В этом ее возгласе не было ни жалобы, ни просьбы о сочувствии, но Антонина Владимировна попыталась поставить себя на ее место и, поняв, что ее собственное одиночество не идет ни в какое сравнение с одиночеством этой семьи, виновато призналась:
— А знаете, я как-то до этого что-то не понимала. Мы, наверное, слишком замыкаемся в своих бедах…
— Наверное, — отчужденно согласилась Мария Афанасьевна. — Хотя и сказано, что чужого горя не бывает, а горе-то у каждого все-таки свое…
— Вы считаете себя несчастливой? — спросила Грибанова.
— Несчастливой? — кажется Мария Афанасьевна не просто удивилась, а даже испугалась, что ее вдруг могут считать несчастливой. — Упаси вас бог так думать о нас! — Она сгребла руками детей, как будто собиралась подтвердить, что она не одна. — Мы не обездоленные!
И Антонине Владимировне стало вдруг стыдно, что она подумала о Марии Афанасьевне как о человеке с несложившейся или не так сложившейся судьбой. А Мария Афанасьевна, помолчав и, видимо, все поняв, с упреком сказала:
— Вы уж не жалейте нас. Не настолько мы жалкие, чтобы…
— Господи! Да не жалею я вас! Скорее — завидую вам! — воскликнула Антонина Владимировна и торопливо, может быть опасаясь, что Мария Афанасьевна не дослушает ее, выплеснула все и о Геннадии, и о Половникове, и даже о Серафиме Поликарповне, и об их совместной поездке в Малеевку, понимая, что эта Малеевка Марии Афанасьевне так же далека, как Троянский конь или Варфоломеевская ночь.
Но Мария Афанасьевна поняла ее и даже пожалела:
— Бедненькая…
И Антонина Владимировна подумала, что она и в самом деле намного беднее ее, и неожиданно для себя разрыдалась. И жаловалась сквозь слезы:
— Он такой… застенчивый и неуклюжий. И никаких ласковых слов не говорит. А я хочу, чтобы говорил! Впрочем, и я, уезжая сюда, даже не сказала ему до свиданья.
— Свидитесь еще! Теперь ты от него никуда не денешься. Вернее, от себя никуда не уйдешь. И не уходи! Кому это надо, чтобы ты от себя бежала?
— А и верно, кому? — успокаиваясь, повторила Антонина Владимировна. — Даже Самочадиной это не нужно.
— А кто такая Самочадина? — спросила Мария Афанасьевна, и Антонина Владимировна не смогла сразу ответить. Долго подбирала выражения, наконец выдавила:
— Красивая.
— Понятно, — сказала Мария Афанасьевна, хотя, судя по всему, истолковала все не так. И успокаивающе пропела:
Зачем вы, девушки, красивых любите,
Непостоянная у них любовь…
Пропела слишком громко и тут же спохватилась:
— Ой, детишек разбудим!
Но дети спали спокойно, в чем обе они убедились, испуганно заглянув в детскую. Светочка спала, свернувшись клубочком, подложив ручонки под щечку, упершись острыми коленочками в подбородочек, а Вовка по-мужски раскинулся во всю кроватку и даже слегка похрапывал. Почему-то это особенно умилило Антонину Владимировну, и она воскликнула:
— Какая прелесть!
— Правда? — обрадовалась Мария Афанасьевна и, поправив сползающее с Вовки одеяло, спросила: — А вы хотели бы иметь детей?
— Еще бы! — воскликнула Антонина Владимировна и с грустью добавила: — Но, кажется, я уже опоздала. Мне уже тридцать четыре.
— Еще не поздно. У нас вот недавно одна в тридцать семь первого родила.
«А все-таки я обыкновенная баба, вот и Марии Афанасьевне завидую, что у нее есть дети, — думала Антонина Владимировна, ворочаясь в постели. — Хотя в общем-то жизнь у нее нелегкая».
Вставала Мария Афанасьевна в шесть утра и начинала будить детей. Первой будила Светочку и совала ей в кроватку одежду. Девочка, еще не проснувшись окончательно, позевывая, начинала одеваться. Вовку приходилось будить долго, он отбивался руками и ногами, натягивал на голову одеяло, переворачивался на другой бок и снова засыпал. Пока удавалось растормошить его окончательно, опять засыпала Светочка, не успев даже натянуть платьишко, лишь просунув в вырез головку и продернув распустившиеся за ночь косички. Когда наконец удавалось поднять и умыть обоих, пора было вести их в садик, и Мария Афанасьевна неизменно отказывалась от завтрака, который успевала приготовить Антонина Владимировна:
— Спасибо, вы сами поешьте, а я не хочу. Не привыкла завтракать. В клинике что-нибудь перехвачу, там у нас даже самовар есть, правда, приходится прятать его от пожарников.
Потом они вели детей в садик, самостоятельно шла только Светочка, а Вовку приходилось тащить волоком или нести на руках, потому что он засыпал на ходу, еле плелся, а Мария Афанасьевна уже опаздывала на работу: до клиники надо было еще добраться автобусом, а прием больных начинался в восемь утра. Пока она вела прием, Антонина Владимировна ходила по магазинам и готовила обед; она сама настояла на этом, убедив Марию Афанасьевну лишь тем, что хочет «до конца постичь жизнь». Потом они шли в садик за детьми, готовили ужин, кормили их и укладывали спать. А потом надо еще постирать, погладить, и раньше двенадцати никак не удается лечь спать.
«Как же она одна-то управляется? — удивлялась Антонина Владимировна. — А ведь она еще и председатель женсовета, почти каждый вечер у нее какие-то мероприятия».
— А вот так и кручусь, все бегом да бегом. Привыкла. Когда в маленьких гарнизонах жили, еще и дрова приходилось колоть, и воду носить, и печку топить… Мы ведь уже на шестое место переезжаем. Мясо вот сегодня старое, долго вариться будет.
— А вы не пробовали из бульонных кубиков? Очень удобно, десять минут — и готово.
— Может быть. Но кубики хороши, скажем, в турпоходе. А дома…
— Господи, да вся ваша жизнь — сплошной турпоход.
— А что? Похоже. Только вот боюсь, что ни один турист такого темпа и такой нагрузки не выдержит. Им вот значки дают, а нам ничего. Хотя бы разряды присваивали по бегу и поднятию тяжестей. А вообще-то и звание мастера спорта можно бы…
За неделю Антонина Владимировна познакомилась со многими женами офицеров и убедилась, что до этого не имела даже приблизительного представления о их жизни. Раньше эталоном женской верности считали княгиню Волконскую. А сколько тысяч княгинь Волконских живет сейчас на побережьях Ледовитого и Тихого океанов, на островах и полуостровах! Мужчины в море, а женщины месяцами живут одни, взяв на себя все заботы по воспитанию детей, по ведению ох какого нелегкого домашнего хозяйства: ведь, как рассказывают, подчас в отдаленных гарнизонах не было электричества и даже воды, приходилось растапливать снег и лед…
— Флотская жизнь, она только с виду красивая, — говорила Мария Афанасьевна. — Выскочит какая-нибудь городская девчонка за молодого моряка-лейтенанта, завезет он ее на самый край света, а сам в море уйдет на месяц, а то и на два, три. И все эти три месяца помимо служебных тягот живет в нем тревога за эту выросшую в тепличных условиях пичугу. Случается, что, не дождавшись даже возвращения мужа, улетает эта пичуга в края более теплые, под крылышко к маме и папе. Но ведь так бывает редко, большинство таких пичуг выживает и в этих холодных краях.
И Антонина Владимировна удивлялась, откуда в них берется столько физических сил, мужества и терпения.
«Что придает им силы? Любовь? Да, и любовь. Но, наверное, не только она. Любовь — штука хрупкая, она нередко разбивается о быт. А может быть, душевных сил им прибавляет то же сознание долга, понимание того, что Земля — очень маленькая?»
Как-то проходя по площади, на которой стоял памятник погибшему в мирные дни офицеру, Антонина Владимировна подумала вдруг: а почему бы не поставить где-нибудь памятник женщине, жене моряка или летчика? Чтобы мужья, проходя мимо него, останавливались и отдавали дань уважения своим подругам за их мужество и верность.
Антонина Владимировна даже придумала, где лучше поставить такой памятник: на скале, неподалеку от того героического стотридцатимиллиметрового орудия. Чтобы, уходя в море и возвращаясь домой, моряки за много миль от базы видели эту глядящую в даль океана ожидающую их женщину. И пусть у нее будет строгое и грустное выражение лица, сурово поджатые губы и горестные складки в уголках рта. Упаси бог, если какой-нибудь сентиментальный скульптор сделает ее улыбающейся и махающей платочком: «Ты стояла в белом платье и платком махала».
Познакомившись со многими женщинами этого отдаленного гарнизона, Антонина Владимировна убедилась, что почти все они на редкость сдержанны и работящи. Такими сделала их жизнь, хотя она и не сумела сломить их, они никогда не станут бездушными. Поэтому в памятнике должна быть отображена не только их сдержанность, а и глубинная доброта.
Когда Антонина Владимировна поделилась своими соображениями с Марией Афанасьевной, та, усмехнувшись, возразила:
— Памятник? Нет, не надо нам памятников. Как говорится, «нам наплевать на бронзы многопудье». Нам бы лучше прачечную да еще пару продовольственных магазинов.
Антонина Владимировна немного огорчилась, но тут же подумала о том, что, если ей удастся в образе Валентины Петровны из пьесы Половникова воплотить черты хотя бы той же Марии Афанасьевны, это тоже будет памятником всем женам офицеров, хотя и не отлитым в бронзе, а литературным, пожалуй, не менее значительным. Только теперь она по-настоящему оценила, насколько полезной оказалась для нее эта поездка в отдаленный гарнизон, и нашла тот ключ к роли, который ей не удалось найти в Москве. Да, эту роль нельзя играть в привычной для нее манере — только на бурной эмоции и с широким жестом. Ее надо играть более сдержанно, с потаенной болью, которая должна быть громче рыданий.
Она ясно понимала, что ломка собственной манеры игры не пройдет безболезненно, однако придется пойти на это, хотя бы ради тех, кого она здесь узнала и к кому прониклась огромным уважением и симпатией.
3
Вахтанг Юзович уже начал делать этюды и набрасывать эскизы, Заворонский выстраивал мизансцены, а Виктор Владимирцев пока лишь приглядывался к жизни на кораблях, на плавбазе, где они жили, на берегу, искал наиболее близкий прототип образа, созданного Половниковым. В принципе почти каждый из тех офицеров-подводников, с которыми познакомился Владимирцев, сам по себе мог бы стать если уж не чистым прообразом, то хотя бы его основой. Но сложность состояла в том, что для столь глобальной проблемы, которую поднял драматург, нужен был не просто любой жизненный образ, а герой большого общественного значения, стало быть, несколько пафосный, что ли. И найти художественные средства выражения этого пафо