Епископ положил руки в белых перчатках на подлокотники кресла.
– Сегодня ночью я сжег всех твоих соплеменников. Я приговорил их к смерти как еретиков и отступников, как злодеев, продавших свою душу дьяволу. Высочайшая милость была оказана им – они сподобились принять крещение и получить отпущение грехов. Но они отвергли дары Церкви и, как псы, вернулись на свою блевотину 63. По закону человеческому и божескому они подлежали смерти.
Глаза женщины вспыхнули в ответ, она хотела было что-то сказать, но только переступила с ноги на ногу. Видно, ей было тяжело стоять. Пот выступил на ее болезненно-серой коже, одна капля сбежала с виска по щеке.
– Я знаю, ты приняла медальон из рук отшельника. Но медальон принадлежит Гильдии и тот, кто незаконно владеет им, подлежит смерти. Верни его, и будешь жить.
– Ты хочешь от меня медальон в обмен на мою жизнь? А зачем он тебе, епископ? Разве тебе мало митры и посоха? Или ты полагаешь, что тебе дозволят отринуть три обета 64 и сменить кольцо с аметистом на цепь с сампиром 65? – женщина говорила неожиданно громко, и ее голос гулко отражался от высоких каменных сводов.
– Ты слишком глупа, чтобы понять весь смысл этой вещи.
– Так объясни мне, мудрый Ремигий. Может быть, я передумаю? Или медальон значит для тебя меньше, чем твоя гордость? – в словах женщины прозвучала издевка.
Она склонила голову набок и снова не моргая вперилась ему в глаза. Так животное издалека наблюдает за другим животным, решая, то ли ему ввязаться в драку, то ли сбежать.
– Ты тоже веришь, что при помощи этого камня крысы могут стать людьми! – наконец выговорила она. – Вот зачем тебе медальон.
Епископ поднял руку.
– Замолчи! Ты сама не знаешь, что говоришь! Но если ты желаешь понять, что он значит, я не откажу тебе. Может быть, ты имеешь право знать, как дорого оценили твою жизнь. Этот медальон – символ. Это знак договора, намек на утраченное единство, он напоминает нам о высшей, скрытой реальности, которая управляет нашим миром, и он взывает к ней. Кто владеет медальоном – владеет Лестницей, ведущей на Небо, ибо две разъединенные части вечно стремятся слиться в одно. Что для людей – Святые Тайны, то же для крыс – тайна, скрытая в камне о шести лучах…
Епископ умолк. Лицо его переменилось, давнее, задушенное страдание выступило на нем.
– Поверь мне… Кловин, – имя стоявшего перед ним существа далось ему с усилием. – Поверь, я сделал все что мог. Никакие силы не смогли вас изменить и обратить к добру! – последние слова он почти выкрикнул. Скорбь, тщательно скрываемая даже от самого себя, прорвалась как гнойный нарыв. – Двадцать лет я выкупал вас из рук Гильдии, у цыган, у разъяренных купцов и напуганных крестьян. Я собирал вас, как курица цыплят, и чем вы отплатили мне? Вы разорили мои земли, вы плели заговоры, вы занимались ростовщичеством, вы подкупали судей и… вы рвались к власти. Тогда я решил исправить свою ошибку. Я сделал выбор, как сделал выбор твой народ, и я не изменю его.
– Вы убили доверившихся вам. Вы убили лучших. Вы убили тех, кто видел свет.
Женщина сказала это тихо, себе под нос, и уставилась в пол. Возможно, она просто прятала лицо.
– Где медальон?
– Твое благочестие, епископ, хуже, чем самая страшная ересь. Ты думаешь, что заставишь Бога услышать тебя и соблюсти условия сделки. Ты Ему – Крещение и формулу 66, Он тебе – власть и бессмертие. Ты думаешь, что куски Его плоти, съеденные тобой, вынудят Его признать тебя сыном и наследником? Это самый гнусный торг, епископ Ремигий, еще худший, чем торг моего народа с людьми.
Крысы и люди весьма сходны между собой. Ты знаешь почему? Потому что и те и другие жрут живую плоть! Все мы хватаем зубами других, размалываем их, поглощаем и уравниваем с собой! Только поэтому мы живем… И если мы не будем жрать, нам конец – не так ли? Как там говорят люди? Ты то, что ты ешь? Не об этом ли свидетельствует ваше таинство? Чтобы остановить ваше вечное пожирание, пришел Ваш Бог и дал вам Свое Тело! Тело, съеденное вами, должно вас изменить! Ваш Бог дал вам единственно возможный способ уравняться с Ним… И ты решил, что перехитришь Бога, заставив крыс есть Его Тело? Или вера уже ничего не значит?
– Замолчи, ты кощунствуешь!
Но существо, стоявшее перед епископом, уже было не остановить.
– Кощунствуешь ты, Ремигий, когда подсовываешь бисер свиньям, а Тело Бога – убийцам и нераскаявшимся пожирателям себе подобных. Ты думаешь, барон, что, если ты подаришь Богу лишние души или воздвигнешь в Его честь новые алтари за деньги, обагренные кровью и воровством, Он будет обязан спасти твою душу? Ты вправду так думаешь? А может, ты думаешь обязать Его даровать тебе вечную жизнь в обмен на великолепные постройки и золотые подсвечники?! Ты безумец и наглец, Ремигий!
Кровь моих братьев, сгоревших в амбаре, возможно, ничего не значит в очах Твоего Бога. Но я также уверена, что если твой Бог – действительно Бог, в Его очах ничего не значит и твоя кровь. Бог не может быть никому обязан, Ремигий! Гончару ничего не надо от слепленного им горшка, Богу ничего не нужно ни от крыс, ни от людей. У Него всего много, Он очень богат! Ты не получишь медальона, Хейдрик, и твои жертвы будут напрасны! Ты как Иуда, Ремигий: вкусив вечности, обрек себя на погибель!
Женщина рассмеялась омерзительным кашляющим смехом и сплюнула на выложенный мрамором пол.
Ничего не говоря, бледный, как его альба 67, епископ поднялся со своего кресла и, опираясь на посох, увенчанный головой орла, подошел к ней.
– Тогда ты тоже сгоришь на костре, а я усну спокойно.
– Если бы ты хоть раз говорил с Богом, барон, ты бы знал, что Он может все, но хочет только любви, – Кловин выпрямилась и стала выше человека. Они смотрели друг другу в глаза, и никто не хотел отводить взгляд.
– Уведите ее и не оставляйте одну ни днем, ни ночью.
Лязгая оружием, двое стражей подошли к женщине, и один взял ее за руку. Кловин еще раз посмотрела в глаза епископу.
– Боюсь, отныне ты никогда не сможешь заснуть, барон! – и вместо прощания ее зубы оскалились в звериной усмешке.
В этот день, в честь выглянувшего солнышка, а может быть, и намекая на то, что она его больше не увидит, если будет коснеть в своем упорстве, ей разрешили спуститься к реке. Со стороны недавнего пожарища тянуло гарью, и ветер лениво подымал в воздух клочья жирного пепла.
Ни одной человеческой кости не нашли люди на месте сгоревшего амбара, и присланный легат еще раз подтвердил право епископа на аутодафе 68 и уничтожение дьявольских тварей. Спускаясь, Кловин бросила долгий взгляд туда, где одним махом сгорели живые существа и тщеславные помыслы. Ее народ безвинно сгорел, и была какая‑то жестокая истина в том, что сгорели те, кто видел свет и жаждал его всей душой. «Если только у нас есть души», – пробормотала женщина. Она снова уставилась себе под ноги и, приподнимая юбки, неловко двинулась вниз по тропе к воде.
Один из стороживших ее остался наверху, второй двинулся следом.
Закутанный в серый плащ, в черном подшлемнике – цвета Гильдии, – мужчина приблизился.
Что-то неуловимо знакомое было в жесте, которым он оправлял капюшон, в длинной узкой кисти руки. Женщина вытянула руку и взяла мужчину за подбородок двумя пальцами.
– Не похож на него. Жаль, что совсем не похож.
Мужчина мягко отстранился, не спуская с женщины глаз цвета переспелой вишни.
– Ты боишься меня? Или я вызываю у тебя отвращение, как и у твоих братьев?
– Нет, госпожа. Давайте пойдем дальше, – и он жестом указал ей на дорогу.
Женщина тряхнула волосами и ускорила шаг. Вдруг она, пошатнувшись, вскрикнула и неловко завалилась на левый бок прямо на огромные валуны.
Мужчина поспешил к ней и подал руку. Запястье было плотно обхвачено железным браслетом: мужчина не был солдатом епископа. Он был его рабом.
На посеревшей коже женщины выступил пот. Она стиснула зубы и попыталась встать, держась за протянутую руку, но не смогла и, схватившись за живот, со стоном осела на камни.
Мужчина наклонился над ней, и женщина вдруг стянула с его головы подшлемник. Мужчина перехватил ее руку, и снова женщина впилась в его глаза.
– Ты раб, – вдруг произнесла она.
Но вместо ответа он поднял ее с валунов, взял на руки и понес вниз, под нависающие камни, где воды Рейна тысячу лет роют пещеры.
Пока он нес ее, Кловин не таясь разглядывала его. У него было лицо южанина – смуглая, не успевшая выцвести под северным небом кожа, тонкий нос с изящной горбинкой. Легкий румянец окрасил его щеки, когда он нес ее. Только чуяла женщина, что пятна на щеках незнакомца оставляет не усталость, а болезнь. От него пахло смертью.
Он опустил ее на поросший мхом валун и рядом сел сам, осторожно коснувшись ее опухшей лодыжки.
– Эта?
– Да.
– Я немного сведущ во врачевании.
– Тогда посмотри.
Рывком она подняла юбку, обнажая ногу в белом полотняном чулке. Он провел рукой по икре, коснулся лодыжки, и Кловин ощутила, как его ладонь повторяет все изгибы ее ноги. Потом он опустился перед женщиной на колени и, осторожно взяв ее ступню в руки, снял с ее ноги кожаный, украшенный вышивкой, башмачок.
– У вас вывих, госпожа. Если вы не боитесь, я могу вправить вам ногу.
– Попробуй.
– Тогда покрепче держитесь за камень и постарайтесь не кричать.
Чтобы вправить больную ногу, стражник наклонился, и так вышло, что теперь он смотрел на нее краем глаза, сбоку и снизу. Но перед ним уже была совсем другая женщина.
Рубиновые зрачки заняли все глаза, а радужка вовсе пропала. У людей так не бывает. И зубы, обнажившиеся в улыбке, стали какие-то другие. Не клыки, нет, но не те, не человеческие. И лицо ее изменилось. Нет, не превратилось во что-то, а стало неправильное. Лоб, нос, подбородок – все стало неправильное. Была молодая женщина, а стала… Будто маска, обтянутая чем-то вроде кожи, не бледной человеческой кожей, а ее