тепан Александрович Заворонский достаточно хорошо изучил актеров и убедился, что это люди особого, специфического психического склада, свойственного только этой профессии. Вероятно, сама атмосфера театра, актерский быт, понимание жизни, близкое к сценическому пониманию художественных произведений, отображающих эту жизнь, и определяли специфику их склада.
— Это же дети, — сказал однажды Заворонскому известный кинорежиссер. И, подумав, грустно добавил: — Правда, это плохие дети.
Сам Степан Александрович тоже знал, что актеры — дети. И с людьми других творческих профессий их больше всего объединяет, пожалуй, устойчивое заблуждение насчет собственных возможностей и достоинств и нетерпимое отношение к успехам своих собратьев. В остальном у них все выражается резче и ярче, они гораздо уязвимее, чувствительнее к любым проявлениям внимания к ним. У них более обостренное самолюбие, они более недоверчивы и подозрительны, более импульсивны, вера в себя у них порой легко сменяется паническим безверием. И чем сильнее, талантливее актер, тем непосредственнее и трепетнее его радости, яростнее его недовольство. И тем острее он принимает режиссерские, а особенно административные требования.
Поэтому распределение ролей — всегда очень болезненная операция, после которой долго не утихают страсти, недовольных каждый раз оказывается больше, чем удовлетворенных. Никто не хочет считаться с тем, что художественному руководству и администрации помимо чисто творческих соображений приходится учитывать массу привходящих обстоятельств. Распределение ролей — акт не механический, не раздача ролей, а создание ансамбля, в котором звучание всех актерских инструментов должно быть согласованным в единой партитуре спектакля. Сама по себе эта задача не из легких, и решение ее отягчается рядом новых, возникших в последнее время проблем.
Одна из них — все более поглощающие актеров кино и телевидение. У известных, да и не очень известных, но успешно снявшихся в одной-двух ролях актеров нет отбоя от предложений кино- и телестудий, иногда у них одна роль наступает на пятки другой, на съемки они подчас едут за тридевять земель, порой прямо с вокзала или аэропорта бегут гримироваться для текущего спектакля, когда до начала представления остается всего несколько минут.
Но страшна даже не сверхзанятость актеров, более страшна их амортизация. Кино и телевидение безжалостно эксплуатируют актера на амплуа, отчего он постепенно теряет диапазон, дисквалифицируется, начинает безучастно, почти автоматически выполнять работу, нести трудовую повинность, а не жить в искусстве.
Амортизация тем и страшна, что деформирует творца в поденщика. И сколько уж раз бывало, что Заворонский буквально навязывал актеру одну из лучших ролей, чтобы уберечь его именно от деформации, а тот был крайне недоволен, ибо роль привязывала его к театру, лишая возможности выехать на очередную съемку в кино- или телероли, которую не надо ни готовить, ни играть, а лишь в очередной раз кое-что извлечь из арсенала давно наработанных штучек.
Степан Александрович ожидал, что наибольшее сопротивление и недовольство вызовет назначение на главную роль в пьесе Половникова молодого актера Виктора Владимирцева, и приготовился к острой борьбе за него, особенно рассчитывая на поддержку Федора Севастьяновича Глушкова. Но, к немалому удивлению обоих, Владимирцев прошел легко: видимо, вся подготовительная работа, особенно исполнение им ролей генерала Печенегова и странника Луки, принесла свои плоды, актеры приняли его.
Баталии развернулись совсем не там, где ожидалось: вокруг роли Валентины Петровны, которую художественный совет отдал Антонине Грибановой. Обнаружилось сразу три претендентки на эту роль.
Особенно агрессивно наступала Генриэтта Самочадина, актриса весьма посредственная, с набором давно, еще в студии, наработанных штампов, абсолютно не пригодная на психологические роли, но красивая, броская, за счет чего, собственно, она и держалась в труппе.
— Это моя роль! — истерично кричала она. — Я ее вижу, чувствую!
— Но ведь вам дали другую роль в этой пьесе.
— Да. Но — бытовую. А мне надоело играть мещанок и дурочек.
— Кесарю кесарево, — тихо, про себя, заметила Эмилия Давыдовна, но Самочадина услышала.
— А ты бы, старая ведьма, помалкивала! Что ты в этом понимаешь?
Эмилия Давыдовна заплакала и ушла. На несколько минут воцарилось неловкое молчание. Его прервал Глушков:
— Ты бы, Грета, пошла извинилась.
— Вот еще! — презрительно фыркнула Самочадина. — Много чести ей будет.
Глушков горестно покачал головой, встал и вышел, наверное, пошел успокаивать Эмилию Давыдовну.
— Грибанова только что заменила Фирсову в «Барабанщице», — напомнила Самочадина и усмехнулась: — О ней вон в газетах пишут. И опять ей дают главную роль.
— Я ее не просила, — сказала Грибанова. — Так решило руководство. Если художественный совет утвердит на эту роль вас, я ничуть не обижусь.
— О чем вы говорите? — вскочив с места, воскликнул Олег Пальчиков. — Ну кто же ее утвердит? Только время теряем. Поехали дальше.
Но Самочадина теперь накинулась на Пальчикова, перепалка между ними взвинтила остальных, и дальнейшее распределение ролей прошло в нервозной обстановке, поэтому и недовольных оказалось больше, чем следовало ожидать.
Едва Степан Александрович зашел в свой кабинет, вслед за ним туда ворвалась разъяренная, как тигрица, Генриэтта Самочадина.
— Я не переживу этого! — воскликнула она и, схватившись за сердце, начала обессиленно опускаться на диван. Дыхание ее стало прерывистым, из глаз ручьями потекли слезы.
Степан Александрович нажал кнопку звонка и сказал вошедшей секретарше-машинистке:
— Анастасия Николаевна, займитесь, — и принялся разбирать лежавшие на столе бумаги.
Анастасия Николаевна, проработавшая в театре около сорока лет и привыкшая ко всему, холодно глянула на Самочадину, не спеша подошла к стоявшему в углу круглому столику на тонких выгнутых ножках с колесиками, налила из графина воды и молча протянула актрисе. Та схватила стакан, поднесла ко рту, зубы ее нервно застучали о стекло. «А может, не притворяется?» — встревожился было Заворонский и вопросительно глянул на Анастасию Николаевну, но во взгляде ее, кроме холодной насмешливости, ничего не прочел.
Сделав три-четыре глотка, Самочадина уронила стакан, но Анастасия Николаевна не дала ему упасть, поймала на лету и строго предупредила:
— Не дури!
— Ой, мне так плохо! Вызовите врача! — выкрикнула было Самочадина, откинула голову на спинку дивана и закатила глаза. Однако, глянув мимоходом на Анастасию Николаевну, уже тише попросила: — «Скорую».
— Обойдешься, — сказала Анастасия Николаевна и опять неторопливо направилась в угол к круглому столику. Заворонский заметил, что Самочадина, чуть приподняв правое веко, наблюдает за ней.
— А сценка-то из дешевеньких, — сказал он Анастасии Николаевне. — Вы свободны. Однако дверь не закрывайте, вдруг понадобитесь.
Это была необходимая мера предосторожности. Года полтора назад Самочадина в аналогичной ситуации шантажировала Марка Давыдовича. Выбежав из его кабинета всклокоченной, сообщила, что он приставал к ней, после чего по театру пошли слухи, разбирательством занималось даже партийное бюро. Марк Давыдович больше всего боялся, как бы эти слухи не дошли до его семьи, и упустил из виду министерство. Оттуда явилась комиссия, ее пришлось долго убеждать, ибо соблазниться-то директору было чем.
И сейчас, глядя на раскинувшуюся на диване актрису, Заворонский невольно любовался ею.
«За такие зубы какая-нибудь западная фирма, выпускающая зубную пасту, могла бы озолотить Самочадину на одной рекламе», — подумал Степан Александрович, продолжая разглядывать актрису.
Тонкие крылья ее ноздрей чуть вздрагивают; едва приметные ямочки на слегка впалых щеках придают лицу мягкое, радушное выражение. Жаль, что глаза сейчас закрыты, они у нее огромные, серые и глубокие, с поволокой. И ресницы явно не приклеенные, а свои собственные — длинные и пушистые. «Вот же наградил бог такой потрясающей красотой, а таланта не дал и капельки. Только за счет внешних данных и держится в театре. И почему мы тогда, после истории с Марком Давыдовичем, ее не выгнали? Повод был удобный, и в министерстве не стали бы возражать».
Самочадина вдруг открыла глаза, посмотрела на Степана Александровича с едва скрываемой злостью, встала, подошла к двери и захлопнула ее. Опустившись в вольтеровское кресло, закинула ногу на ногу («Ах, черт возьми, до чего же хороши ее ножки!»), достала из сумочки сигарету, щелкнула зажигалкой, глубоко затянулась и, выпуская дым, сказала:
— Я знаю, все это интриги! Меня просто хотят выжить из театра.
— Бросьте, никто вас не выживает, — Заворонский поморщился, предчувствуя, что сейчас на него, как обычно, обрушится ворох сплетен.
И не ошибся. Самочадина поочередно перемывала косточки не только своим соперницам по роли, а и всем, кто когда-либо обошел ее вниманием, пощадив, пожалуй, лишь Глушкова и самого Заворонского.
— Что же вы меня-то щадите? — усмехнулся Степан Александрович. — Давайте уж и обо мне.
— Вы человек объективный, но слепой, не видите, что творится в труппе.
— Ну и что в ней творится?
— Так ведь я вам только что говорила! — притворно удивилась актриса.
— Чушь все это!
— А роман Грибановой с автором?
— Да вам-то какое дело до этого? Они оба свободные, как и вы, холостые люди, это их личное дело, кого любить, а кого нет. Вот вас же никто не заставляет кого-то любить, а кого-то нет.
— Вы думаете, она любит этого увальня? Как бы не так! Она же окручивала этого недотепу для того, чтобы получить главную роль в его пьесе.
— Послушайте, как вам не стыдно! — прервал ее Степан Александрович. — Вы же всех грязью облили. Это же не кто-то, а вы разводите интриги, склоки, распускаете сплетни. Зачем вы это делаете?
— Во имя торжества справедливости! — с пафосом произнесла Самочадина.