этим метафорическим намеком «праведность» Керенского515, а не спасительный в религиозном смысле характер большевистской революции, против которой Керенский действовал изо всех сил. А сама Россия у Мандельштама все‐таки сходит в ад516. И воцаряется «скифский праздник», жуткий и «омерзительный», а на месте христианской России встает новый, языческий град:
И как новый встает Геркуланум
Спящий город в сияньи луны…
Мандельштам видел в революции не христианское обновление России, а ее прощание с христианством и со всей прошлой, христианской культурой. В 1917 году он называет «новый» мир неосвященным, а себя – последним патриархом:
Как поздний патриарх в разрушенной Москве,
Неосвященный мир неся на голове,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как Тихон – ставленник последнего собора.
В защиту тезиса о беляках Л. Видгоф находит еще одну неожиданную и много говорящую деталь: инвективы в адрес беглецов напоминают риторику Н.М. Языкова, его гневные обличения в стихотворении «К ненашим» (1844), в котором мы находим текстуальное совпадение с одним из мест в стихах Мандельштама:
Ср. у Мандельштама в «Где ночь бросает якоря…»: «Вам чужд и странен Вифлеем…».
Схожая гневная риторика – стихи Языкова начинаются: «О вы, которые хотите / Преобразить, испортить нас…»; ср. с Мандельштамом: «Куда летите вы? Зачем…» и пр. Языков клеймит ненавистных западников, Мандельштам же, парадоксальным образом, использует риторику славянофильствующего поэта…
Еще один «парадоксальный» кульбит. Допустим, что Мандельштам использовал риторику Языкова (это может быть простым совпадением интонаций), но для чего? Чтобы, как Языков, «заклеймить» беглецов на Запад? Но белоэмигранты бежали не за «лучшей жизнью» и не по своей воле, они вовсе не были «западниками», скорее наоборот, «почвенниками», это большевики, вооруженные немецкой философией, мечтали о модернизации и вестернизации. Мандельштам и сам был «западником», поклонником Чаадаева. Да и в выражениях О вы, которые хотите / Преобразить, испортить нас… и Куда летите вы? Зачем… нет, на мой взгляд, даже совпадения интонаций, вообще нет ничего общего. И разве «белые» хотели «преобразить, испортить» Россию? На мой взгляд, деталь, найденная Видгофом, никак версию о «белых» не подкрепляет.
Но оставим «контекст» и вернемся к тексту. Если Мандельштам обращается к белоэмигрантам, и «летят» означает «бегут», то как понять эти вопросы: Куда летите вы? Зачем от древа жизни вы отпали? Ведь ясно, куда они летятбегут – в сторону ненавистного Запада, и совершенно понятно, почему «отпали»: поскольку здесь пока что случилась неприятность, как пишет поэт в «Четвертой прозе». Допустим, они не разглядели «христианского обновления» России, «яслей не увидали», но почему же им, всем этим православным, «Вифлеем» чужд, то есть чуждо христианство? Допустим, что «Вифлеем» – метафора революции, но тогда почему же он «странен»? Что странного в революции? Да и бегут они не от ее «странности», наоборот, – от ее однозначности. И, наконец, как может последняя строфа относиться к белоэмигрантам – Не вам, не вам обречены, //А звездам вечные народы? Поставьте вместо «вам» белоэмигрантов и получите полную нелепость. Л. Видгоф считает, что речь идет не о простых беляках, а об «идеологах» в широком смысле, идейных противниках революции, что «увезли с собой» т. ск. подлинную Россию, и, допустим, что в этом смысле, Россия «обречена» не им, но ведь речь идет не о России, а о «народах», да и разве они, беляки‐идеологи старой России, боролись со звездами, противостояли каким‐то звездам?
Мне трудно себе представить, что те, кто придерживается версии «беляков», не видят всех этих неувязок. Остается предположить одно: идеологические «оковы», а проще – предубеждение. Уважаемые мандельштамоведы просто не в состоянии принять единственно правильное прочтение, согласное не только с текстом, но и с контекстом: стихотворение Мандельштама это «послание к евреям», причем нелюбезное.
Вернусь вкратце к изложению этой трактовки в моей книге «Черное солнце Мандельштама». Л. Видгоф добросовестно цитирует из нее характеристику общего подхода Мандельштама (того периода) к «еврейскому вопросу»:
Если Мандельштам что и принял в христианстве безоговорочно <…> то именно христианскую историософию, касающуюся судьбы еврейского народа: после рождения Христа народ сей свою историческую миссию исчерпал и фактически умер для истории. А те евреи, которые христианства не приняли, но упрямо продолжают жить, стали символом духовной слепоты и немощи, исторической дряхлости и бесплодности, символом усыхания.
Видгоф не только цитирует, но и вроде бы соглашается с таким контекстом:
Несомненно, в стихах и прозе Мандельштама интересующего нас периода встречаются антииудейские высказывания, и Н.И. Вайман совершенно справедливо обращает внимание на данный факт: это и стихотворение «Эта ночь непоправима…», написанное в 1916 г. (заметим, что эти стихи очевидно связаны – что давно установлено – с хомяковским стихотворением «Широка, необозрима…», где христианство противопоставлено иудейству); и стихи 1917 г. «Среди священников левитом молодым…» <…>; это и зачеркнутый антииудейский фрагмент из статьи «Скрябин и христианство»: «Бесплодная, безблагодатная часть Европы восстала на плодную, благодатную – Рим восстал на Элладу… Если победит Рим – победит даже не он, а иудейство – иудейство всегда стоит за его спиной и только ждет своего часа – и восторжествует страшный противуестественный ход истории – обратное течение времени…». И евангельские детали в стихотворении «Где ночь бросает якоря…» дают, казалось бы, основание для антииудейского прочтения произведения.
Приведя эти цитаты, какой же вывод делает исследователь?
Согласиться же с мнением Н.И. Ваймана об антиеврейской направленности стихотворения Мандельштама мы не можем (подчеркнуто мною – Н.В.).
И далее следует объяснение, почему не можем:
Но почему евреи названы сухими листьями именно «октября»? Указание на октябрь не может служить «опознавательным знаком» иудейства. Мы не можем согласиться с мнением Ваймана, что это «простая метафора», обозначающая не более чем «степень усыхания».
Но я и не утверждал, что указание на октябрь служит опознавательным знаком иудейства. Да, это всего лишь метафора усыхания, но усыхания‐омертвления именно еврейства, поскольку в дальнейшем именно о нем речь (не о беляках и не о большевиках)! Сухость у Мандельштама – ходячая метафора безжизненности: река в царстве мертвых у него «сухая» (В сухой реке пустой челнок плывет), сухая шуршит соломинка, соломинка убита, суха и его собственная жизнь (Уничтожает пламень/Сухую жизнь мою), ведь он тоже еврей и остался бесплоден вопреки главной иудейской заповеди. Так почему же с этой метафорой нельзя согласиться? Видимо, потому что если “октябрь” не служит “указанием” на революционные события, то все трактовки перечисленных и маститых интерпретаторов про большевиков или беляков повисают в воздухе.
На самом деле содержание этого стихотворения не имеет отношения к революции. Это послание к евреям, причем злобно‐обвинительное! Начнем с первой строфы. Если считать, что сухие листья октября это не «желтые» (евреи), а «красные» или «белые», и они «бегут» (белые – на Запад, красные – неясно куда), то что, позвольте спросить, они забыли в глухих созвездьях Зодиака, где ночь бросает якоря? Л. Видгоф честно признается: Мы не знаем, что значит «В глухих созвездьях Зодиака». Но все‐таки какое‐то объяснение нужно дать, иначе вся версия провалится, и исследователь находит такой выход:
думается, место пребывания ночи, то пространство, где она «бросает якоря» – это Запад, страны, где «западает» солнце, страны заката.
Да, но «закат» Запада это все‐таки не беспросветная ночь. И Л. Видгоф, с присущей ему прямотой, совершенно правильно толкует эту метафору: Когда корабль бросает якорь, он останавливается. Бросить якорь —<…> укорениться где‐либо. Но Мандельштам, не мог считать Запад местом закоренелой тьмы («где ночь бросает якоря»), а как же его Рим – «дивный град», что «утвердился купола победой», любимая им Германия и пресловутая «тоска по мировой культуре»? Он был не только воспитанником западной культуры, но и всю жизнь вдохновлялся ее идеями, как и вся русская культура, особенно Серебряный век. Нет и нет. «Укоренившаяся» и «закоренелая» ночь для Мандельштама – это ночь иудейска. Поэт говорит об этом неоднократно:
Эта ночь непоправима,
А у вас еще светло,
У ворот Ерусалима
Солнце черное взошло.
«Черное солнце», солнце ночи, – это не метафора временного или периодического «заката», Оно взошло над Ерусалимом две тысячи лет назад, когда иудеи не приняли и не признали животворного солнца христианства. С тех пор они живут в вечной тьме, и поэт говорит о себе: Я проснулся в колыбели – //Черным солнцем осиян. В другом стихотворении поэт, полагая себя молодым левитом новой возрожденной церкви, вместе с другими освещает Ерусалима ночь и чад небытия518.
И, конечно, эта ночь не имеет географических координат – она не на Западе и не на Востоке, ее координаты культурно‐исторические, она бросает якоря в глухих созвездьях Зодиака. Так почему «Зодиака»? Да потому что двенадцать колен Израиля связаны со знаками Зодиака с глубокой древности.