— Какого торжества? Какой справедливости? — Заворонский встал и, обойдя стол, остановился перед Самочадиной. — Вы просто любыми правдами и неправдами хотите получить роль, которую вам никогда не сыграть. Нет у вас для этого данных, понимаете — нет!
— Ах, вот как! — вскочила Самочадина и гневно сверкнула взглядом («Как прекрасны ее глаза даже в гневе!»), громко щелкнула замком сумочки. — Ноги моей больше не будет здесь! Я-то, дурочка, со всей душой к вам, думала, поймете, а вы… — Она почти естественно всхлипнула и направилась к двери шатающейся походкой. По мере приближения к двери шаги ее замедлялись, наверное, она рассчитывала, что Степан Александрович окликнет ее, вернет, начнет утешать и в конце концов уступит. Но он молчал, и Самочадина, дойдя до двери, чуть приоткрыла ее, оглянулась, в глазах ее опять вспыхнула злость. — Я уйду из театра!
Степан Александрович молча пожал плечами: мол, это ваше личное дело.
— И вы пожалеете об этом! — угрожающе сказала Самочадина и так хлопнула дверью, что в люстре еще долго звенели хрустальные подвески.
3
Конечно, Самочадина больше не напоминала о своем намерении уйти из театра, более того, на репетициях была кроткой и безропотной, но уже поползли из-за кулис самые невероятные слухи об интимных отношениях Грибановой и Половникова. И как ни оберегали Антонину Владимировну от этих слухов, они все-таки дошли до нее.
«Какая мерзость!» — брезгливо подумала она и хотела просто отмахнуться от этих нелепых слухов, не придавать им значения, начисто забыть о них. Но совсем забыть их не удавалось, они преследовали ее, и, хотя Антонина Владимировна знала, что все это неправда, ее не покидало такое ощущение, как будто она вышла на улицу раздетой, ей почему-то было стыдно, хотя она великолепно понимала, что стыдиться ей нечего. Недаром, видно, говорится, что грязь если и не пристанет, то хотя бы замарает.
Антонина Владимировна догадывалась, кто мог распустить эти слухи, но не собиралась ни опровергать их, ни выяснять отношения с Генриэттой Самочадиной, надеясь, что скоро все уляжется само собой, вряд ли кто всерьез поверил этим сплетням. Однако в душе оставалось ощущение несправедливости, она чувствовала себя обиженной и беззащитной перед столь наглой ложью. Еще обиднее было за Александра Васильевича, он-то тут и вовсе ни при чем и даже, наверное, не подозревает, что такое вообще может быть. И какую же надо носить в душе подлость, чтобы попытаться скомпрометировать его именно сейчас, когда он находится в таком состоянии!
О его состоянии Антонина Владимировна почти ничего не знала более двух недель, правда, однажды она ездила в больницу, но там еще не сняли карантин. В справочной говорили, что все идет нормально, сам Александр Васильевич в коротеньких записочках Серафиме Поликарповне и Антонине Владимировне сообщал, что чувствует себя великолепно, и просил не волноваться. Они расспросили всех знакомых, когда-либо имевших переломы ног или рук, и хотя не перестали волноваться, но обе несколько успокоились.
Но вот карантин сняли, Серафима Поликарповна побывала в больнице и, поговорив с лечащим врачом, узнала, что пневмония еще не прошла, есть остаточные явления, тем не менее Сашеньке собираются делать операцию, больше откладывать нельзя, иначе можно потерять ногу. И напрасно врач уверял, что операция предстоит несложная и не представляет никакой опасности. Серафима Поликарповна узнала от больных, что за время карантина в отделении умерло трое, причем двое из них — от послеоперационного отека легких. Прямо из больницы она бросилась в писательскую поликлинику, но хирурга там не застала, он на несколько дней уехал в Малеевку в Дом творчества что-то там проверить или просто отдохнуть. Тогда Серафима Поликарповна помчалась в театр.
Неведомо, каким образом она миновала многочисленные кордоны и пробралась за кулисы, но оказалась там именно в тот момент, когда Антонина Владимировна произносила длинный монолог. Услышав ее голос, Серафима Поликарповна рванулась было на сцену, но ее вовремя перехватила Эмилия Давыдовна и с помощью дежурного пожарника втолкнула в ближайшую артистическую гримерную. Оставив пожарника сторожить у двери, Эмилия Давыдовна снова убежала за кулисы доводить до конца действие. К счастью, скоро наступил антракт, и Эмилия Давыдовна привела в гримерную Антонину Владимировну.
Из сбивчивого и бестолкового, вперемешку со слезами, рассказа Серафимы Поликарповны Антонина Владимировна успела лишь уяснить, что Половникову грозит смертельная опасность, тут же бросилась к Заворонскому и попросила кем-нибудь заменить ее в последнем акте.
— Кем же я вас заменю? Да и когда? — Степан Александрович привычно постучал ногтем по стеклу своих электронных часов. — Через шесть минут ваш выход. Идите, идите, голубушка, а мы тут пока что-нибудь предпримем с… — он вопросительно глянул на Серафиму Поликарповну.
— Это мать Половникова, Серафима Поликарповна, — наконец-то догадалась представить Грибанова.
— Очень приятно! — Заворонский поклонился, Серафима Поликарповна протянула ему руку, он поцеловал ее, обаятельно улыбнулся и тут же строго напомнил Грибановой: — А вам, милая, пора на сцену. У вас же в этом акте только одна картина, всего семь или восемь реплик…
Антонина Владимировна не помнила, как провела эту картину, что делала и что говорила на сцене, она действовала как во сне, встревоженно поглядывая на партнеров. Но видимо, сказалась актерская закалка, да и партнеры, понявшие, в каком она состоянии, делали все, чтобы не дать ей отвлечься от действия, и она довела роль до конца.
Эмилия Давыдовна, стоявшая в кулисе и с тревогой наблюдавшая за нею, показала большой палец и вытолкнула ее в коридор. Наспех переодевшись, не снимая грима, Антонина Владимировна побежала в кабинет Заворонского. Самого Степана Александровича там уже не было, он ушел в ложу к какому-то очередному высокопоставленному представителю, Анастасия Николаевна поила Серафиму Поликарповну валерьянкой.
— Что же нам делать? — растерянно спросила Антонина Владимировна.
— Надо ехать в Институт травматологии, найти самого опытного профессора, а еще лучше — академика, и уговорить, чтобы он сам лично сделал Сашеньке операцию, — тотчас изложила Серафима Поликарповна программу действий, видимо заранее и обстоятельно ею продуманную.
— Господи, до чего же наивные люди! — вздохнула Анастасия Николаевна и, поставив пузырек в аптечный шкафчик, пояснила: — Во-первых, сейчас уже одиннадцатый час ночи, и в институте ни профессоров, ни тем более академиков вы не найдете. Во-вторых, если даже и найдете и уговорите делать операцию, сейчас они ее делать не станут. Им надо получить объективную информацию от лечащего врача, а того тоже нет в больнице. В-третьих, насколько я поняла, ничего катастрофического не происходит и можно подождать до утра.
— Как до утра? — решительно возразила Серафима Поликарповна. — Это невозможно.
— Это и возможно и разумно, — спокойно пояснила Анастасия Николаевна. — Поэтому, Тошенька, берите-ка машину Степана Александровича и отвезите Серафиму Поликарповну домой, а завтра с утра отправляйтесь в Институт травматологии. Дневного спектакля у вас нет, а на вечернем, если за день не управитесь, вас заменят, я договорюсь, только позвоните до двенадцати.
Серафима Поликарповна, несколько успокоенная каплями и деловитостью Анастасии Николаевны, согласилась было с нею, но, едва вышли на улицу, запротестовала:
— Но ведь надо же что-то делать! Я не могу вот так бездействовать, когда Сашеньке плохо.
Антонина Владимировна согласилась с нею, она была уверена, что не заснет в эту ночь, ей тоже хотелось действовать, что-то предпринимать. Но что?
— Надо ехать в Малеевку. Там наш хирург из писательской поликлиники, он поможет, у него такие связи в медицинских кругах…
Серафима Поликарповна однажды была в Малеевке, помнила, что добираться туда надо электричкой до станции Дорохово, а потом автобусом, но не помнила, с какого вокзала надо ехать — не то с Киевского, не то с Белорусского. Впрочем, сейчас это не имело значения, потому что, насколько она помнила, из Дорохова в Малеевку автобус ходил только утром и вечером, а сейчас уже ночь и придется ехать на такси.
Они остановили первую попавшуюся машину с зеленым огоньком, но водитель не знал дорогу в Малеевку.
— Это между Рузой и Дороховом, — попыталась объяснить Серафима Поликарповна.
— А по какому шоссе ехать?
— Не знаю. Но можно…
— Вот и узнайте сначала, а потом останавливайте! — водитель захлопнул дверцу, и машина рванулась дальше, оставив вонючее облачко дыма.
Второй водитель дорогу знал, но, глянув на часы, указал на укрепленную на лобовом стекле табличку:
— Время у меня уже кончается, а туда менее чем за три часа не слетаешь.
Судя по табличке, работа у него действительно заканчивалась через полчаса.
Третий водитель тоже знал дорогу и времени у него оставалось много, но он заартачился:
— Сейчас ночь, по дороге никого не подхватишь, а мне оттуда порожняком сто километров тащиться нет никакого резону, себе же в убыток.
— Если вы нас подождете, мы с вами же и вернемся.
— А сколько ждать?
— Не знаю. Может, полчаса, а может, и час, — Серафима Поликарповна пожала плечами.
— Там, где час, там, считай, и два наберется. Нет, не пойдет, я за это время в Москве больше нащелкаю. — Водитель хотел закрыть дверцу, но Антонина Владимировна придержала ее:
— А если мы вам и обратный путь оплатим?
— Это другой разговор. Если за оба конца, то мы со всем нашим удовольствием. Садитесь!
Миновав Кутузовский проспект и Кунцево на дозволенной скорости, водитель прибавил газ, и машина помчалась быстрее. Похрустывала под колесами дорога, тонко посвистывал в стеклах ветер, желтые лучи фар точно на барабан наматывали туго натянутую ровную ленту дороги, на поворотах выхватывали из темноты стволы деревьев, частокол палисадников, темные стены деревянных домов, иногда скользили по крышам, казавшимся мокрыми. Мысли Антонины Владимировны тоже мелькали, проскакивали одна за другой, не задерживаясь.