но, прежде чем прикрыть, вдруг совсем уж мягко спросил: — Думаешь, застоялся конь?
— «Душа обязана трудиться», — со вздохом процитировал Виктор.
— Вот это уже другой разговор! — удовлетворенно сказал Заворонский и, тихо прикрывая дверь, пообещал: — Потрудишься. Да еще как!
Глава пятая
1
На другой день Заворонский дал Виктору почитать пьесу Половникова.
— Это не окончательный вариант, автор еще работает над ней, — предупредил Степан Александрович. — Но контуры в основном просматриваются. Возможно, мы ее и примем. А может, и нет, — добавил он настолько нейтрально, что Виктор тотчас догадался, что Заворонский в этой пьесе заинтересован.
Пьеса Владимирцеву не понравилась, она показалась ему риторичной, события в ней развивались как-то вяло, драматический конфликт, по существу, был лишь обозначен и вовсе не подкреплен действием, а разговоры, хотя и умные, но длинные и скучноватые. «И что в ней нашел Степан Александрович? — удивлялся Владимирцев. — Однако что-то же нашел? Может, я не заметил чего-то значительного, что привлекло в этой пьесе Заворонского?»
Он стал перечитывать пьесу, теперь уже внимательнее, и вскоре понял, в чем была его ошибка: читая первый раз, он искал в пьесе то, чего в ней не было, и не заметил многого из того, что в ней было. Вот, скажем, этой побочной, но очень важной линии о том, как постепенно размываются нравственные критерии. Виктор вспомнил, как в «Доходном месте» у Островского в финале Жадов говорит Полиньке: «Я буду ждать того времени, когда взяточник будет бояться суда общественного больше, чем уголовного».
У Половникова эта мысль трансформировалась таким образом, что вот в наше время, когда по идее взяточник должен бояться больше суда общественного, он его перестает бояться, потому что кто-то хочет, чтобы взяточничество, блат стали явлением чуть ли не массовым, привычным, не подвергающимся осуждению, хочет размыть критерии оценок нравственного поведения людей. В пьесе апологетом этой мысли выступает не какой-то простачок с немудреной философией: «Все берут и я беру», а интеллигент, доктор технических наук, директор научно-исследовательского института. Его философия более завуалирована такими, например, логическими посылами:
«При чем тут подбор кадров по кумовству и знакомству? Просто я беру человека, которого хорошо знаю. Знаю все его достоинства и недостатки, знаю, чего он может, а чего нет. А возьми я со стороны? Еще неизвестно, есть ли у него хотя бы те достоинства, которыми обладает известный мне человек и которые я с первого дня могу эксплуатировать. Ну а уж о недостатках и говорить нечего. Пока я их выявлю и найду средства борьбы с ними, уйдет уйма времени и сил. Это по меньшей мере бесхозяйственно…»
Конечно, в этой линии лежит актуальная проблема, на ней одной можно было бы построить пьесу, но автор, оставив ее побочной, пошел куда глубже и дальше, вознеся проблему до масштабов поистине глобальных: до сознания личной ответственности каждого аж перед человечеством. Мысль эта исходила от военных, и тут начинали переплетаться две линии — военная и гражданская. Но обе эти линии утверждали высокую гражданственность, доводя ее ощущение до личной ответственности каждого за судьбу целой планеты.
В памяти Виктора Владимирцева удержались лишь две-три пьесы, в которых ставились именно такие задачи. Пусть пока и декларативно, но так же глобально, как ставила эти задачи сама жизнь, доведя их до последней грани бытия или самоуничтожения.
И Виктор вдруг понял, почему отодвинулись на второй план все частные вопросы, почему стали побочными даже столь актуальные линии, как размывание нравственных критериев.
Но автор лишь интуитивно разделил линии на главные и второстепенные. За той же побочной линией лихоимства стояла большая тревога за духовную чистоту нынешнего поколения.
Однако это была лишь глобальность замысла. Замысел оставался еще бесплотным, не воплотившимся в живой образ, в характер, способный убедить, он лишь провозглашал и потому казался слишком плакатным, и от него осталась в памяти чуть ли не одна фамилия главного героя — Маслов.
Обстоятельства сложились так, что в течение ближайшей недели Владимирцев даже не имел возможности вернуться к пьесе еще раз: заболел Федор Севастьянович Глушков. Двойника он не имел, роль генерала Печенегова во «Врагах» Горького играть было некому, а заменять спектакль почему-то оказалось невозможно, и Заворонский вдруг даже не предложил, а категорически приказал Виктору:
— Заменишь Глушкова, сегодня в одиннадцать репетиция, завтра — прогон, а послезавтра вечером — выход.
— Хорошо, — согласился Виктор, зная наизусть почти весь текст, но, не подозревая даже, что знание текста не только не избавит его от дополнительной работы, а еще и заставит кое-что переосмыслить и по роли, и особенно по так называемым связкам. Пьесу гнали давно, все было отработано, поэтому на репетицию пришли только партнеры по мизансценам, и то не по всем, а лишь по наиболее ответственным. Репетиция прошла сносно, но Владимирцеву пришлось всю ночь шлифовать движения, жесты, интонацию. На следующий день прогнали всю пьесу. Заворонский, кажется, остался доволен, однако предложил еще отработать некоторые мизансцены с Антониной Владимировной и Олегом Пальчиковым. Договорились, что они ещ