ириллице. Что я покинул Лондон за два дня до взрывов и был как раз на тех станциях метро и ездил на автобусах тех маршрутов, где принятые этой страной, полагающей себя толерантной, и выросшие здесь молодые люди взорвали на себе рюкзаки с грузом обиды, мести и предрассудков.
Молодость, вина, обида, страх правят миром, господа. Мне жалко молодости, но в моем случае причина — она. Я не люблю молодость за бессердечие и глупость, ненавижу ее за бескультурье и жестокость, презираю за пустозвонство и неумение любить. Детство мучает кошек, отрочество — сверстников, подростковый возраст — родителей, юность — любимых. И только повзрослев, мы научаемся беречь близких и до смерти уже изводим только себя.
Когда Рома Тягунов сказал, что сейчас приедет ко мне с ржавой бритвой, и повесил трубку, я не поверил, но испугался. Не поверил потому, что Рома сам всего боится, например, ментов, которые, по его словам, прослушивали телефон и в отсутствие хозяев регулярно обшаривали ничем не примечательную квартиру на первом этаже хрущевки по улице Сурикова. Роман оставлял секретные ниточки на двери и залеплял жевательной резинкой перепиленную решетку на окне гостиной, чтобы если что успеть взять “пакет”, сигануть на улицу и оставить милицию с носом и с включенным телевизором, но без искомого. Надя быстро находила жвачку и вызывала мастеров, они снова приваривали решетку. Рома перепиливал опять, в другом месте. Еще Рома коллекционировал литературные “нет” — у него была солидная пачка письменных отказов из толстых журналов и издательств, он просил именно письменные, или в те времена, когда он желал известности, редакторы обязаны были отвечать на бумаге, не знаю. Роман коллекционировал электросчетчики и пишущие машинки, которые добывал у друзей обманным путем и разбирал до последнего винтика, мстя таким образом за долгое непечатание дальней родственнице станка Гутенберга. Однажды жертвой его страсти пала и моя механическая раздолбанная “Ортех”, купленная мне на поступление в университет и ставшая соавтором всех рукописных 20-страничных сборников, которые тогда по какому-то дурацкому ритуалу считалось нужным издавать в четырех экземплярах и дарить друзьям и любительницам поэзии (советский атавизм исчез после первой же публикации в “Урале”). Машинки было жаль, и я, рассердившись, забрал у Романа свежий его трофей — новенькую, в масле, портативную “Башкирию”, которую потом подарил Тиновской. Ленка на ней печатала криво, почти без знаков препинания, но все-таки печатала, а написать от руки не смогла бы ни за что — графофобия. Ты предупредил Рому, что к нему едет в бешенстве Дозморов, и он отдал мне машинку безропотно, обеспечил сеткой для переноски и даже донес механизм до трамвая. За что Рома ненавидел электросчетчики, не знаю, но в голове его постоянно крутились различные литературно-коммерческие проекты. Например, реклама магазина “Верона” в виде переделанных строк из “Ромео и Джульетты” или слоган для официального дилера “Тойота — ощущение полета”, за который, как вдохновенно врал Роман, ему заплатили пять тысяч долларов. Усомнившимся, например Диме Рябоконю, демонстрировалась соответствующая банковская расписка.
Премию “Мрамор” придумал Роман. Несколько его друзей-наркоманов работали в фирме, занимавшейся изготовлением надгробий из разных долговечных природных материалов, в том числе, если у заказчика или у родственников “клиента” был бюджет, из благородного белого мрамора. Образцы малых архитектурных форм, уже готовые заказы с выгравированными именами и датами, а также те, что были в работе, живописно лежали и стояли там и сям во дворе фирмы, терпеливо и молча ожидая владельцев. Территория фирмы в самом центре города выглядела как репетиция небольшого, но богатого сельского кладбища, что Василия Андреевича навело бы на определенные мысли, а может быть, и элегические позывы, если бы он побывал в Екатеринбурге не с будущим Александром Вторым Освободителем, а году так в 2000, когда разворачивались описываемые события, но даже думать об этом, конечно, безумие. Рому же этот вид навел на мысль о литературной премии в области поэзии.
Премировать победителя конкурса на лучшее стихотворение о вечности предполагалось прижизненным мраморным памятником в виде раскрытой книги с его, победителя, произведением, высеченным в камне. Имя премии было дано по названию генерального спонсора — ООО “Мрамор”, памятники архитектурных форм. Но это, так сказать, только надводная часть проекта.
Подводной частью замысла было зарабатывание денег, и она-то и стала причиной закрытия премии и всего остального, хотя после пары объявлений в газетах нас завалили рукописями вожделеющие славы графоманы. Дима подозревал Рому в перехватывании и присвоении средств, выделяемых владельцем “Мрамора” на раскрутку премии и оплату работы жюри. Мы с Борисом, хотя все было ясно как день, Диминых сомнений не рассеивали, а, напротив, всячески подогревали. Пару раз очень смешно и жестоко Диму разыграли. Но заигрывания с лысой так просто не проходят, факт.
Рома брал у “мраморщиков” деньги под премию, базару ноль. И, как выяснилось потом, после ужасной развязки, немалые. Осенью они стали требовать от Романа рекламной отдачи от премии в виде телеинтервью и статей в прессе, либо возврата вложенных средств. Одно интервью нам удалось организовать, потом дело застопорилось. Рома испугался не на шутку (фирма была с криминальным душком) и попытался повесить дела с владельцами “Мрамора” на меня. Звонит неприятный тип Антон, коммерческий директор фирмы, и, затягивая по-наркомански слова, сообщает, что Рома завтра уезжает в Тюмень работать в предвыборном штабе кандидата в губернаторы, и он, Антон, ждет от меня медиаплан на месяц. Про Тюмень Рома сочинил, чтобы сбежать от кредиторов, я это знал. Предупрежденный Димой, отвечаю, что давно, как и Рыжий, вышел из жюри премии и ничего делать не буду, поиграли и хватит, ищите Тягунова и справляйтесь у него. Про выход из жюри, кстати, — истинная правда. Через пять минут звонит Роман и обещает приехать с ржавой бритвой. Набираю тебя, смеясь, рассказываю историю, а по спине мурашки. Ты, как назло, нетрезвый в тот момент, отнесся ко всему серьезно, звонишь Роману, забиваешь с ним стрелку у Дворца спорта, это ровно посередине пути от тебя до него, и бежишь бить морду. Выглядел ты, наверное, угрожающе. Рома, по твоим словам, убежал в темноту как заяц, еще завидев тебя издали, и мы больше его никогда не видели. Через полтора месяца, рано утром 30 декабря 2000 года, Рому Тягунова нашли выброшенным (или выбросившимся) с пятого этажа дома по улице Челюскинцев, где был какой-то притон.
Ты заплакал, когда я позвонил и сообщил тебе о Роме. Ты его любил. На похороны 2 января мы не пошли, я из-за гриппа, ты боялся сорваться. Ромину гибель так и не раскрыли. Ни по милицейским каналам, ни по криминальным. Город шипел слухами. Верников обзванивал всех с известием, что Рыжий — следующий…
После этого уже никто не мог тебя остановить, поэтому никто и не остановил. Ты взял всю вину на себя, и это она сдавила тебе горло ранним утром ноль седьмого ноль пятого в родительской квартире на улице Шейнкмана. Вину — я знаю за что. За трагическое несовпадение будущего с прошлым. За то, что время не вернуть, и детский рай, и любовь тоже. За то, что все проходит. Ты захотел назад, поняв, что тут ты бесполезен. Ты попросил слишком сильно, и там, некоторое время помедлив, уважили. И это был выбор свободного человека, и поэтому надо бы перестать чувствовать вину за случившееся. Если мы все же когда-нибудь встретимся, я обниму тебя и повторю последнюю строчку стихотворения про “два хороших друга, два врага”, которое ты прочитал мне однажды, только изменю грамматическое время с прошлого на настоящее. А пока подождем, нам скоро принесут сандвичи, суп и салат, осталось недолго.
Июнь-сентябрь 2005
Хоторнден — Москва