Трактовка стихотворения Мандельштама «Где ночь бросает якоря» как «послания к евреям» впервые прозвучала в книге Н. Ваймана и М. Рувина «Шатры страха» («Аграф», 2011). Затем, в моей книге «Черное солнце Мандельштама» («Аграф, 2013), она была дополнительно и, как я полагал, исчерпывающим образом обоснована. Но я недооценил силу предубеждений и «внутреннего протеста». Недавно известный мандельштамовед Леонид Видгоф любезно прислал мне свой доклад об этом стихотворении Мандельштама, который он прочитал 27.12.16 в Исторической библиотеке в Москве, а затем, 4.2.2017 в доме‐музее Пастернака509. В своем докладе Леонид Видгоф цитирует мою трактовку, но не принимает её, придерживаясь другой, связанной с Гражданской войной. Поскольку это неприятие разделяют и другие уважаемые литературоведы, я вынужден вновь вернуться к этой теме.
В своем докладе Леонид Видгоф подробно рассматривает все известные версии, что дает мне возможность для их опровержения опереться на его основательную работу. Приведу еще раз разбираемое стихотворение:
Где ночь бросает якоря
В глухих созвездьях Зодиака,
Сухие листья октября,
Глухие вскормленники мрака,
Куда летите вы? Зачем
От древа жизни вы отпали?
Вам чужд и странен Вифлеем,
И яслей вы не увидали.
Для вас потомства нет – увы,
Бесполая владеет вами злоба,
Бездетными сойдете вы
В свои повапленные гробы.
И на пороге тишины,
Среди беспамятства природы,
Не вам, не вам обречены,
А звездам вечные народы.
Авторитетный исследователь творчества поэта А. Г. Мец, составитель полного собрания сочинений, датирует стихотворение 1920 годом. А.А. Морозов датирует его 1917 годом, и в этом случае все версии связанные с Гражданской войной вообще отпадают. На мой взгляд, они отпадают и в случае датировки Меца (1920 г.), поскольку речь в тексте совсем о другом. Попробуем разобраться.
Итак, о ком же речь в этом стихотворении, кого поэт называет «сухими листьями октября», летящими незнамо куда? Надежда Яковлевна Мандельштам и ряд других исследователей творчества поэта считают, что это большевики. В том смысле, что именно они «отпали», оторвались от «древа жизни» и вообще были истинные оторвы. Ну и «октябрь», конечно. Не случайно, де, упомянут…
Л. Видгоф не согласен с такой трактовкой и справедливо подмечает, цитируя Е.А. Тоддеса, что упрек в неприятии христианства (Вам чужд и странен Вифлеем) в адрес большевиков звучит нелепо: «подобный упрек по адресу заведомых атеистов был бы бессодержателен». Добавлю от себя, что и полные отвращения и даже ненависти строки Для вас потомства нет – увы,// Бесполая владеет вами злоба,// Бездетными сойдете вы//В свои повапленные гробы плохо подходят к большевикам. Почему их злоба (очевидно, на помещиков и капиталистов) бесполая? «Бездетная» – это, допустим, не имеющая последователей (поэт пророчит), но бездетная не значит бесполая. И что значит тогда «не вам, не вам обречены, а звездам вечные народы»? «Звезды» в этом случае оказываются некой альтернативой большевикам, что явно нелепо. И вообще, такая резкая, даже «физиологически» отталкивающая характеристика большевиков не согласуется с контекстом политического мировоззрения Мандельштама, тем более в 20‐ом году. И до революции и в ее эпоху Мандельштам был убежденным социалистом‐революционером, о чем он неоднократно заявлял. Как пишет Л. Городецкий, «Мандельштам в 1907 году вступает в партию эсеров и даже мечтает (и пытается) вступить в Боевую Организацию». Да, он не во всем одобрял политику большевиков, многое пугало его, но не было идейного неприятия революционных событий. В 18‐ом году он работает в советских учреждениях, выступает как деятель советской культуры на Украине в 19 году, а в 20‐ом, в Крыму, арестован белогвардейской контрразведкой и совсем не случайно (И. Одоевцева и Н. Мандельштам вспоминают в мемуарах о его контактах в Крыму с левыми эсерами и большевиками). И уж никак он не мог считать, что революционные социалистические идеи бесплодны и не дадут потомства.
Также трудно считать большевиков, материалистов и социальных преобразователей, в массе своей вышедших именно из гущи жизни, «отпавшими» от нее.
В итоге, на мой взгляд, и на взгляд многих исследователей творчества Мандельштама, в их числе и Л. Видгофа, трактовка стихотворения, как обращенного к большевикам не выдерживает критики.
Л. Видгоф, в опровержение версии о большевиках, выдвигает еще один аргумент: «В стихотворении очевиден мотив бегства; но большевики никуда не бежали». Зачем исследователю понадобился этот дополнительный, в сущности, лишний аргумент? Он оказался нужен для другой, прямо противоположной трактовки: поэт, де, обращается к белоэмигрантам. Такой трактовки придерживались маститые литературоведы и специалисты по творчеству Мандельштама О. Ронен, К.Ф.Тарановский, С. Бройд, Е.А. Тоддес, М.Л. Гаспаров, согласен с ней и Л. Видгоф. И в самом деле, если в стихотворении речь идет о бегстве, то оно вполне может оказаться обращенным к белоэмигрантам: они уж действительно убегали из России. Но вот незадача: в стихотворении ничего не говорится о бегстве! Просто нет в нем ни такого слова, ни «мотива». «Сухие листья октября» никуда бежать и не могут, они «летят», как и сказано в стихотворении, причем не целенаправленно, а рассеянно, в разные стороны. Они летят, потому что опадают, оторвавшись от древа по естественным причинам, а не в результате насилия. Да и не очень‐то далеко от него отлетают. Откуда же взялся этот «очевидный мотив бегства», как утверждает Видгоф? Оказывается, о бегстве пишет М. Гаспаров: «в 1920 г., когда решался вопрос, эмигрировать вместе с белыми или остаться; поэт решает остаться и укоряет бегущих в том, что они не увидали рождающегося нового мира»510 (выделено Гаспаровым). То есть «мотив бегства» появляется у М. Гаспарова, ученого безусловно авторитетного, заслуженного, академика и т.д. Но М. Гаспаров пишет о мотивах бегства у самого Мандельштама, возможно, они и были, тем более что Крым или Кавказ, где в годы Гражданской войны бывал Мандельштам, «недалеко до Смирны и Багдада», как писал поэт, и очевидцы вспоминают, что «В то время такая поездка из Феодосии не представляла никакого труда – были бы деньги»511. Но если Мандельштам подумывал о бегстве, то как он мог укорять «бегущих в том, что они не увидали рождающегося нового мира»? И что делать с упреком в антихристианстве? Видгоф справедливо замечает, что бегущие беляки никак не должны были бы подвергаться такого рода нападкам: ведь среди бежавших очевидное большинство составляли приверженцы консервативных ценностей, «веры отцов» и т.п.
Чтобы все‐таки убедить читателя в возможности такой интерпретации нужно сделать воистину «парадоксальное» умозаключение, и Л. Видгоф его делает, дважды при этом употребляя слово «парадоксальный». Это умозаключение творится с помощью авторитетов, в частности Тоддеса, и суть его в следующем: Мандельштам относился «к революции как к событию провиденциального характера», подобному христианскому обновлению мира. Следовательно, «плохими христианами»… парадоксальным образом оказывались отвернувшиеся от революции и бегущие от нее.
То есть беляки, почти сплошь православные, убежали из России потому, что сдуру не поняли, что происходит ее христианское обновление. На помощь такому воистину парадоксальному утверждению призывается и Александр Блок с его знаменитым окончанием поэмы «Двенадцать», где впереди красноармейского отряда вышагивает «в белом венчике из роз» сам «Исус Христос». «Не забудем, – пишет Видгоф, – и о взглядах Д. Мережковского и З. Гиппиус, говоривших о хриистианском обновлении». Да, конечно, Мережковский и Гиппиус мечтали о революции, как о христианском обновлении, мистерии перехода анархии в теократию, но именно они не только бежали от конкретно случившегося «обновления», но и стали его самыми лютыми и непримиримыми врагами. Возможно, что Блок и в самом деле ощущал революционную стихию, как стихию христианского обновления, Наталья Бонецкая считает «Двенадцать» «иллюстрацией» учения Мережковского, но чета Мережковских, уже осознав, чем являяется эта революция на самом деле, порвала с Блоком всякие отношения после публикации поэмы, увидев в ней «злобную пародию на их анархию‐теократию»512. Блок же стал, как считает Бонецкая, «жертвой своего прямо‐таки детского простодушия». Многие из таких блаженных кликуш, к ним можно присовокупить и Андрея Белого, увидевшего в революции Воскресение (поэма «Христос воскрес», написанная в том же 1918 году), потом каялись, что не только беду накликали, но и освятили ее. Но это другая тема.
В любом случае Мандельштам, хоть и был в революциионный период поклонником идей Мережковского513, относился к революционной стихии прямо противоположным образом: как именно антихристианской. Можно назвать его видение Революции «провиденциальным», но это было провиденциальное видение катастрофы. Он сравнивал Россию с Иудеей, в том смысле, что над Россией, как и над Иудеей, не принявшей Христа, сгущается вечная ночь богооставленности: Ночь иудейская сгущалася над ним514. И в стихотворении, посвященном Керенскому («Когда октябрьский нам готовил временщик…») поэт пишет:
Благословить тебя в далекий ад сойдет
Стопами легкими Россия.
Здесь Россия действительно уподобляется Христу в эпизоде его «сошествия в ад». Но этот эпизод догматического церковного предания, и вообще‐то довольно спорный с теологической точки зрения, не имеет никакого отношения к идее религиозного возрождения Мережковского, как известно, крайне антицерковной. И Мандельштаму важно отметить