Травматологическое отделение находилось в другом корпусе, в дальнем углу огромной больничной территории; везти пришлось через весь двор, по скользким дорожкам, а на улице стоял мороз и Антонина Владимировна, толкая каталку одной рукой, другой то и дело подтыкала ему под бока тоже суконное одеяло и поторапливала сестру:
— Нельзя ли поскорее? Он же простудится! — И, сдернув свой мохеровый шарф, расстелила его поверх одеяла.
— Позвоните маме, — наказывал Половников, — но не говорите, что у меня перелом, а то она всполошит всю Москву. Скажите, что растянул связки, поваляюсь тут недели две-три. Навещать пусть не приходит, скажите, что в больнице карантин.
— А у нас действительно карантин, — сообщила сестра. — Опять эпидемия гриппа.
Видимо, поэтому Антонину Владимировну, несмотря на уговоры, в отделение не пустили.
Шел уже одиннадцатый час ночи, в отделении были только дежурные врач и сестра, они тотчас отвезли Александра Васильевича в гипсовую и стали вправлять вывих. После четырех уколов Половников почти не чувствовал боли, но врач, нажимая своим мягким животом на стопу, так выворачивал ее, что Александру Васильевичу слышался хруст костей, и он был уверен: врач доломает все остальные. Наконец на ногу до самого паха наложили гипсовую лангетку, врач сказал: «Подсохните пару часов», и они с сестрой ушли.
Постепенно проходил наркоз и возвращалась боль, она становилась все острее, и то ли от этой боли, то ли от холода Александра Васильевича начало трясти. Он лежал в одних трусах на покрытом холодной коричневой клеенкой столе, к тому же из окна сильно дуло, а до висевшего на спинке стула халата было далеко. Александр Васильевич хотел зацепить его стоявшим в углу у изголовья костылем, но до него тоже не дотянулся и чуть не свалился со стола.
К тому времени, когда сестра вернулась за ним, его уже колотило как припадочного. Вдобавок и место ему отвели на узком и неудобном, скошенном в одну сторону диване в коридоре, опять у окна. Накидывая на него второе одеяло, дежурная сестра сказала:
— Вам еще повезло, а некоторые на раскладушках валяются. Все переполнено — гололед!
И верно, весь коридор был заставлен кроватями, топчанами и раскладушками.
— Завтра вас прооперируют и, наверное, положат в палату. Вам и тут повезло: завтра сразу троих выписывают.
Но к утру у него поднялась температура до тридцати восьми, и операцию отменили, назначив уколы. Однако ни к вечеру, ни на другой, ни на третий день температура не спала, вызвали терапевта, тот послушал и определил пневмонию. Снимок подтвердил его диагноз, и Александра Васильевича наконец-то перевели в палату.
2
Ходячим в седьмой палате оказался только один Костя-гитарист, у него была сломана левая рука, он держал ее на привязи «самолетиком» и ловко управлялся одной правой. Собственно, его и положили сюда для того, чтобы он мог принести и подать кому воды, кому утку, иногда и подмести в палате, ибо из полагающихся на отделение четырех санитарок была только одна.
Остальное население палаты было не просто лежачим, а и тяжелым, все лежали на стяжке и вытяжке по методу Илизарова, в металлических кольцах, прошитые тонкими стальными спицами.
Инспектора ГАИ Александра Дмитриевича Камушкина покалечил пьяный водитель самосвала. Он мчался по улице на бешеной скорости, не обращая внимания на светофоры. Правда, улица была немноголюдной, но впереди — площадь с пешеходными переходами, с трамвайными и троллейбусными остановками.
Александр Дмитриевич вскочил на мотоцикл, настиг самосвал и потребовал немедленно остановиться, но водитель лишь прибавил скорость. А до площади оставалось не более трехсот метров…
Вспрыгнув на подножку самосвала, Камушкин попытался выдернуть ключ зажигания, но водитель ударил его сначала по рукам, потом по лицу и, открыв дверцу, пытался столкнуть с подножки. Однако Александр Дмитриевич все-таки сумел выдернуть ключ, а потом вцепиться в баранку и вывернуть ее, направляя самосвал на толстый ствол растущей на обочине липы, благо прохожих поблизости не было.
Удар получился не лобовой, а скользящий, как раз с левой стороны, Александра Дмитриевича стволом дерева сбросило с подножки прямо под колеса, но самосвал к тому времени уже остановился.
Потом ему рассказали, что при этом дорожном происшествии никто больше не пострадал, даже пьяный водитель отделался легкими порезами о разбитое лобовое стекло и пытался бежать, но его тут же задержали.
А Камушкину раздробило левую руку и ногу. Руку пришлось сразу отрезать, а ногу собрали по косточкам, но она оказалась короче на четырнадцать сантиметров, и сейчас ее вытягивали аппаратом Илизарова. Каждое утро лечащий врач Виктор Степанович, морщась как от собственной боли, подкручивал что-то гаечным ключом, увеличивая растяжку на один миллиметр, после этого неизменно и сочувственно спрашивал:
— Может, сегодня укол сделаем?
Камушкин неимоверно страдал от боли, лицо его становилось мучнистым, он скрипел зубами, но так же неизменно отказывался от укола:
— Потерплю. А то еще привыкну, наркоманом сделаюсь, тогда совсем беда.
Он лежал уже второй год и готов был страдать еще столько же, лишь бы сохранить ногу.
— Если бы у меня хоть рука с этой стороны была, тогда бы на костыль опираться можно. А так я что? Чурка с глазами. — И тут же утешал себя: — А ведь могло быть еще хуже. У меня хоть потроха не задело, а у одного из наших гаишников в аналогичной ситуации сломанным ребром печень пропороло, его и до больницы не довезли. — И тут же осуждающе косился на Мишку-браконьера, лежавшего у противоположной стены.
Мишка пострадал при сходных обстоятельствах, но по собственной вине. Гоняясь по Кулундинской степи за сайгаками, столкнулись две машины.
— Может, их и на всю степь всего-навсего две и было машины-то, а вот не разъехались! — Похоже, он только об этом и сожалел до сих пор.
Четвертым в палате был Иван Михайлович Кривченя, балагур и весельчак. Он работал инструктором в аэроклубе, поломался при посадке, доверившись бестолковому курсанту, но в случившемся винил только себя. Лежал он тоже давно, большую берцовую кость ему вытянули всего на шесть сантиметров, мозоль получилась хорошей, но не зарастала рана. Дважды ему делали пересадку, но взятая с его бедра кожа не прижилась, каждый раз свертывалась в трубочку, как береста на огне, и врачи опасались, как бы у него не образовалась трофическая язва.
Самым молодым в палате был Коля-спортсмен. Он прыгал в высоту, должно быть, когда-то неудачно приземлился, повредил бедренный сустав, но не придал этому значения, понадеявшись, что все пройдет само, к врачу обратился лишь тогда, когда стало совсем невтерпеж. Но к этому времени у него вырос ложный сустав, пришлось его удалять и ставить искусственный, но тот почему-то не прижился, пришлось удалить и его, и сейчас аппаратом подтягивали ногу к бедру, чтобы пришить его напрямую. Это означало, что нога сгибаться не будет, и Коля молча страдал, особенно при виде молоденьких сестер.
А сестры его особенно жалели, всегда находили для него ласковое слово, доставали лекарства, приносили почти все подаренные в дни посещений конфеты и фрукты. От такого внимания Коля страдал еще более.
— А вы, наверное, учитель, — спросил Половникова Мишка-браконьер.
— Почему вы так думаете?
— У меня глаз — ватерпас.
— А все-таки?
— Во-первых, взгляд у вас учительский, вы так смотрите, будто оценку каждому из нас ставите. Во-вторых, книжки. «Антология испанской поэзии», «Очерк творчества Алексея Толстого». Кто же, кроме учителей и ненормальных, такие книжки читает, да еще в больнице?
Книги Александр Васильевич взял уже здесь, у книгоноши, отчасти потому, что других приличных книг у нее не было. Опровергать мнение Мишки он не стал. «Пусть думают, что учитель. А узнают, что писатель, будут стесняться и любопытствовать». Он уже давно заметил, что с писателями и журналистами люди держатся несколько скованно.
— А с ногой-то у вас что?
— Поскользнулся, сломал лодыжку.
— Ну, это — семечки. Привинтят шурупами, и через месяц — домой, у нас таких на этой кровати уже четверо лежало. Через три месяца танцевать будете.
— С подвывихом? — спросил Камушкин.
— Да. И связки порваны.
— Тогда танцы придется на полгодика отложить.
— Ну, вы тоже скажете, Александр Дмитриевич, на полгодика! Не более четырех месяцев, — осведомленно поправил Мишка-браконьер.
Заспорили, каждый доказывал свое. Повидали они тут уже многое и спорили профессионально, во всяком случае, так показалось Александру Васильевичу.
— Операция тоже пустяковая, — уверял Иван Михайлович при общем согласии.
Но операцию все откладывали. Хотя кашель прошел, но температура держалась.
3
Как-то так получилось, что Александру Васильевичу не только самому никогда не приходилось испытывать сильные физические страдания, а даже наблюдать их так близко, как сейчас. И если раньше он представлял их просто как боль и способность переносить ее, то теперь убедился, что все гораздо сложнее. Боль в конечном счете все так или иначе переносят — одни легче, другие тяжелее, у одних это проявляется открыто, другие находят какие-то дополнительные силы, чтобы пересилить себя. Но боль и страдание — далеко не одно и то же. Ощущение своей ущемленности, физической неполноценности бывает гораздо острее самой сильной боли.
Даже «легкий» Костя переживал, что уже не сможет играть на своей гитаре так, как раньше. Остальным было уготовано пожизненное увечье, перед этой мрачной перспективой они оказались в разной степени готовности, и дело тут было не только в жизненном опыте, а и в самом характере человека, черты которого теперь проявлялись наиболее отчетливо и неприкрыто. Наверное, вот так обнажалась истинная сущность каждого человека только на фронте.
Александр Дмитриевич Камушкин лишь пытался утешить себя тем, что могло быть и хуже, если бы «задело потроха». Но когда приходили, его жена и две дочери-погодки с одинаковыми косичками, он страдал не только от собственной боли, а пропускал сквозь себя и все их горестные мысли и чувства: испуг и нескрываемую жалость девочек, скрытую жалость и взгляд жены, уходящий порой в такую неведомую даль, за которой, наверное, уже ничего и не было. И, поймав этот взгляд, он, старавшийся бодриться, выглядеть веселым и непринужденным, вдруг напрягался весь, на лбу его собирались глубокие складки, на скулах начинали проступать беспокойные комочки, но он всегда успевал сдержаться и, выдавив из себя улыбку, брал жену своей уцелевшей рукой за ее тонкую кисть и, сжимая ее, говорил: