— Шапку.
— Какую шапку?
— Да меховую же! Завтра будет минус три.
— Очень хорошо, — все еще отрешенно говорил он.
— Что же тут хорошего?
А только что найденная мысль уплывала, и, когда Серафима Поликарповна, обиженно поджав губы, наконец удалялась, все приходилось искать заново. Но едва работа начинала идти, как Серафима Поликарповна появлялась снова с каким-нибудь очередным сообщением или предложением, которое она могла бы высказать и завтра, и послезавтра, и через месяц, и даже через столетие.
Чтобы без помех обдумать то, что уже пошло, он старался удрать из дому под любым предлогом: в редакцию газеты или журнала, в издательство, за сигаретами. Но все газетные и издательские дела вскоре взяла на себя Серафима Поликарповна, сигареты она тоже стала поставлять блоками, и Александру Васильевичу не оставалось ничего, кроме прогулок в парке.
— Вот это тебе крайне необходимо, — одобряла Серафима Поликарповна и начинала поспешно одеваться. — Мне тоже. А то сидим без воздуха. А ты еще и в дыму.
— Но я хотел бы кое-что обдумать в одиночестве, сосредоточиться, — без всякой надежды еще пытался он сопротивляться.
— Пожалуйста, обдумывай, я тебе не буду мешать. Я буду молчать, как рыба, — послушно соглашалась она, пытаясь помочь ему одеться.
Но молчать она не умела. А он едва подавлял в себе раздражение, будучи не в силах унять ее. У него нередко возникало такое ощущение, будто идет он в одиночку в атаку на невидимого противника, который из своих укрытий обрушил на него весь пулеметный огонь.
Начав писать пьесу, Александр Васильевич получил разрешение присутствовать не только на репетициях, а и на всех спектаклях театра. Однажды он пригласил и мать, она готовилась к выходу в свет дня три, но почти все первое действие не смотрела на сцену, оглядывая партер и спрашивая, кто есть кто. На них уже оборачивались и шикали, и, когда Серафима Поликарповна заметила, что у актеров нынче совсем не та дикция, их просто не слышно в зале, Александр раздраженно шепнул ей на ухо:
— А ты хоть на минуту закрой рот. Тогда не только ты, а и другие услышат актеров.
Она обиженно поджала губы, хотела, встать, и уйти, но, видимо, постеснялась. А потом Александр увидел на ее лице крайнее удивление. Должно быть, она удивилась тому, что в мире есть кроме ее собственного голоса еще и другие звуки. Во всяком случае, до окончания первого акта она просидела молча и, кажется, даже успела понять, что происходило на сцене.
Но это еще более укрепило ее неприязнь к театру. А неприязнь у нее начала возникать сразу же, как только Александр сел за пьесу: ее удивило и огорчило, что Сашенька, который так легко пишет повести и романы в несколько сотен страниц, вдруг не может осилить какие-то шестьдесят-семьдесят страниц, где даже пейзажей писать не надо, одни разговоры. А разговор записать — это так просто! Да послушай он ее хотя бы день, тут и не одну драму написать можно, даже сочинять не придется, только успевай записывать!
И, подъезжая к дому, Александр Васильевич вдруг вспомнил обо всех этих странностях матери и насторожился: «Господи, она и Наташку-то не приняла!»
И стал накручивать самые немыслимые сюжеты встречи матери с Антониной Владимировной. «Она же уязвимее Наташки, — с горечью думал он, искоса поглядывая на забившуюся в угол салона Антонину Владимировну. — Она же удерет, несмотря на пироги с капустой».
Он понимал, что эти пироги с капустой лишь повод, может, Грибанова их тоже любит, но этот повод — лишь оправдание ее согласия. На что? Он ведь заметил, что она разгадала всю его схему поведения возле смоленского гастронома. И, не согласившись с этой схемой, вдруг согласилась поехать к нему на пироги. Почему?
А тут еще мама!
С ее ревностью ко всем и вся. С ее настороженностью и подозрительностью в посягательстве на ее монополию. С ее ревностью к театру вообще.
А тут вдруг он придет с Антониной Владимировной. С актрисой.
Впрочем, если к театру, поедающему ее гениального сына, Серафима Поликарповна испытывала устойчивую неприязнь, то против служителей его в принципе ничего не имела, ибо любила искренне как актеров и Папанова, и Ульянова, и Смоктуновского, и Попова. Из актрис она предпочитала Зуеву и Пашенную, хотя бы потому, что они никак не могли угрожать ее семейному благополучию, то бишь посягать на ее Сашеньку.
А на Сашеньку уже посягали.
Девочка была совсем невзрачненькая, к тому же еще и некрашеная и смирненькая, с толстой — в руку — каштановой косой, немодной, ибо модной в ту пору была прическа под названием: «Я у мамы дурочка». А она была совсем не дурочка, к тому же сирота, и Серафима Поликарповна решила заменить ей маму. Господи, чего только не делала Серафима Поликарповна: и кофе им в постель подавала, и доставала для них дефицитную в то время зубную пасту «Поморин», и обеды готовила лучше, чем в бывшей «Савойе», и по хозяйству ничего невестке делать не разрешала, а вот — поди ж ты! — не понравилась этой с виду скромной невестке! Впрочем, она так до конца и осталась скромной, уходя, не нахамила, а лишь тихо призналась: «Знаете, мне вас жаль. И Сашу. И себя». — И заплакала. Тихо так, бездомно.
Потом, когда Серафима Поликарповна заболела двусторонней пневмонией, Наташа дни и ночи проводила у ее постели — деловая, но почти безмолвная. А как только спала температура, исчезла так же незаметно, как появилась. И Серафима Поликарповна почему-то чувствовала себя виноватой перед ней, но в чем именно — не понимала. Ведь она так много делала для них — для Сашеньки и Наташи! Если бы они отвечали черной неблагодарностью, ей было бы легче. Но они благодарили, быть может, слишком вежливо, но благодарили же!
После ухода Наташи Сашенька ни разу не упрекнул мать, но она чувствовала…
«Господи, да я-то в чем виновата?» — не раз мысленно спрашивала она. И догадывалась, что в чем-то оправдывается перед собой за что-то. За что?..
Честно говоря, ее даже огорчало, что после ухода Наташи Сашенька как-то перестал вообще говорить о женщинах, а когда Серафима Поликарповна нечаянно вспомнила Наташу, сразу замыкался и после этого долго не выходил из кабинета. Сначала она думала, что Сашенька работает, но однажды, поборов свое самолюбие, заглянула в замочную скважину и обнаружила, что Саша нервно бегает по кабинету в густых клубах табачного дыма.
Вот тут-то ее и осенило, что упоминанием о Наташе она причиняет сыну боль, и она перестала упоминать или старалась не упоминать без крайней на то необходимости.
И вот сейчас, открыв дверь и увидев Сашеньку с какой-то посторонней женщиной, она сначала изумилась, а потом, почувствовав запах спиртного, и вовсе обомлела… «Неужели докатился до того, что взял пьяную женщину с улицы?» — горестно подумала она, неохотно отступая от двери, чтобы пропустить их.
— Это Антонина Владимировна, — представил Сашенька. — Да ты ее видела в спектакле, который мы смотрели.
Серафима Поликарповна, облегченно вздохнув (слава богу, не с улицы!), вгляделась попристальней в лицо этой женщины и… не признала. Это было и немудрено, ибо Антонина Владимировна играла в том спектакле сгорбленную старуху в парике с жидкими седыми волосами, гнусавую и вредную…
— А это моя мама, Серафима Поликарповна.
— Очень приятно.
Серафима Поликарповна, пожав худенькую холодную руку, нарочно отстранила Сашеньку и, удостоверившись, что от женщины ничем, кроме духов, не пахнет, обрадовалась и этому, хотела даже помочь раздеться, но Сашенька решительно пресек:
— Мама, позволь уж мне самому. А вот если ты угостишь нас пирогом с капустой, мы будем премного благодарны.
И хотя это «мы» не понравилось Серафиме Поликарповне, она, как могла приветливо, сообщила:
— Вы как раз вовремя подоспели. Именно только сейчас пирог подомлел до нужной кондиции… — Последнее слово она выделила интонацией специально, от нее не ускользнуло, что при этой «кондиции» Сашенька досадливо поморщился, а эта женщина (как ее?) тотчас успокоила его снисходительной улыбкой, как бы говорящей: мол, не волнуйся, я все понимаю. И Сашенька как-то смиренно успокоился, что опять встревожило Серафиму Поликарповну: «Ага, уже спелись, а мне он ни разу не говорил о ней».
— Проходите в гостиную, а я займусь пирогом, — довольно сухо предложила она и удалилась. Но не в кухню, а в ванную, закрылась на задвижку и, критически рассмотрев себя в зеркале, огорчилась: на лице ее еще сохранялась некоторая растерянность, а этого никак допускать нельзя. «Сунь ей в рот только палец, она всю руку откусит», — неприязненно подумала она об этой женщине (как ее все-таки?). Серафима Поликарповна при первом знакомстве почему-то не запоминала имен и всегда переспрашивала, а вот тут не решилась. «Почему?» — спросила она себя и постаралась придать лицу более суровое выражение. Но получилось еще хуже, в лице появилось что-то сварливое. «А может, я и в самом деле сварливая стала? — горестно подумала она. — Может, и Наташка поэтому ушла?»
И тут она невольно всплакнула, но, вспомнив, что ее ждут, торопливо вытерла лицо полотенцем, слегка припудрилась и пошла в кухню. Пирог и в самом деле подошел, она осторожно переложила его на блюдо, аккуратно нарезала, достала из серванта лучшие приборы, которыми пользовались лишь в торжественных случаях и которые Сашенька насмешливо называл «к обеднешными», вскипятила электрический самовар, которым пользовались еще реже, достала новые салфетки и, проверив прическу, отправилась приглашать к столу.
— Простите, я как-то не сразу запоминаю имена… — начала она, входя в так называемую гостиную, которая никакой гостиной не была хотя бы уже потому, что гости у них почти не водились, но в этой комнате стояли диван, два удобных кресла-раковины и телевизор, который Сашенька именовал не иначе, как «врагом общества», «убийцей культуры», «палачом интеллекта» и еще как-то.
— Антонина Владимировна, — поспешно напомнил Сашенька.
— Если вам удобно, можете называть просто Тоней, — сказала та.