И даже рама, в которую было заключено полотно, удивительно гармонировала с изображением, она была не широкой и помпезной (массивные бронзовые рамы с завитушками почему-то всегда раздражали Антонину Владимировну, потому что отвлекали от самой картины, а порой и просто заслоняли ее), но и не узкой, а соразмерной, и по цвету как бы продолжала световую тональность картины и расширяла перспективу. Выполнена она была из мореного дуба, выполнена, а не просто сколочена, с очень тонкой, но строгой резьбой.
Судя по всему, это был подлинник. Но чей? Обычно авторы где-нибудь в уголке ставят подпись или инициалы, но здесь ничего не было, может быть, автор специально не сделал этого, чтобы ничем не разрушать поразительной цельности и гармонии пейзажа. Ибо любой посторонний штрих, как и выдернутая камышинка, сразу все нарушал бы.
«Вот и у нас в каждой роли все должно быть так же гармонично и совершенно, чтобы ни одной камышинки нельзя было выдернуть», — подумала вдруг Антонина Владимировна. С последней ролью у нее что-то не получалось, чего-то не хватало в ней, а чего именно, она никак не могла понять. Она даже не могла уловить того момента, с которого роль начинала постепенно размываться. Ей и раньше приходилось испытывать неудовлетворение ролью, но раньше она неизменно находила ту кочку, о которую спотыкалась, и так же неизменно находила способ перешагнуть или обойти ее. А в последней роли у нее что-то не ладилось, и скорее всего именно потому, что она не видела саму кочку.
И вот сейчас ее вдруг осенило: нет никакой кочки, и надо не искать в роли что-то еще, а убирать в ней все лишнее, доводить ее до соответствия, до той гармонии, когда нельзя выдернуть ни одной камышинки. И в роли нужен не дополнительный посев, а основательная прополка. Убрать все лишнее, вот так, как художник снял с картины даже свои инициалы.
«Надо будет все-таки спросить, кто же автор этой картины и где Александр Васильевич ее приобрел», — решила Антонина Владимировна. Вспомнив о Половникове, о том, как они вчера поспорили, она улыбнулась: уж больно он вчера был забавен. «Пожалуй, он вспыльчив. Вот и за картами петушился, и потом, когда я сказала о незавершенности образа Валентины Петровны, так нервно бегал по кабинету, а у меня пополз чулок… Кстати, как же это я в таком виде пойду на репетицию?» — встревожилась Антонина Владимировна, вскочила с постели, быстро оделась и выглянула из комнаты.
Серафима Поликарповна была в кухне, там у нее что-то жарилось на плите, а она сидела перед маленьким, прислоненным к электрической кофемолке зеркальцем и снимала бигуди. Увидев Антонину Владимировну, смутилась и, поспешно схватив зеркальце, зачем-то спрятала его за спину.
— Проснулись?
— Да. Доброе утро! Я вчера так быстро заснула, что, кажется, даже не дослушала вас. Извините!
— Ну что вы, что вы! У вас же такая работа, я понимаю, вы очень устаете. Это я виновата, совсем вас заговорила, обрадовалась, что есть с кем поговорить. — И грустно пояснила: — Я ведь все одна да одна, Сашеньке стараюсь не мешать… Как вам спалось?
— Очень хорошо, спасибо, — искренне поблагодарила Антонина Владимировна. — Я уже не помню, когда так крепко спала. Но знаете, у меня катастрофа: пополз чулок, а мне с утра на репетицию, домой не успею заехать. У вас не найдется иголки и нитки, чтобы поднять петлю?
— Какая же я женщина, если у меня даже иголки не найдется? — всполошилась Серафима Поликарповна, поднимаясь и все еще пряча зеркальце за спиной. — Сейчас принесу.
Она с несвойственной ей прытью сбегала в свою комнату и принесла иголку, катушку со светло-коричневой ниткой — именно такой, какая была нужна, и деревянный грибок для штопки.
Антонина Владимировна вернулась в гостиную и принялась за дело. Вскоре туда заглянула Серафима Поликарповна и, посмотрев на ее работу, заметила:
— Э, милочка, да вы совсем не умеете это делать, — не осуждающе, но все-таки огорченно воскликнула Серафима Поликарповна.
— Не умею, — упавшим голосом призналась Антонина Владимировна. — Я видела, как у нас девчонки поднимают эти петли, но сама не пробовала. Я, знаете ли, покупаю сразу три пары и, если один спустился, просто меняю.
— Три пары? — неподдельно удивилась Серафима Поликарповна. — А впрочем, это очень даже практично и совсем не расточительно. И как я сама раньше до этого не додумалась? Странно! Однако вот что, Тонечка, можно я именно так буду вас теперь называть?
— Разумеется!
— Так вот, я в этом деле имею уже кое-какую практику, поэтому им и займусь. А вы… ой, господи, там же гренки подгорели! — Серафима Поликарповна бросилась в кухню. Антонина Владимировна устремилась за нею, и обеих встретил жуткий запах сгоревшего масла и хлеба. Серафима Поликарповна, выключив газ, сдернула с погасшей горелки сковородку с ручкой, обожглась о нее, но донесла до стола, подув на обожженные пальцы, другой рукой схватила кухонное полотенце, обернула им ручку сковородки и вытряхнула содержимое ее в пластмассовое помойное ведерко. Потом распахнула окно настежь.
— Склероз! — воскликнула Серафима Поликарповна обреченно.
— Это я виновата, — тоже огорченно сказала Антонина Владимировна.
— Нет, я! — возразила Серафима Поликарповна так горячо, что Антонина Владимировна невольно рассмеялась.
— А что тут смешного? — вдруг обиженно спросила Серафима Поликарповна, подозрительно поглядев на Антонину Владимировну.
— Просто мы с вами напоминаем Бобчинского и Добчинского. Помните, у Гоголя?
— Помню, — совсем уж подавленно сказала Серафима Поликарповна, хотя ничего не помнила.
— Они были настолько вежливы, что никто не хотел входить первым, уступая место другому, — пояснила Антонина Владимировна, догадавшись, что Серафима Поликарповна не помнит.
— А, вот теперь вспомнила! — Серафима Поликарповна, наверное действительно вспомнив эту мизансцену, расхохоталась.
Антонина Владимировна, убедившись, что они в самом деле заклинили дверь взаимоуступчивостью, тоже рассмеялась громко.
— Т-с-с! — вдруг испуганно приложила палец к губам Серафима Поликарповна. — Сашеньку разбудим.
— А я и не сплю! — раздался за стеной голос Александра Васильевича, и он вошел в кухню во вчерашнем виде, лишь чуть более взлохмаченный. — «Над кем смеетесь, господа присяжные заседатели? Над собой смеетесь?» — процитировал он и, деловито осмотрев стол, сгреб с тарелки горсть гренок и впихнул их в рот, звучно всасывая каждую. При этом Антонина Владимировна успела заметить, что сверху у него двух зубов не хватает, отсутствие их как-то завершало впечатление его неухоженности, именно в этот момент она почувствовала сначала мгновенную, какую-то инстинктивную жалость к нему, а потом уж пригляделась внимательнее:
— Вы не спали?
— Я? А, нет… Да, не спал. Пойдемте-ка! — он взял ее за руку и буквально втащил в свой кабинет.
В кабинете синими слоями, напоминающими перистые облака, плавал табачный дым, при этом настолько густой, что Антонина Владимировна не сразу даже припомнила эту комнату и растерянно остановилась, но Александр Васильевич решительно взял ее за руку и властно потянул к большому столу. Усадив на стул, почему-то сердито сказал:
— Читайте! — Опять сунул руки в карманы, прошелся по кабинету и, нависнув над Антониной Владимировной, повторил:
— Читайте! — Ткнув в лежащий перед ней лист исписанной бисерным почерком бумаги с исправлениями и жирными вымарками, он выскочил за дверь.
Антонина Владимировна, проводив его изумленным взглядом, стала читать, с трудом отделяя вычеркнутое от невычеркнутого, и не сразу поняла, что это стихи. А это были стихи:
Когда мы пешком возвращались с Плющихи
(Ты так захотела, пожалуй, сама),
Померкли в снегу все фонарные блики:
На город неслышно спускалась Зима.
Она одевала гирляндами кружев
Трамваи, карнизы домов, провода…
А я в этой сказке был вовсе не нужен,
И буду ли нужен когда?
Стихи Антонине Владимировне сначала просто понравились. Потом она сообразила, что они имеют именно к ней самое непосредственное отношение, и удивилась. Потом, перечитав их еще раз, встревожилась: «Неужели это у него серьезно?»
И тут вдруг подумала, что до вчерашнего дня, собственно, почти не замечала Половникова, то есть видела его, конечно, но никак не выделяла из многих других мужчин, лишь иногда за что-нибудь стеснялась больше, чем перед своими партнерами, которых в принципе-то и за мужчин не принимала, но тем не менее держала на расстоянии, зная их весьма агрессивный характер.
«Собственно, писатели — те же актеры, только актер играет в одной пьесе одну роль, а писатель — все сразу, — недоверчиво подумала она и тут же усомнилась: — Но ведь, наверное, может случаться и такое, когда он не играет или играет только себя?»
И растерялась:
«Если у него, допустим, это серьезно, то я-то как?»
А почему она должна поверить, что у него серьезно? Стихи? Но стихи пишут не всегда искренне. Ведь и актеру иногда приходится играть роль, которая ему вовсе не свойственна или не очень нравится. Актер в своей сценической жизни играет столько разных ролей, что порой забывает: а сам-то он кто и какой?
«Но допустим, все это искренне. А я? Что же во мне-то? Может, и нет ничего…» Она вспомнила, как впервые увидела Половникова в приемной Заворонского, тогда он не произвел на нее никакого впечатления, лишь обратил на себя внимание тем, что с интересом прислушивался к их разговору с Федором Севастьяновичем Глушковым. Потом несколько раз видела его в пустом зрительном зале во время репетиций, встречала в коридоре дирекции. Пожалуй, впервые она как-то выделила его среди других, когда он вошел в большую актерскую гримерную, где она тогда что-то шила. После этого они стали здороваться, но ни разу не заговаривали. И только вчера на Плющихе…
«Вопрос в стихах явно адресован мне, наверное, он ждет, что я сейчас же отвечу на него, но что ответить?»
Антонина Владимировна долго прислушивалась к себе, еще раз перечитала стихи, они ей понравились еще больше, чем в первый