ты не увидишь, разверни “Тайм-аут”,
“Обсервер” или на худой конец
техническое описание
лаптопа, но его не открывай,
и не проси адаптер у стюарда.
Побереги до будущего счастья.
А главное — за окна не смотри.
Разглядывай присутствующих: спящих,
жующих, пьющих и читающих
простых британских граждан, и гадай:
вот англосакс надменный — он по делу
в провинцию собрался, вот студент
к мамаше едет кушать сладкий пудинг,
вот эмигрант из Никарагуа,
вы с ним примерно равные в английском,
вот явно идиоты футболисты,
у их подружек всюду целлюлит,
но с их фигурой нечего стесняться.
О, не гляди в окно, не то напишешь,
позорище, как подражатель Рейна,
пустые путевые обозренья,
о том, как пил коньяк и сколько стоил
коньяк, без слез, без жизни, без любви.
Хоп! Мимо шелестящего экспресса —
закладывает уши, съешь конфетку,
глотни кофейной дряни из стакана
пластмассового, сбегай в туалет, —
с остатками средневековых стен,
рутиною хозяйственных построек
летят уже шотландские поля,
кровавые шотландские поляны
с пасущимися овцами. Деревня!
Шотландия моя, моя невеста!
Я б воспевал тебя как Роберт Бернс,
я б пел тебе, а временами пил
твои напитки, ну же, сдвинем чарки,
не покоримся Англии вовек!
О, вымысел прекрасный, над которым
слезами обольешься ты один.
Упейся одиночеством, возьми
носки, здесь и в июне холодрыга.
В замке действительно холодно, каменные стены в метр толщиной, остыв за зиму, прохладным шотландским летом так и не успевают прогреться. Всюду сквозняки, и в мансарде даже при закрытых окне и двери тянет по полу. Зато все четыре этажа замка набиты старинной мебелью, картинами, книгами, оленьими шкурами, рогами, разными милыми вещицами навроде фаянсовых тарелочек, вазочек, пепельниц и прочим приятным барахлом. Обопрешься в раздумье о какой-нибудь сундук или комод, а глаз натыкается на цифры “1630”. Опять же раздумья. Лестницы винтовые, узкие, не разойтись, стулья из дворца, приборы серебряные, горластые часы с кукушкой. Викторианские высокие, по грудь, кровати, без приступочки не заберешься, но я научился запрыгивать. Ночами мебель трещит, лестницы скрипят, кто-то ходит, не иначе призрак миссис Хайнс, то-то будет разговоров за завтраком.
Холодно. Окно в библиотеке нараспашку. Старого камина странного гудения в том веке вот и обнаружилась причина. Скучно. Липы. Сны. Дагерротипы. Синие обои полиняли. Все, прости за рифму, прототипы бунинской присутствуют печали. Нас с тобой волнует ли все это? Мы с тоскою столько лет знакомы. Среди всех картинок и портретов вряд ли здесь отыщется искомый. Я не пью, камина нет, собаки — даже в планах, мало фотографий дома, но не избежал, однако, извини за рифму, эпитафий.
Зарядил дождь, и необходимость ехать в Эдинбург отпала сама собой. Осталась всего неделя, и, по-видимому, я не попаду и в Глазго. В скольких городах был, но люблю только один.
Я понимаю, признаваться в любви к Парижу немодно и даже пошло. Но мне все равно. Я всего лишь турист, мне много не надо. Я люблю все то, что заранее так пылко презирает, например, прекрасный екатеринбургский прозаик Игорь Сахновский, который ни разу в Париже не был. Может, потому и презирает, что не был в великом городе. Увы, я не оригинален и люблю все его прелестные банальности. А именно: Эйфелеву башню, Монмартр, трамвайчики по Сене, кофе с круассаном в уличном кафе, порцию жареных каштанов с маленькой уличной жаровни. Любовь к Парижу невинна, как Наташа Ростова, уж извините. Воспевающих этот город миллионы, ну так и что ж? Меня не пугает массовая пошлость, я нежно и преданно люблю Голливуд, например. Зачем выискивать в Париже нетривиальные объекты для поклонения, выковыривать изюм из сладкой булки путешествия, оскорблять город подозрениями. Я нормальный потребитель туристической клюквы и не боюсь присоединиться к хору воспевавших Париж, тем более что в нем немало приятных людей. Мне, повторюсь, достаточно малого. Да, я люблю Париж за то, что его любил Хемингуэй. И за то, за что его любил Хемингуэй, тоже. И за свою любовь к нему и Хемингуэю. Вы что-то имеете против? А может быть, вы просто сноб, у которого не было молодости и Парижа? Мне жаль вас.
Я был влюблен в Париже, и не хочу сейчас анализировать, что тут послужило причиной, а что стало следствием. Я даже соглашусь с теми, кто мне скажет, что был влюблен, потому что находился в Париже, а будь это все не в Париже, ничего бы не было. Пусть так. Какая разница. В конце концов, побывать в Париже и не влюбиться хотя бы в него, на мой взгляд, это верх бессердечия.
Итак, я жил на бульваре Клиши, где по ночам пробки от обилия желающих вкусить прелестей продажной любви. Ранним утром по нашей улице с Монпарнаса идут отсыпаться отработавшие смену дешевые проститутки, и первые утренние клошары греются на солнышке на стульчиках уличных кафе, причем клошарки красят губы и прихорашиваются. Всюду жизнь. Скамейки под платанами на бульваре ничем не отличаются от скамеек екатеринбургских бульваров — те же горы мусора, а ведь рядом урна в виде прозрачного пластикового мешка, слабая защита от терактов. Повсюду собачий кал — скользкая и зловонная городская проблема, о чем честно предупреждают все путеводители. Первым, что мы видели, выходя из метро, была красная мельница Мулен Руж, уже через пару дней пробуждавшая вполне донкихотовские порывы. По правую руку вонял гамбургерами “Макдональдс”, напоминая о том, что мир един и мал, а глобализация неизбежна. Иногда мы здесь перекусывали (а вы думаете, что если будете жрать исключительно высокую французскую кухню у Дукассе или у Фрешона, то немедленно станете парижанами?).
Признаюсь еще в одном грехе — наивных попытках гастрономического туризма. Мы выпили по чашечке кофе в “Двух мельницах”, и я мысленно положил еще один цветок к подножию монумента своей любви к Одри Тоту. Может быть, она когда-нибудь ответит мне взаимностью. Кося глазом, как Сартр, я поволок тебя на Монпарнас, на Сен-Жермен-де-Пре, по святым хемингуэевским местам. Вот здесь начинающий писатель брал уроки литературного письма у Эзры Паунда, за что расплачивался уроками вполне нелитературного бокса. Мне почему-то представляется, что молодой Хэм переходит бульвар Монпарнас в тапочках, как Довлатов улицу Рубинштейна в Питере. Наверное, сказывается сила литературной традиции.
Мучительно хотелось есть, и, когда я наконец победил в споре, мы снова присоединились к пошлому хору и поужинали на веранде “Флоры”, на что ушли последние после “Самаритян” и “Галереи Лафайет” евро. Я вам больше скажу, мы попросили официанта сфотографировать нас, что он сноровисто и с большим умением сделал.
Слаб человек, каюсь.
Рискуя окончательно переполнить чашу терпения блюстителей туристической нравственности, упомяну еще одно ужасное преступление — посещение парижских кладбищ. Можете упиться возмущением, но я тоже высыпал горсть билетиков от метро на могилу Сержа Гинсбура, а ты, блондинка со стремительным тюркским именем, минутку постояла в задумчивости перед горой желтых цветов, закрывших памятник Далиде. Это никак не может служить оправданием нашим кладбищенским похождениям, но к русским знаменитостям на Сен-Женевьев-де-Буа мы не поехали, зато очень мило побродили в толчее продуктового рынка на Монпарнасе, любуясь желтыми замками сыров, ювелирной платиной свежей морской рыбы на колотом льду и кровавыми горками клубники в картонках.
Мы дошли по набережной от Дорсэ до Латинского квартала, осмотрев все лотки букинистов, у которых можно было приобрести все книжные сокровища мира: первые издания “Прощай оружие!” и “Триумфальной арки”, ранние выпуски “Плейбоя”, виниловые диски королей рок-н-ролла, старые открытки с почтовыми штемпелями и дешевую сувенирную дребедень. Я купил у одного бородача несколько пожелтевших открыток начала века с видами на Нотр-Дам и мост Александра Третьего, а порывшись в развале другого — в Париже каждый русский немного эмигрант, — откопал десять тысяч рублей одной купюрой, заверенные подписью директора “Банка вооруженных сил Юга России”. Банкнота стоила один евро, что свидетельствовало об окончательном падении акций белого движения. На Новом мосту я рассказал тебе содержание известного фильма с Жюльет Бинош, и мы спустились вниз, к Сене, чтобы убедиться, что там все по-прежнему, как в грустном кино о жизни парижских клошаров.
Перечитав последние две страницы и исправив пару фактических ошибок, я еще раз убедился в том, что парижские омонимы и топонимы в тексте ласкают глаз, как бриллианты в ушах хорошенькой женщины. Как вам, например, сияние Гранд Опера, который мы почтили своим вниманием? Почему бы не сделать текст слегка наряднее, даже если для этого потребуется чуточку приврать.
Что касается музейных сокровищ, то данный манускрипт сейчас украсят изумруд Дорсэ, бриллиант Лувра и сапфир Музея фотографии. То бишь уже украсили, прошу прощения.
Я люблю Париж за свободу, которая течет в его жилах. Если вам нужно осмелеть, решиться на что-нибудь важное или кардинально изменить свою жизнь — съездите на недельку в Париж, лучше в мае. Уверяю вас, все получится. Этот город как таблетка от нерешительности. Посидите под застывшим салютом каштанов на бульварах, поплюйте в Сену со всех мостов и пошлите к дьяволу сомнения. Проторчите день напролет за столиком уличного кафе, почитайте какую-нибудь “Русскую мысль”, вдыхая сладкую смесь бензина, кофе и свободы, выпейте чего-нибудь, поразглядывайте прохожих до сумерек — им нет никакого дела до вас, а вам до них. И вообще, вас тошнит друг от друга. Бесспорно, в жизни нет никакого смысла, и, разумеется, вы абсолютно одиноки, как и свойственно человеку, но здесь, в этом чумном городе, мир принимает вас в свои объятия и разрешает немного забыть о страшном. Умирать попрошу в Венецию, жить и бороться можете где вздумается, а обманывать себя пожалуйте в Париж, он существует специально для этого.