— Пора бы тебе понять, что я всегда работаю. Если я в данный момент не сижу за столом, то это вовсе не значит, что я бездельничаю. Я думаю, понимаешь — думаю!
Это была ложь, ни о какой работе он сейчас не думал, а просто ждал звонка Антонины Владимировны, а если и думал, то вовсе не о пьесе.
Почему он решил, что Антонина Владимировна непременно позвонит? Может, он считал, что она должна объяснить столь поспешный уход. Но ведь они и не договаривались встретиться после репетиции. У нее же могут быть какие-то срочные дела, скажем, запись на радио, съемки в кино или на телевидении.
Мысленно оправдывая ее, он все-таки испытывал недоумение и обиду. Чувство обиды и горечи возросло, когда Антонина Владимировна не позвонила и на другой день. Он знал, что с утра у нее опять репетиция, собрался поехать в театр, но вдруг испугался. Он не хотел выглядеть навязчивым, да и надо было разобраться в своих чувствах. Может быть, кроме уязвленного самолюбия, он ничего и не испытывает? Да и Антонина Владимировна, возможно, уже забыла о нем, наверное, для нее все это не более чем эпизод. Да и что, собственно, «все»? Ведь ничего же не было! Стихи? Но это же просто, мальчишество, она так, очевидно, и расценила. И ему, Александру Васильевичу, тоже следует относиться ко всему как к эпизоду, перестать думать об этом.
Но шли дни, а он, как ни старался, не мог не думать об Антонине Владимировне, наоборот, только о ней и думал, не находил себе места и, конечно, не мог работать, хотя и заставлял себя садиться за стол. У него и раньше случались пустые дни, когда работа вдруг останавливалась, не шла, он не мог найти продолжения какого-то сюжетного хода, и почти все, что ему удавалось из себя выжать, приходилось потом вычеркивать. В такие дни лучше не садиться за письменный стол, а отвлечься, забыть о работе, заняться чем-нибудь другим, и решение или нужный сюжетный ход являются внезапно, как бы сами собой, и, как правило, оказываются настолько простыми, что остается только удивляться, как ты не мог додуматься до них сразу.
Так однажды он мучительно искал резкий поворот в сюжете и долго не мог найти. Но вот почтальон принес телеграмму, она была поздравительная, к какому-то празднику, содержала обычные дежурные фразы, их необязательно было передавать телеграфом, лучше было послать письмо или открытку. Александр Васильевич и сам частенько пользовался телеграфом, когда не поздравить было нельзя, а писать особенно не о чем. А вот сейчас подумал, что телеграф предназначен для дел срочных, может быть, тревожных, даже трагических, и сразу же нашел тот самый сюжетный поворот, который три дня безуспешно искал: приходит телеграмма, которая круто меняет весь ход событий.
И сейчас надо было отвлечься, совсем забыть о работе. Александра Васильевича лучше всего отвлекал от работы бильярд, за игрой он забывал обо всем на свете и считал это чуть ли не самым лучшим видом отдыха.
И он поехал в Дом литераторов.
2
В фойе было столпотворение. В большом зале сегодня показывали очередной фильм из архивов Госфильмофонда. Александр Васильевич пробрался к вывешенному на колонне плану-календарю, чтобы узнать название картины, но в плане оно не указывалось. Половников машинально глянул на следующую строку и удивился, увидев фамилию Заворонского. Оказывается, в малом зале творческое объединение драматургов проводило обсуждение новой пьесы, в котором участвовали известные режиссеры, в их числе и Заворонский.
«Это очень кстати», — подумал Александр Васильевич, направляясь в малый зал. Он несколько раз собирался побывать на занятиях в какой-нибудь из студий, которыми руководили видные драматурги, но каждый раз что-то удерживало его: то ли он стеснялся, то ли боялся выглядеть смешным среди юных драматургов, не подозревая, что юных-то там и вовсе не было, а в молодых числились разменявшие уже четвертый десяток. Сам он разменял уже пятый десяток, почему-то его это не смущало, хотя он писал первую в своей жизни пьесу. «Больше не буду», — решил он и вспомнил, как один из прозаиков, тоже попробовавший себя в драматургии, однажды сказал, что он написал в своей жизни всего две пьесы: первую и последнюю. Правда, потом написал еще несколько пьес, две из них до сих пор держались в репертуаре, но, если честно сказать, еле держалась только одна, а другая шла почти в ста театрах и не без успеха…
Обсуждение, видимо, началось давно, уже спорили, и в суматохе этого спора появление Половникова не заметил никто, кроме председательствующего и Заворонского. Председательствующий, известный драматург, отреагировал на его появление вскидыванием правой брови, при этом левая даже не шевельнулась. Заворонский же просто кивнул и улыбнулся открыто и доброжелательно, пожалуй, даже поощрительно.
Пока Александр Васильевич разобрался, о чем идет речь, на трибуне побывало четверо или пятеро выступающих, убедивших его лишь в одном: обсуждаемой сегодня пьесы он не читал. Тем не менее он внимательно слушал их, хотя ничего нового они ему не сообщили, кроме того, что он уже знал о типических образах и типических обстоятельствах, единстве времени, места и действий.
Но вот на трибуну поднялся пятый или шестой оратор, аккуратно пригладил ладонью довольно еще густую, но уже тронутую инеем шевелюру и сказал:
— Мне кажется, что при всей конструктивной продуманности и законченности пьесы ей не хватает одного: художественности. Поэтому в пьесе, названной драмой, хотя ничего драматичного в ней не проистекает, конфликтуют не характеры, а персонажи, обозначенные той или иной должностью, служебной, что ли, функцией, а не характерами…
И тут Александра Васильевича как будто кольнуло что-то, он даже подскочил, мгновенно обнаружив самый существенный изъян своей пьесы — именно вот эту служебную функциональность героев сочиняемого им первого его драматургического произведения, жанр которого он и сам затруднялся определить, уверен был лишь в том, что это не комедия. Половников опять мысленно начал проигрывать свою пьесу, и она показалась ему теперь настолько наивной и слабой, что стало вдруг стыдно и горько оттого, что он столь серьезную и действительно глобальную проблему загубил столь бездарным исполнением. «Лучше бы я написал повесть или роман, по крайней мере, я умею их писать», — с горечью подумал он и решил сейчас же сказать Заворонскому, что над пьесой больше работать не будет.
Но после обсуждения Заворонский вдруг исчез в неизвестном направлении. Половников поискал его и в верхнем и нижнем фойе, и в буфетах, и на веранде, и в Дубовом зале, но его нигде не было.
Александр Васильевич оделся и вышел на улицу.
Еще днем дул холодный северный ветер, мела поземка, а к вечеру потеплело, сейчас густо валил снег, и здание посольства, название которого Александр Васильевич так и не успел узнать, опять казалось сказочным. Половников вспомнил тот вечер, когда они с Антониной Владимировной шли от Смоленской площади, и опять замерло сердце, что-то подступило к самому горлу и перехватило дыхание, казалось, что он стремительно летит вниз и в этом полете есть и сладостное упоение, и страх.
Ощущение было знакомым, пожалуй, то же самое он испытывал, когда в седьмом классе влюбился в учительницу английского языка. Что-то похожее было и когда он увлекся Наташей. Да, теперь-то уж ясно, что это было увлечение, а не любовь и причиной их разрыва была не Серафима Поликарповна, а охлаждение, еще точнее — отрезвление.
Оно пришло не сразу, а подступило как-то незаметно, исподволь, они долго не замечали его, а когда почувствовали, долго боялись признаться, сначала не веря и опасаясь ошибиться, а затем боялись огорчить друг друга и какое-то время тщательно скрывали его, может быть надеясь, что все уладится.
Но не уладилось. Охлаждение постепенно перерождалось в отчуждение, а потом — вот тут уже не без участия Серафимы Поликарповны — появились вспышки раздражения, правда, они ни разу не кончались скандалом, но страсти уже набухали, как дождевые тучи, и гроза могла разразиться в любой момент. Понимая ее неизбежность, они не стали ее ждать, а разошлись тихо, сохранив уважение и доверие друг к другу, разошлись с грустью, но без сожаления.
А ведь Половников вначале, ему казалось, был влюблен в Наташу, но сейчас когда-то испытанные ощущения снова обрушились неудержимо, как обвал, они были сильнее и многообразнее, однако то, что в них было уже знакомым, настораживало, и Александр Васильевич, опасаясь очередного заблуждения, старался отогнать их или хотя бы не поддаваться им, пытался отвлечься, подавить их. Но видимо, это было уже не в его силах.
3
Антонина Владимировна позвонила рано утром, спросонья Александр Васильевич даже не узнал ее голос.
— Вы читали?
— Что? — не понял он.
— Рецензию.
— Какую?
— Сегодня в «Красной звезде» напечатана рецензия на спектакль. Точнее — на мою роль, — голос ее дрогнул, она долго молчала, справляясь не то с волнением, не то со слезами, и Александр Васильевич встревожился:
— Разругали?
— Хуже, — тихо сказала она и опять умолкла, должно быть заплакала. Половникову показалось, что он слышит, как она всхлипывает.
— Я сейчас приеду. Давайте адрес.
Антонина Владимировна поколебалась и назвала адрес.
— Еду! — сказал Александр Васильевич.
— Может, не стоит? — спросила она, но Половников уже положил трубку.
Она не предполагала, что Александр Васильевич вот так с места в карьер ринется к ней, и растерялась. Можно было позвонить еще раз, сказать, чтобы не приезжал, но у нее не оказалось двушки, а пока дойдешь до магазина, будет уже поздно. «И зачем я ему позвонила? Искала утешения или хотя бы сочувствия? Но почему именно у него?» Она все еще пыталась обмануть себя, убедить, что Половников ей абсолютно безразличен, а то, что нахлынуло на нее тогда в машине, — просто бабья тоска, не более. В конце концов, она живой человек…
Войдя в квартиру, она растерялась окончательно: всюду был развал. Сестра с мужем уходили на работу рано, и делать утреннюю приборку было обязанностью Антонины Владимировны, ибо даже в дни репетиций и дневных спектаклей она выходила из дому не раньше десяти. Зато, возвращаясь из театра, всегда обнаруживала на плите ужин, а в комнате — приготовленную постель.