— Бать, ты представляешь, мне уже сорок, а ведь я поначалу не верил, что до тридцати доживу.
А он не только выжил, а ещё и к вере пришёл, и священником стал.
Удивительная судьба выпала нашему поколению. Мы родились уже после Великой Войны, и все вокруг нас, кто её пережил, словно заклятие, повторяли одну и ту же фразу:
— Только бы вас не коснулась война.
Но именно нашему поколению пришлось воевать всю свою молодость, начиная с Афгана. Конечно, не всем пришлось участвовать в оказании «интернациональной помощи», а потом воевать в «горячих точках» внутри бывшего Советского Союза, но война стала постоянным фоном нашего бытия. На этом фоне мы мужали, женились, рожали детей. И война для нас стала чем-то само собой разумеющимся.
Помню, как всем полком мы встречали эскадрилью из Афганистана. Каждый год одна из наших трёх вертолётных эскадрилий уходила воевать, тогда это называлось «командировкой». Полностью полк собирался только на короткий срок переподготовки и формирования новой группы экипажей для войны. Вертолёты постоянно находились в Афгане, менялись только люди. В назначенный день на территорию части подавались автобусы и лётчики, в сопровождении жён, с детьми на руках шли обнявшись несколько последних метров от полкового плаца до места посадки. Шли спокойно, никто не плакал, наверно плакали потом. Мужчины занимали места в автобусах, а женщины ещё долго смотрели и махали руками им вслед:
— Вы только возвращайтесь!
В тот раз один лётчик отказался лететь в «командировку». У него была какая-то причина, он вовсе не был трусом, все это понимали, и то, что его отказ — это своего рода забастовка, тоже понимали. Потому, когда всех офицеров собрали в гарнизонном зале на суд чести, никто, кроме дежурных ораторов его не осудил. Лётчика отстранили от полётов и прикрепили к столовой для технарей. И я видел отношение к нему жён наших офицеров, ушедших на фронт: никакой неприязни. А когда его всё-таки перевели в большую транспортную авиацию, чего он безрезультатно добивался не один год, эти же люди искренне его поздравляли. Хотя место отказника, вполне возможно, занял муж кого-то из них.
Эскадрилья возвращалась ночью. На стадион, где командир приказал выстроить полк, заранее привезли большие аэродромные прожекторы. Несмотря на позднее время все надели парадную форму и ордена. По-настоящему, до этого дня я и не представлял, с кем служу в одном полку (так много было орденов и медалей).
И вот, наконец, торжественный момент, открываются большие металлические ворота и те же автобусы, что год назад увозили наших ребят на войну, возвращают их домой. Прибывшие выходят и строятся на плацу отдельным подразделением, командир эскадрильи торжественным шагом подходит к командиру полка и докладывает об исполнении приказа. А вокруг сгорая от нетерпения броситься к своим мужьям, обнять и расцеловать, стоят их женщины. Дети тоже не спят, сегодня такая ночь, может самая счастливая ночь в их судьбе.
Наконец краткое приветственное слово командира окончено и все, распахнув объятия, бегут друг к другу навстречу. На них направляют свет прожекторов, и в одном вдруг замигала лампа, и от этого движения людей становятся похожими на прерывистые движения танцующих на дискотеке в ночном ресторане. И ещё дети на руках отцов и радостный смех вокруг. Незабываемые минуты, даже у меня, двухгодичника, человека, вобщем-то, считай на половину гражданского, невольно наворачивались слёзы радости за этих людей.
И никто в этой сутолоке не обращал внимания на маленькую кучку детей и женщин. Они стояли обнявшись, поодаль от всех и плакали. Потому что, однажды расставшись, так больше никогда и не встретились. И каждый раз, приходя на эти торжественные встречи, словно ожидали, что сейчас-то они обязательно вернутся, а тех, кого привозили хоронить в тяжёлых цинковых ящиках, к их мужьям никакого отношения не имеют.
Было радостно и больно одновременно.
В этот же год мои товарищи такими же организованными рядами улетали в Чернобыль. Мы мало тогда разбирались, что на самом деле там происходит, — не знаю, понимали ли это они. На аэродроме рядом с нашими двадцать четвёрками стояли три больших Ми-26-ых, они относились к роте гражданской обороны. Их экипажи не летали в Афган, и у нас лётчиков с 26-ых называли бездельниками. А в восемьдесят шестом именно наши «бездельники» первыми отправились засыпать взорвавшийся чернобыльский реактор, и работали там без всякой защиты и счётчиков Гейгера. После вылета они не выходили, а вываливались из борта и катались от боли по земле, перепачкавшиеся в рвотных массах, и потом снова поднимали в воздух свои огромные могучие вертолёты. И так, до тех пор, пока хватало сил.
Я видел, как в том же актовом зале нашим ребятам вручали боевые ордена за Чернобыль.
Прошло уже много лет, интересно, кто из них ещё жив? «Стингер» может и мимо пролететь, а радиация всегда попадает в цель. Нашего полка уже нет, но однажды, уже будучи священником, я оказался в этих местах, и именно 9 мая, когда все, кто воевал в советское время и после, надевают боевые награды и идут к памятникам Великой Войны. Среди празднично одетых людей попадались военные, а я искал глазами тех, кто в лётной форме, ещё с орденами той нашей исчезнувшей эпохи. И за всё время встретил только одного. Остановился, поклонился ему и поприветствовал:
— Здравствуй, с Праздником!
На что я надеялся? Что он меня узнает? Но я бы и сам себя не узнал. Лётчик кивнул в ответ, и пошёл дальше. Были ли мы с ним сослуживцами, кто знает? Но в любом случае, мы вышли из одной эпохи, он как её участник, а я как свидетель.
В общежитии в одной комнате со мной жили молодые лётчики, все они имели боевой опыт, но рассказывали о войне крайне неохотно, и то, если уж совсем допечёшь их расспросами. Но однажды, неожиданно для себя я на собственной шкуре отчасти испытал, что такое война.
По какой-то причине мне пришлось оказаться на аэродроме. Шли обычные тренировочные полёты Ми-24-ых, и вдруг к нам на поле запрашивают разрешение и садятся две «чёрные акулы», вертолёты-истребители. Наши ребята о них уже слышали, но увидели впервые. Внешне более компактные, поджарые, полностью прикрытые бронёй, «акулы» даже на меня, человека неискушённого, произвели неизгладимое впечатление, что уж говорить о лётчиках. Те и вовсе не отходили от новых машин. А залётные испытатели, «акулы» тогда ещё находились в стадии испытания, важные и недоступные, покровительственно рассказывали о возможностях нового вертолёта.
Наконец один из наших комэсков не выдержал бахвальства гостей и решил показать, что и у нас на аэродроме летуны тоже не лаптем щи хлебают. Запросил разрешения на взлёт, поднялся в небо и стал показывать всё, что можно было выжать из испытанного временем и войной знаменитого Ми-24-го. Афганцы их, кстати, называли «шайтан арба». Комэска поднимался высоко в воздух, а потом бросал вертолёт в атаку на выбранною им в качестве цели одиноко идущую по аэродрому фигурку человека. И этой мишенью, как вы уже догадались, стал я. Что он только не вытворял у меня над головой. Вертолёт заходил слева и справа, бросался в лобовую, словно желая достать меня и разрубить своими бешено крутящимися лопастями.
В этот момент вдруг представилось, что мы не здесь, а где-то там, в афганской пустыне, и я пытаюсь убежать от ревущей «шайтан арбы». В какой-то миг я даже встретился с лётчиком глазами и нутром ощутил, что он поймал меня и держит в перекрестии прицела. И случись бы это в реальности, валяться бы мне сейчас в той же каменистой пустыне только с простреленной головой. Представил и испугался, да так, что дыхание перехватило.
Спустя много лет об этом чувстве испытанного мною страха рассказал отцу Виктору. Он выслушал и сказал:
— Я с этим делом знаком: однажды в бою, тогда ещё будучи молодым солдатом, так испугался, что непроизвольно обмочился. Было очень страшно, но поставленную задачу я выполнил. Командир нашей бригады, и по совместительству мой родной дядька, увидев меня в интересном положении, успокоил:
— Не стыдись сынок, трус — не тот, кто во время боя обмочился, а тот, кто бежал от врага и предал товарищей.
— Мне вообще «повезло», — продолжал мой друг, — когда уходил в армию, родители договорились в военкомате пристроить сыночка в часть, которой командовал родной дядя. Мол, за его широкой спиной во время службы и отсидится. И попал я в бригаду специального назначения, специализирующуюся на диверсионной деятельности в глубоком тылу противника.
Время его действительной службы совпало с началом развала Советского Союза, и появлением многочисленных «горячих точек». Вот в эти «точки» и отправилась воевать дядина бригада, и будущий батюшка с ними. А там, где вставал вопрос о добровольцах, первым называлось имя моего друга. Дядя, сам, кстати, Герой Советского Союза, оправдывался перед племянником:
— А кого я пошлю, скажи на милость? Отправлю кого-то другого, народ подумает: «ну вот, нас на смерть посылает, а своего родственника бережёт». Так что, сынок, пока ты здесь, быть тебе первым. Погибнешь, мне перед людьми не стыдно будет.
Кстати, и награды реже других находили героя, и всё по той же причине:
— Люди скажут, мол, своему племяннику грудь орденами разукрасил, а нас обходит.
И именно в армии, после тяжелейшего ранения он впервые понял, что Бог, которому постоянно молилась его бабушка, это не выдумка, а самая что ни наесть реальность.
Их вместе с ещё одним солдатиком с ранением в лицо оставили лежать в одной из дальних комнат школы, срочно приспособленной под армейский госпиталь, и забыли. У Виктора была почти оторвана нога и на руке — два пальца. Оба лежали без сознания и истекали кровью.
— Мне уже так «хорошо» стало, никакой боли не чувствую. Всё, ухожу, и вдруг вижу, — в меня всматривается прекрасное женское лицо. И понимаю, что лицо это мне до боли знакомо, но где я его видел раньше, не вспомню. Она смотрит на меня печальными добрыми глазами и говорит:
— Вставай, сынок, и иди в коридор, о вас все забыли.