«Ну да, сразу же напоминает о моем возрасте», — обиделась Серафима Поликарповна, но сдержалась и как можно добродушно предложила:
— Прошу к столу!
Пирог они ели с явным удовольствием, эта Тоня похвалила его, кажется, вполне искренне и даже спросила, как его пекут. Серафима Поликарповна начала было подробно объяснять, как ставить тесто, но Сашенька очень невежливо прервал ее:
— Мама, про тесто Антонина Владимировна знает, она всю жизнь прожила среди пекарей.
— Да? — искренне удивилась Серафима Поликарповна и хотела спросить, почему именно среди пекарей, но тут они уже наелись и ушли в кабинет Сашеньки, оставив ее убирать со стола.
«Даже не предложила помочь! — придирчиво подумала Серафима Поликарповна. — Разумеется, я бы не позволила, сказала бы, что пусть они занимаются своими делами… А интересно, какие у них дела?»
Ее опять потянуло к замочной скважине, но она тут же одернула себя: «Это неприлично. Одно дело Сашенька, а тут…»
Однако чувство приличия не мешало ей чутко прислушиваться, и вскоре она успокоилась, убедившись, что разговор идет лишь о Сашенькиной пьесе.
5
Собственно, этого разговора Антонина Владимировна хотела бы избежать, но он возник как-то непроизвольно. Войдя в кабинет Половникова, ока с любопытством стала осматривать его. У нее было несколько знакомых писателей, в основном драматургов, но ни у одного из них она не была дома, ей было просто интересно посмотреть на рабочее место писателя, и она обозревала его с тем профессиональным интересом, в котором нет никакой личной заинтересованности.
Комната была большой и, наверное, светлой, ибо в ней было два окна, расположенных в смежных стенах, выходящих во двор. Две глухие стены до самого потолка занимали стеллажи с книгами, между ними располагалось вращающееся кресло с высокой спинкой, которое и предложил ей Половников:
— Садитесь сюда, здесь вам будет удобнее.
Но она села не сразу, а, остановившись посреди комнаты, еще раз обозрела ее. К окну, которое занимало почти всю торцовую стену, был поставлен маленький однотумбовый письменный столик, неполированный, из натурального дерева, кажется из ясеня, с рабочим креслом, жестким, из того же дерева, наверное, тяжелым и прочным. Слева, по другой стене, где было второе окно, от угла и вплотную к нему стояла не очень высокая книжная стенка из того же дерева, на ее полках размещалась в основном справочная литература: словари, литературная энциклопедия, знакомая театральная, телефонный справочник, словарь синонимов, четырехтомники Даля и Ушакова, почему-то краткая медицинская энциклопедия и всяческие безделушки: от тонкой резьбы из слоновой кости до полного столового набора из дерева, расписанного в Хохломе. Почти полкомнаты занимал широкий стол, придвинутый к другому окну, видимо обеденный персон на двенадцать, того же дерева, беспорядочно заваленный рукописями и книгами, с пишущей машинкой «Эрика», с полными окурков пепельницами и разноцветными шариковыми ручками. Судя по всему, именно за этим столом и работал Половников.
Словно угадав ее мысли, Александр Васильевич, оправдываясь, пояснил:
— У меня, извините, беспорядок. Но, знаете ли, когда я работаю, люблю, чтобы все было под рукой, и мне всегда не хватает места.
И тут Антонина Владимировна, как-то непроизвольно окинув взглядом стол, заметила, что на заложенном в машинку листе крупно, как это принято в пьесах, напечатано: «Валентина Петровна». Именно на эту роль она и рассчитывала в спектакле, хотя это была и не совсем ее роль, не ее амплуа. Роли еще и не распределяли, но она уже пыталась представить себя в образе этой Валентины Петровны, может быть, спонтанно уже готовила себя к ней и поэтому обрадованно, без актерства, вполне искренне, словно уличив его в чем-то тайном, воскликнула:
— Ага, работаете!
Александр Васильевич, точно пойманный на месте преступления мелкий воришка, покаянно сказал:
— Работаю.
— Вот это хорошо! Значит, чувствуете, что надо еще работать.
— А вы… читали? — спросил он настороженно, с явным опасением.
— Да. Откровенно говоря, я не очень-то вижу себя именно в роли Валентины Петровны. Но мне хотелось бы ее сыграть, хотя она меня не удовлетворяет.
— Чем? — вскинулся он, пожалуй, слишком нервно.
— Пока еще не знаю. Скорее всего, противоречивостью характера. В принципе это бывает — именно противоречивость. Но тут — другое. Как бы вам это объяснить…
— Нелогичность? — теперь уже с оттенком надежды скорее всего на оправдание уже спокойнее спросил он.
— Нет, совсем не то. Понимаете — противоречивость может быть закономерной. Ну, скажем, когда человек очень импульсивный. Тогда это если уж не вполне закономерно, то хотя бы объяснимо. А у вас какая-то незавершенность, что ли…
— Как вы сказали? Незавершенность? А всегда ли надо завершать? — Половников, сунув руки в карманы, опять нервно заходил по комнате, цепляясь за углы большого стола, сдвигая стулья и едва не наступая на ноги Антонине Владимировне, опустившейся в это удобное вращающееся кресло лишь для того, чтобы дать ему больше пространства.
— Сюжет можно и не завершать, — сказала она, опасливо подгибая ноги, — но образ! Скажем проще — характер я должна понять и почувствовать.
Половников вдруг резко остановился перед ней, точнее, даже навис над ней и спросил почти грозно:
— Неужели не чувствуете?
Хорошо, что он видел ее лишь всю, как говорится, в общем и целом, как и она видела его тоже всего, сравнивая с нависшей над ней скалой, грозящей ей опасностью. Но она была еще и женщиной, а женщина даже в минуту опасности успевает все замечать, и вот именно в этот момент Антонина Владимировна вдруг увидела, что чулок на правой коленке пополз. Сначала она почти инстинктивно прикрыла это капроновое ущелье ладонью, но, почувствовав, что чулок расползается и дальше, резко встала, отчего приобрела весьма воинственный вид (это уж потом она сообразила) и вызывающе ответила:
— Не чувствую!
— Почему? — удивился он, теперь уже растерянно, пожалуй, даже беспомощно.
— Почему? — повторила она для того лишь, чтобы самой успокоиться и не привлекать его внимания к правой коленке, о которой он, впрочем, и не подозревал. — Потому что… — она наконец вполне овладела собой. — Потому что у вас тут не состыкуется.
— Что не состыкуется? — опять резко и, пожалуй, слишком раздраженно спросил он.
— Все не состыкуется, — с храброй обреченностью тихо сказала Антонина Владимировна.
И Половников так же тихо, будто осадив себя на всем скаку, переспросил:
— Что не состыкуется?
— Все! — вызывающе почти выкрикнула она, чувствуя, что теперь не ему, а ей изменяет выдержка, но остановиться уже не могла и продолжала все в том же крещендо: — Все! Я же так и не поняла, что такое эта Валентина Петровна. Она же у вас делает то, что ей абсолютно не свойственно. Ну, ее характеру не свойственно. В общем-то, и так может быть. Но в каких-то особых, экстремальных, что ли, обстоятельствах! Обстоятельств нет! А она ведет себя так, как будто они есть. Вот почему она неправдоподобна! Она вся вне обстоятельств. А так не бывает даже у отрешенных от жизни.
— Но ведь и она должна понимать, что Земля — очень маленькая. У нее же двое детей!
— Да, должна. Но когда именно должна она это понять? Я вот не знаю, когда, в какой момент. Утром, вечером, в понедельник, во вторник. Когда?
— А правда, когда? — вдруг растерянно спросил Половников и задумался.
— Понимаете, у вас Валентина Петровна какая-то заданная. Пожалуй, я не права, говоря, что я ее не чувствую. Я угадываю ее характер, но он статичен, непонятно, как он проявится в других обстоятельствах, а мне это важно знать, тогда рисунок роли будет отчетливее. По-моему, каждый персонаж в пьесе должен развиваться от и до. Или это будет по восходящей, или по нисходящей, возвышение или падение, необязательно это будет предел, но движение…
— Что же, пожалуй, вы правы, — удивился Половников и опять забегал по кабинету. Не обмявшийся по плечам пиджак, должно быть впервые надетый, делал его фигуру мешковатой, сковывал его движения и явно мешал ему. В конце концов Половников сбросил его. Волосы то и дело падали ему на глаза, он несколько раз резким кивком головы пытался откинуть их, но они тут же опять падали, и наконец он, запустив пятерню, переворошил их, спутал, и они больше уже не падали, но, взъерошенные, еще больше подчеркивали его возбужденность и непосредственность.
Вот эта непосредственность не только привлекала в нем, а и несколько умиляла, что ли, Антонину Владимировну. Что там ни говори, а театральная атмосфера неизбежно влияла на отношения людей, в них не исключались сердечность и доброжелательность, но было немало и притворства, профессионального позерства, а нередко и искусно прикрытого лицемерия. Поэтому настолько привлекательной казалась сейчас непосредственность Половникова, откровенность каждого его движения, выражения лица, каждого жеста. Эта естественность поведения располагала и возвышала Половникова в глазах Антонины Владимировны, делала его чуть ли не исключительным. И странно: сейчас он вовсе не казался мешковатым и неуклюжим, наоборот, движение придавало его фигуре какую-то свою завершенность и привлекательность, даже его полнота казалась вполне уместной.
«Кажется, он начинает мне нравиться, — подумала Антонина Владимировна и испугалась: — Только этого не хватает! Обожглась на молоке, так пора бы и дуть на воду…» И, посерьезнев, взяла со стола рукопись, полистала и деловито сказала:
— Или вот хотя бы начало второго акта. Появляется впервые Валентина Петровна. И сразу же идет реплика, поясняющая, кто она такая: «Ваша жена идет». А это плохо. Ибо надо, чтобы уже в первом акте было подготовлено появление Валентины Петровны и зритель уже ждал бы ее появления. Как это сделать — ваша забота.
Половников, перестав бегать, остановился за спиной Антонины Владимировны и через ее плечо смотрел в текст. Она ощущала затылком его дыхание, и ей почему-то захотелось, чтобы он сейчас обнял ее. Желание было столь сильным, что она опять испугалась, бросив листы на стол, отошла в угол комнаты. А Половников, подхватив листы, рухнул в кресло и пробормотал: