Приведу еще высказывание Розанова, с теми же метафорами, что и у Мандельштама, что свидетельствует если не о заимствовании, то о мышлении в близкой системе образов…
Есть знаменитое выражение, в Апокалипсисе и у Иезекииля, о небесных существах, «исполненных очей спереди и сзади, внутри и снаружи», т. е. существ – как ткани «очей», как полноты «очей». Все «очи, очи и очи», и вот – все существо; может быть – тайна всякого существа, каждого из нас? …Тайна эта разгадывается в великих людях. Что такое Рафаэль, как не какой‐то всемирный Глаз, человек, ставший Глазом…397
Всемирной связке, «встрече» всего и вся («принцип единства») посвящено и стихотворение «Может быть, это точка безумия…» (1937), где эта «встреча», эта «точка», названа «узлом жизни». Легионы неизвестных солдат, уже не как звезды‐очи, а как «лучи» должны собраться, сойтись вместе «словно гости с открытым челом… как в наполненный музыкой дом». «Узел жизни» – это метафора из иудейской традиции, когда пророчица Авигаиль говорит царю Давиду: «…да будет душа господина моего завязана в узле жизни у Господа, Бога твоего; а души врагов твоих выбросит Он, как из пращи» (Первая книга царств или книга пророка Самуила 25–29). И фраза «да будет душа твоя связана в узел жизни» – обязательная часть эпитафий на еврейских надгробиях.
«Црор» на иврите не только узел, но и сноп (а лучи – колосья), как сумма всех душ народа, и у Мандельштама, соотносившего себя с библейским Иосифом Прекрасным (ставшим распорядителем хлебных запасов фараона), много «пшеничных» образов, в том числе и «пшеница человеческая».
И Данте потому так привлек внимание Мандельштама, что его «Преисподняя» и есть чаемая соборность, сумма времен, узел жизни.
В четвертом стихотворении «Восьмистиший» говорится обо всех ступенях эволюции, собравшихся перед шагом в будущее, для передачи эстафеты:
Недостижимое, как это близко —
Ни развязать нельзя, ни посмотреть, —
Как будто в руку вложена записка
И на нее немедленно ответь…
Слипшееся смолой или снежным комом время нельзя «развязать» и посмотреть, что там внутри, как нельзя разъять жизнь, не убив ее, но весь этот текущий поток в тоже время и эстафета, она вложена в твою руку, и тебе отвечать за все, созданное тобой и другими.
5. Время, как «внутренний избыток» пространства
Преодолев затверженность природы,
Голуботвердый глаз проник в ее закон.
В земной коре юродствуют породы,
И как руда из груди рвется стон.
И тянется глухой недоразвиток
Как бы дорогой, согнутою в рог,
Понять пространства внутренний избыток
И лепестка и купола залог.
Это пятое из одиннадцати восьмистиший – метафора возникновения и эволюции жизни. Американский поэт и философ Ральф Эмерсон писал в середине 19 века: «Стремясь стать человеком, червь/Карабкается по всем извивам форм». Голуботвердый глаз неба, божественная, небесная сила духасознания «проник» в мертвую природу398 и вселенная стала «длиться», появилось время, как среда жизни. В стихах на смерть Белого («10 января 1934») есть строфа о конькобежце, что чертит речи, как зигзаги, «с голуботвердой чокаясь рекой». Река здесь извечная метафора времени, на свитке коего поэт‐конькобежец пишет свои письмена, она голуботвердая, проникающая в затверженную природу, в ее закон, и отныне определяющая этот закон. А суть его в том, что жизнь, еще «глухая», бессознательная, движется своей кривой дорогой («как бы согнутою в рог») к сознанию и его вершинам, от лепестка, до купола – каменной метафоры неба. Эта «согнутость», она же и свернутость, и предполагает развертывание399 – один из принципов теории эволюции Бергсона, а купол – это напряжение всех дуг его полусферы. «Внутренний избыток» пространства есть время, четвертое измерение и залог его (пространства) кривизны. Мандельштам привлек к этому самостоятельно переработанному и сокращенному до метафоры изложению «Творческой эволюции» Бергсона достижения современной физики: кривизну пространства, пространство‐время с его единой динамической природой, включая связь с биологией. Мандельштам был не только поэтом, но и мыслителем, он не просто интересовался современной наукой, он пытался «услышать» ее движение и писал о «нашей поэзии, позорно отстающей от науки»400.
Мы описываем как раз то, чего нельзя описать, то есть остановленный текст природы, и разучились описывать то единственное, что по структуре своей поддается поэтическому изображению, то есть порывы, намеренья и амплитудные колебания.
Это почти буквальное изложение идей Бергсона: «Самая живая мысль застывает в выражающей ее формуле. Слово обращается против идеи. Буква убивает дух»401. Жизнь и материя у Бергсона предстают как разнонаправленные потоки, причем материя толкуется как угасшие и отвердевшие отложения жизненного порыва:
…в самой Вселенной… нужно различать два противоположных действия – «нисхождение» и «восхождение». Первое только развертывает заготовленный свиток. Оно могло бы, в принципе, совершиться почти мгновенно, как это бывает с распрямляющейся пружиной402.
Создание материальной Вселенной, как мгновенное разворачивание «заготовленного свитка» по призыву трубы (мгновенное, «поскольку в материи длительность ничтожна») напоминает теорию Большого Взрыва и возникновение Вселенной из точки.
И Данте восхищает Мандельштама своими «многочленными, многопарусными и кинетически раскаленными сравнениями», включением в поэтику научных представлений о мире.
Страшно подумать, что ослепительные взрывы современной физики и кинетики были использованы за шестьсот лет до того, как прозвучал их гром, и нету слов, чтобы заклеймить постыдное, варварское к ним равнодушие печальных наборщиков готового смысла. Изумительна его (Данте – Н.В.) «рефлексология речи» – целая до сих пор не созданная наука о спонтанном психо‐физиологическом воздействии слова на собеседников, на окружающих и на самого говорящего, а также средства, которыми он передает порыв к говоренью, то есть сигнализирует светом внезапное желание высказаться. Здесь он ближе всего подходит к волновой теории звука и света, детерминирует их родство.
В другом месте он пишет, что «Дант может быть понят лишь при помощи теории квант»403. В 1931 году вышла порусски (первоначально она была опубликована во французском журнале) статья академика Вернадского, тоже последователя Бергсона, «Изучение явлений жизни и новая физика», где крупнейший русский ученый и мыслитель ввел термин
«биологическое время‐пространство», распространив идею жизненного порыва Бергсона на всю биосферу. Как пишет Евгений Шраговиц в своей статье «Новая физика как источник образов в цикле Мандельштама “Восьмистишия”»:
Фундаментальность представления о времени как о свойстве биосферы невозможно переоценить, поскольку оно приводит к новому пониманию космоса.
Стоит заметить, что совершаемый Мандельштамом в этом цикле окончательный переход от трехмерных, «эвклидовых» и детерминистских представлений к концепциям становления, «стрелы времени», необратимости и единственности событий, концепциям, где время – субстрат всех изменений, был вовсе не общепринят в то время. Более того, начиная с эпохи Просвещения господствовали оптимистические представления о мире, созданном Творцом в благе и совершенстве, а значит и неизменности.
6. Дух и пространство, порыв и материя, иудейство и язычество
Скажи мне, чертежник пустыни,
Арабских песков геометр,
Ужели безудержность линий
Сильнее, чем дующий ветр?
– Меня не касается трепет
Его иудейских забот —
Он опыт из лепета лепит
И лепет из опыта пьет…
Чертежник пустыни – бог пространств, геометр аравийских песков, бог языческий, бог мертвой природы. В средние века Христа часто изображали с циркулем, как геометра и архитектора мира, и это, конечно, античное наследие. Аравийские пески для Мандельштама – царство смерти (был вариант «зыбучих песков геометр»), метафора еще из пушкинского поэтического наследства («и в аравийском урагане, и в дуновении Чумы»), где‐то рядом и «Египет». По Бергсону материя воспринимается рассудком (интеллектом), и он же материю «умертвляет», задавая ей единство «пустой рамки», а изменчивая жизнь воспринимается интуицией‐памятью.
Нет вначале бессвязного, потом геометрического, потом жизненного: есть просто геометрическое и жизненное…404
Спиноза, один из столпов новоевропейского рационализма, связал рационализм с геометрией, написав «Основы философии Декарта, доказанные геометрическим способом», и даже постулаты своей «Этики» он доказывал как теоремы. На что Лев Шестов, воитель против рационализма, с ядовитой иронией отвечал в работе «Афины и Иерусалим» (полагая Спинозу идейным наследником «Афин»):
Когда это математика интересовалась такими вещами, как summum bonum (высшее благо) или summa virtus (высшая добродетель)?.. Бог Св. Писания стоит и над истиной и над добром…
Мандельштам, как и Шестов, выбирает Иерусалим. «Скажи мне, чертежник пустыни», центральное стихотворение «Восьмистиший», – на тему спора Афин и Иерусалима, «Геометра» и «Иудея», двух восприятий, двух метафизик, двух богов, пространства и времени‐памяти, незыблемой схемызакона и «иудейского хаоса» опыта‐лепета