И вот сейчас наступил момент, когда он может отличиться. Он понимал, что делает что-то не так, но также понимал: сделать «так» не хватит времени, момент уйдет.
Мешал Глушков. «И чего этой старой перечнице надо? Ведь он даже не занят в спектакле, а ходит на репетиции!» — досадливо думал Семен, однако не решился высказать свое недовольство вслух.
А Федор Севастьянович, побывав на трех репетициях, зашел к Голосовскому:
— Послушай, Марк, при твоем попустительстве Семка благополучно убивает пьесу.
— Ну, зачем вы так, Федор Севастьянович! — мягко упрекнул Голосовский. — Подбельский лишь продолжает то, что начал Степан Александрович.
— Не продолжает, а разрушает! Разрушает замысел, стилистику, дезориентирует актеров.
— А мне кажется, что они его просто не слушаются.
— И правильно делают!
— Федор Севастьянович, вы ли это говорите! — опять с упреком сказал Голосовский. — Вы же всегда были за крепкую дисциплину в театре.
— Да при чем тут дисциплина? Речь идет не о ней, а об искусстве! О святая святых…
— Не надо так высокопарно, — поморщился Голосовский. — На меня эти ваши актерские штучки уже не действуют, я к ним слишком привык.
— А, что с тобой говорить! — Глушков махнул рукой и направился к двери. Открыв ее, обернулся и сказал: — Я поставлю вопрос на художественном совете.
— Это ваше право, — холодно заметил Голосовский. Однако, когда Глушков ушел, Марк Давыдович не на шутку встревожился: «А ведь поставит! И убедит отложить репетиции до возвращения Заворонского. Надо что-то предпринять. Но что?»
Выход нашелся неожиданно простой. Министерство культуры неоднократно настаивало на том, чтобы театр сформировал и отправил концертную бригаду на строительство Байкало-Амурской магистрали. И вот сейчас Голосовский поспешно сколотил такую бригаду. Когда в министерстве узнали, что возглавит ее Федор Севастьянович Глушков, то очень обрадовались, но все-таки поинтересовались:
— А не тяжело ему будет? В его возрасте такие дальние вояжи…
— Он сам дал согласие.
Это было верно, Голосовский и не ожидал, что Глушков так легко согласится ехать за тридевять земель. Федор Севастьянович хорошо понимал, что директор театра попросту хочет на время избавиться от него, но на поездку согласился, потому что успел созвониться с Заворонским и тот обещал недели на две приехать в Москву, чтобы основательно поработать с составом, занятым в пьесе Половникова. «И мне не мешает встряхнуться», — думал Глушков. Вот уже лет пять он не выезжал из Москвы, его оберегали и даже в гастрольное поездки не брали.
2
Половников полагал, что начало репетиций означает окончание его работы, и ошибся. Уже на первых репетициях актеры стали донимать его вопросами, требованиями что-то дописать, что-то переделать, а что-то и вовсе убрать. И Половников почувствовал, что некоторые его образы лишь намечены, выглядят набросками. И в требованиях того или иного актера порой обнаруживалась такая проницательность, которой Половникову не хватало, и тогда он принимался работать над этой ролью и… обеднял другую. Видимо, он нарушал какую-то не то чтобы пропорциональность, но соотношение, которого актер не понимал, да и у самого Половникова оно устанавливалось как-то непроизвольно, интуитивно. Видимо, театр требовал больших обобщений, чем проза.
Когда он писал пьесу, то сначала сам проигрывал свои роли, все последовательно, по ходу действия. Теперь он понял, что надо еще и проиграть каждую роль отдельно от начала и до конца: ведь именно из этого каждый актер лепит образ, познает роль целостно.
Но порой тот или иной актер требовал от роли такого содержания, которое Половников не мог в нее вложить. И тогда Александр Васильевич становился неуступчивым, горячо отстаивал свою точку зрения, мотивировал ее, и актер в конце концов сдавался. И Половников очень гордился такими победами, не подозревая, что актер для того и спорил с ним, чтобы отчетливее уяснить его точку зрения, психологические мотивировки и трактовку образа в целом, которую он не сразу схватил.
В ходе репетиций пьесу пришлось переделать довольно значительно, и Половников почувствовал, что она стала намного лучше. «Жаль, что Заворонский не читал этот вариант. Видимо, он преувеличивал значение темы и согласился с предыдущим вариантом. А может, и знал, что в процессе репетиций все равно что-то придется переделывать».
Однако и этот вариант не устраивал Семена Подбельского. Напоминая Александру Васильевичу о том, что спектакль должен быть готов к открытию сезона, режиссер требовал от автора полного послушания, безусловного выполнения всех требований театра. И Половников поначалу слушался, но потом постепенно начал выходить из повиновения, ибо насилие Подбельского лежало не только за кругом привычных впечатлений Александра Васильевича, но и за кругом его вкуса. С этим он согласиться не мог.
А Подбельский нажимал:
— Поверьте, у нас больше опыта, а у вас только первая пьеса. Ведь даже Чехов выполнял требования режиссеров.
— Между прочим, именно Чехов сказал, что «театр — место, где казнят драматурга», — напомнил Половников.
— Но Чехов шел на эту казнь.
— И я иду, я многие из ваших требований принял безоговорочно. Но я не могу поступаться принципами.
Споры их нередко переходили в перебранки, в них стали втягиваться и актеры, и это не сулило ничего хорошего.
Выехать в Москву сразу после телефонного разговора с Глушковым Степан Александрович не смог, в Пардубице как раз шла монтировка спектакля, и Гелена Цодрова на этом этапе больше всего нуждалась в его помощи. Хотя она была талантливым и вполне зрелым режиссером, национальную специфику и традиции советского театра, да и пьесы Вишневского ей было иногда трудно ухватить, тем более что пьеса была публицистической, сложной для постановки, ее и в наших-то театрах многим не удавалось поставить.
Заворонский приехал в Москву лишь к прогону всего спектакля.
На первый взгляд все шло как будто бы нормально, Подбельский оставался верен общему замыслу Заворонского, сохранил композицию и мизансцены выстроил почти также, как их выстроил бы сам Степан Александрович. «Может, зря Федор Севастьянович поднял тревогу и посеял панику?» — подумал Заворонский.
Но вот Олег Пальчиков пропустил в тексте несколько фраз и утерял важную мысль. «Еще не выучил роль», — подумал было Степан Александрович, но в следующем выходе Олег начал вообще не с той реплики, вся мизансцена обрела иное звучание, акценты сместились, и мысль смазалась. И Заворонский понял, что Олег вовсе не забыл роль, а работает по явно облегченному варианту, видимо, облегченность задачи не лучшим образом повлияла на весь его настрой, в его игре появилась небрежность, жесты не отработаны, интонация не везде точна, а иногда он начинает торопливо «пробалтывать» текст. Олег явно работал «вполноги», как говорят в балете.
Еще более насторожило Степана Александровича то, что и у Владимирцева и Грибановой порой нарушается взаимодействие, теряется то чувство партнерства, без которого весь ансамбль начинает распадаться на отдельные роли, нарушается его целостность. «В чем же тут дело? Неужели не сработались? Ведь до этого у них был, кажется, полный контакт», — недоумевал Заворонский.
И уж совсем поразила его Генриэтта Самочадина. Текст ее роли не имел ничего общего с авторским текстом. Вспомнив, что сам предлагал актерам переписать для себя роли, подумал: «Неужели она сама сочинила всю эту белиберду? Но тогда она бы хоть что-то запомнила, а то ведь спотыкается на каждой фразе…»
Не предполагал Степан Александрович, что Самочадина весь этот текст получила только вчера вечером.
Узнав о приезде Заворонского, Семен Подбельский сразу подумал: «Степан Александрович приехал на эти две недели лишь для того, чтобы спектакль числился поставленным им, а не мною. Очевидно, моего имени не будет даже в афише… В таком случае я ему суну ежа в одно место…» И тут же поехал к Самочадиной, не очень надеясь застать ее дома, но решив дожидаться ее хоть до утра.
Но Генриэтта была дома, увидев Подбельского, округлила свои глаза и даже перекрестилась:
— Свят, свят! Что стряслось?
Понять ее изумление было нетрудно: они давно и взаимно не любили друг друга.
— Ничего не стряслось, просто я наконец-то добрался и до твоей роли и хочу с тобой посоветоваться, — успокоил Подбельский, усаживаясь в кресло и бегло оглядывая комнату.
Весь интерьер ее как бы распадался на две части. Первая явно указывала на необычность профессии владелицы. Прямо на двери наклеена яркая афиша на мелованной бумаге, теперь так уж и не печатают. В этой пьесе у Генриэтты была довольно значительная роль, ее имя в афише значилось третьим. И сыграла она тогда вполне терпимо, но пьеса продержалась в репертуаре всего один сезон и давно сошла.
А вот и другие роли. Фотографии расположились цепочкой под самым потолком, они бордюром обрамляли почти всю комнату, среди них оказалось немало цветных, таких даже в музее театра не было. «Неужели Генриэтта специально заказывала их для себя?» И еще удивило Подбельского: неужели Самочадина сыграла столько ролей? Семен еще раз придирчиво оглядел всю галерею и убедился, что так оно и есть. Почти в каждом новом спектакле у Генриэтты оказывалась хотя и проходная, но роль. «Странно, однако я никогда над этим не задумывался».
Вторая часть интерьера кричала о богатстве: горка с хрусталем и серебром, дорогая китайская ваза, инкрустированная арабская мебель — все это, видимо, оставил Генриэтте ее второй муж. Но обе части интерьера как-то не сочетались, даже противоречили друг другу и лишний раз подтверждали вкус хозяйки, точнее — его отсутствие.
— Господи, а я уж перепугалась, — облегченно вздохнула Генриэтта, опускаясь в кресло напротив. Она закурила и закинула ногу на ногу, яркий шелковый халат с шуршанием соскользнул с коленей.
— Мне кажется, в пьесе твоя роль недостаточно прописана. Учитывая, что Степан Александрович сам разрешил нам дописывать тексты, мы могли бы кое-что сделать, — осторожно начал Подбельский. — Поскольку он поручил доводить спектакль мне, то давай вместе подумаем.