о превратностях судьбы и ветрености фортуны, в то время как добропорядочные граждане один за другим полноправно погружались в кожаные объятия салона, объявив пункт назначения, и с достоинством отплывали.
Рок, судьба, фатум, фортуна, участь, удел, судьбина, доля, жребий, планида. Я раскусил тебя. Ты не богиня с прекрасным передом и ужасным задом, ты банальный подражатель, слабый сочинитель, наглый эпигон. В конце концов, могла бы придумать что-нибудь свое, а не списывать тупо у соседа по парте, такого же, кстати, раздолбая, троечника и сноба. Но нет. И останавливает в Лондоне в июне 2005 года сын своего отца классический кэб, черный, с просторным салоном, куда можно затащить гору чемоданов да еще посадить пятерых, откинув дополнительные сиденья. От восхищения водитель получает на чай фунт, то есть больше полагающихся ему десяти процентов от 7.80. В Милане бежевый “Мерседес” последней модели с бортовым компьютером, отображавшим крайнюю точку маршрута — знакомый по десяткам фильмов вокзал (не зря я два года ходил к культурологам на спецкурс “Мировое кино”), обходится знакомому персонажу в 12, как говорит Тиновская, ныне жительница Германии, “ойро”. В фешенебельном Рапалло точно такой же лихо, но уважительно доставляет уже вообразившего себя молодым Хемингуэем автора сих нетленных мемуаров к пятизвезднику “Эксчельсиор Палас” (8 евро). В местной достопримечательности будущий нобелевский лауреат, а тогда юный корреспондент крупной канадской газеты жил на гонорары, полученные за публикации первых, но уже абсолютно гениальных рассказов.
Я “падал на мотор” в Нью-Йорке, это был обычный армянский “желтый король” с Довлатовым за рулем, причем Сергей Донатович, в чудном кожаном кепи и крагах, поведал свежую байку о Бродском (при случае расскажу) и уверенно, не моргнув глазом, содрал с меня 17 долларов — ровно вдвое больше положенного по счетчику. За литературные новости на Манхэттене надо платить, я же понимаю.
В грязном Каире, очень грязном Стамбуле и невероятно, просто-таки фантастически грязном и вонючем Бангкоке не было никакой литературы, зато цены ввиду дешевизны пересчету не поддаются, как не поддаются учету развалюхи всевозможных марок и мастей, которые впитали эти колоссальные нищие города со всего мира.
Справедливости ради скажу, что и в Москве мне случалось изумленно останавливать необъятный снаружи и просторнейший внутри, бренчащий всеми своими недрами “Кадиллак” из гангстерского боевика 70-х, чтобы за тридцатку долететь до метро, как на троечке с бубенцами. Не жалко пожертвовать доллар на ремонт антикварного чуда. А вот зачем три мятые десятки владельцу навороченного “бумера” стоимостью в сто тысяч баксов, подвозившему меня однажды до гостиницы “Октябрьская”? На бензин, что ли? Куда несешься ты, дай ответ? Не дает ответа, трындит по сотовому. В Страсбурге я за двадцать минут обходил всю Маленькую Францию пешком, а по Винной дороге меня возил Дима, он работал тогда в “Авенсисе”. А вот по Парижу, Праге и Будапешту, уж простите, автор топал на своих двоих, поскольку жил в центре, романтические речные трамвайчики по Сене, Влтаве и Дунаю не в счет.
Чтобы покончить с этой волнующей темой, скажу, что поездка из Сан-Ремо в Монте-Карло обошлась мне в шестьдесят евро, а в Баден-Баден, самый скучный городишко на земле, как и не менее скучный Карлсбад, он же Карловы Вары, я добирался, взяв машину напрокат. Обычный “Форд Фокус”, примерно 50 евро в сутки плюс бензин. Это я писал обозрение европейских казино, а не биографию Достоевского. Хорошо работать редактором отдела путешествий в глянцевом журнале, ничего не скажешь. Рекомендую. Гораздо более приятное занятие, чем водить пером по бумаге и подбирать неблагодарные рифмы.
Когда я впервые услышал эту музыку? Спик, мемори. Благодарю, достаточно, мы и так тут слишком разболтались. Дамы и господа, позвольте предложить вашему вниманию лирико-философскую композицию “Три свидания”, а ля Владимир Соловьев.
Эпизод первый. Скрытая угроза. Было мне пять лет, и были у мальчика малиновые вельветовые штаны на лямках, вьющиеся золотистые волосы и очаровательная улыбка. Женщины на улице оборачивались вслед ангелу. Ангел быстро привыкал к халявному женскому вниманию. Так бы я и не знал, что дивный мир имеет темную неприглядную изнанку, если бы однажды пьяный отец на моих глазах не швырнул в ревущую мать табуреткой (к счастью, не попал). На следующий день в детсаду перед тихим часом я облегчил душу, рассказав своему первому психотерапевту, а по совместительству воспитательнице Марье Васильевне о семейных проблемах. После чего уснул сном праведника, пустив начальную слюну сублимации на казенную подушку.
И снилось мальчику, что он управляет огромным, какие показывают по телевизору, оркестром, играющим выдающуюся симфонию его, мальчика, сочинения. Облетая ряды музыкантов, снящийся самому себе дирижер видел каждый инструмент отдельно и взвешивал их потенциал в целом. Взмахивал палочкой, и возможности реализовывались тут же с бетховенской силой. Много раз потом, ложась спать, я заказывал кому-то этот сон, но тщетно. Я бы хотел снова увидеть его перед смертью и услышать ту музыку, если, конечно, кто-то решит, что я достоин этого последнего подарка.
Слава богу, я никому не рассказал о сновидении, а то меня тотчас отдали бы в детскую музыкальную школу номер три, благо она располагалась через дорогу от дома. За огромными, всегда плотно занавешенными окнами происходило неведомое божественное безобразие, во всяком случае, звуки оттуда временами раздавались ужасные. Город у нас, слава богу, большой, культурный, почти столичный, и есть в нем даже композиторы, одним из которых ваш покорный слуга чуть не стал. Закончил бы консерваторию им. Мусоргского и сочинял бы сейчас музыку для спектаклей местного ТЮЗа, а иногда — если крупно повезет — для какого-нибудь сериала про дальнобойщиков, как Пантыкин. А что, я бы потянул.
Второй раз мы встретились во время одинокой прогулки вдоль высоченной бетонной стены, отгородившей двор нашего дома от территории завода коммунального машиностроения им. Калинина. Не реже одного раза в месяц, и летом тоже, заводские ворота с лозунгом “Вперед к коммунизму!” сипло раздвигались, и без того сумасшедшую реальность пополняли вереницы красных снегоуборочных машин. Атака клонов, эпизод второй.
В тихие те брежневские времена на заводе работали “химики”, и собирать клонов на трезвую голову им было явно невесело. Стена, по замыслу руководства, должна была препятствовать проносу спиртного на территорию и способствовать окорачиванию пьянства, принявшего немыслимые размеры. Как бы не так.
Голь на выдумки хитра. В углу под стеной был мгновенно выкопан тайный подземный ход, служивший проходной для позвякивающих сумок с портвейном. Но за пятиметровой стеной пропал целый континент — восхитительная заводская свалка, на которой можно было найти все сокровища мира — железный болт с гайкой, электроды к сварочному аппарату и радость юного химика, кусочки карбида, пузырившиеся в луже. Если их накрыть чем-нибудь, раздавался взрыв.
В раздумье я стоял перед стеной, отгородившей от меня волшебный мир. До сих пор лучшие мысли приходят ко мне, когда я смотрю в стену, а лирическое настроение связано с чувством потери. Тогда мне, шестилетнему, забрела в голову мысль о том, что я умру. От чувства невыносимого несчастья и жалости к себе на свет явились стихи, которые их автор, не умевший еще, к счастью, писать, тут же благополучно забыл.
Свидание третье. Лето. Пятнадцать. Ломается голос. Фото у сквера. В руке гладиолусы. Речи ведут, принимают в лицей. Двойка по химии. Пять по предмету — некоему, что сживает со свету метафизической музыкой всей. Это снова я, собственной персоной. Поступил в лицей при университете и счастлив, что немецкого больше не будет. Начинай поскорей зубрить английский, идиот, чтобы не позориться через пятнадцать лет перед англичанами! Тополя сбрасывают на мостовую дневную норму сухой листвы, под кроссовками приятно хрустит. Идти невыразимо легко, тем более что каждый шаг нежно обведен бас-гитарой: кажется, где-то в конце аллеи рок-концерт. Гулко бухают ударные. Подключились неожиданно, но в тему духовые, музыка пошла плотными волнами, упруго срезонировали легкие, и кто-то написал песню. Прежде чем вступил голос, я понял, что группа изощряется у меня в голове.
Результатом третьего свидания стали пятимесячные курсы игры на шестиструнной гитаре, стоимость обучения 25 рублей, занятия четыре раза в неделю с 18:00 до 19:30. Не слишком ли много числительных в одном предложении? Также разнообразила жизнь тайная мука мужских рифм “ночь-прочь” и “кровь-вновь”. А что, хорошие черно-красные рифмы, по моему теперешнему разумению.
По сию пору горжусь, что знаю нотную грамоту, и хоть сейчас могу вполне сносно слабать “Прелюдию” Иванова-Крамского или “К Элизе” Бетховена. В крайнем случае, всегда заработаю на жизнь, играя в метро.
Итак, выплывает классическая тема: рифмы сломали слегка интровертному подростку жизнь, затруднили социализацию и спровоцировали прогрессирующий алкоголизм. Как далеко было тогда до этого! Гораздо дальше, чем читателю. Самое время рассказать о табурете Высоцкого. Но сначала был зонтик Рейна, все по порядку, хронология для автора сего строгого сочинения — святое.
Евгений Борисович Рейн, отдадим ему должное, великий литературный мистификатор. “Все мои ученики умирают, — жаловался мэтр на презентации своей книги поэм в ЦДЛ, — Иосиф, Борис, Леонид”. Не знаю, как Леонид Шевченко, зарезанный ранним, кажется, апрельским утром пьяными уголовниками в своем родном Волгограде, а истинным учеником Рейна, правда, заочным, был ты. В апреле 1997-го, сбежав со скучной читки стихов, мы пошли к Рейну, которому звонил из Волгограда Леонтьев и предупредил, что зайдет такой молодой поэт из Екатеринбурга Борис Рыжий, помните, я вас знакомил в Питере? Конечно, помню, пусть заходит — проорал в трубку Рейн. Я не ожидал, что ты меня возьмешь — дружба дружбой, а табачок всегда был врозь. Рейн открыл дверь сам лично, впустил в прихожую, выслушал. Бориса не узнал, как и через два года в Питере на Пушкинском фестивале. Извинился: работает с автором, принять, к сожалению, не сможет. Подписал нам “Сапожок”, книжка была моя, но чтобы не было обидно, решили считать ее общей. Она и сейчас наша общая, могу показать автограф. Дорогим Рыжему и Дозморову с приветом Рейн. Семнадцатого ноль четвертого девяносто се