— Даже ногами их бил, пытаясь привести в чувство, — бесполезно. Бандиты подошли и зарезали их, словно баранов. Я стоял с лимонкой в руке, и готов был в любую минуту разжать кулак. Зарезали пацанов и пошли дальше, а меня не тронули.
Зря они это сделали, такие свидетели превращаются потом в беспощадных мстителей.
Но вопрос, почему те мальчишки так испугались? Почему не боялись их ровесники: граф Кутайсов, рядовой Дыскин. Куда ушёл дух, превращавший мальчиков в богатырей?
У нас в соседнем городке чуть ли не в самом центре стоит бывший храм, вернее то, что от него осталось. Он был построен на месте бывших захоронений, в том числе и воинов, умерших от ран, полученных в битве при Бородино. Когда церковь взрывали, а это было в семидесятые годы прошлого столетия, — уничтожили и воинские захоронения. Рассказывают как мальчишки гоняли в футбол черепами героев Бородинского сражения. Вместе со взорванными храмами мы теряли веру и отрекались от отечества. Народ, созданный Церковью, рассыпался на множество автономных монад, каждая из которых зажила собственной независимой жизнью.
Помню, ещё в самом начале восьмидесятых, я тогда служил в армии, мы с ребятами копали траншею, а она постоянно наполнялась водой, и мы были вынуждены часами вычерпывать её вёдрами. От этого рядом с траншеей образовалась большая лужа. Однажды во время перекура смотрю, а наш сослуживец Анвар из Ташкента, до того мирно дремавший на травке вдруг вскочил, словно ужаленный, и бросился с кулаками на Витьку, высокого жилистого парня из Камышина. Тот в это время стоял и мочился в ненавистную нам рукотворную лужу. Нужно было видеть, что представлял из себя Анвар, чтобы понять всю бесперспективность этой затеи. Маленький толстый, словно медвежонок коала, смешно ругаясь по-узбекски, петушком наскакивал на большого сильного Витьку.
— Ты чего, Анвар, с ума сошёл?! — кричит Витька, — какая тебя муха укусила? — А ты, что делаешь, — захлёбывается медвежонок Анвар, — ты зачем в воду гадишь, это же жизнь, это драгоценность!
— Уймись, чудак. Это у вас в Узбекистане вода драгоценность, а у нас её полно, одна Волга чего стоит, — разъясняет ему Витька положение дел с нашими водными ресурсами.
Да мы всей страной давным давно в реки канализацию спускаем, и ничего. Привыкли…
Мы долго ещё со смехом вспоминали тот случай, а вот в этом году, когда нас накрыла жара, я вновь вспомнил об Анваре. А ведь, действительно, драгоценность. И не только вода.
Мне часто приходится ездить на большие расстояния, и не было ещё такой поездки, чтобы я не видел наших мужиков, выходящих из припаркованных на обочинах автомобилей, и справляющих нужду, здесь же, никого не стесняясь. Казалось бы, лес рядом, пройди метров пять, хотя бы для приличия, и пожалуйста, делай своё дело.
Поначалу я всё это объяснял всеобщим бескультурьем, а совсем недавно, буквально этим летом, вдруг понял, в чём тут дело. Помог случай…
В дни, когда было очень жарко мы, как и большинство наших соседей, по вечерам ужинать выбирались на балкон. И вот однажды подъезжает старенькая девятка с транзитными номерами и из неё выходит молоденький совсем ещё парнишка. Подходит к нашей пятиэтажке и начинает с кем-то громко переговариваться. Мы слышим:
— Вот, машинку взял, давно уже хотел.
Поговорил, потом вернулся к своему жигулёнку, повернулся к дому спиной и помочился у всех на глазах. Основательно так, по-хозяйски, никого не стесняясь, и до меня дошло. Ведь это же демонстрация права! Человек, может даже, не отдавая себе отчёт, в том что он делает, заявляет всем окружающим: «я стал собственником, и теперь имею право делать то, что считаю нужным».
В своё время я ещё мальчишкой слышал от старожилов, как у нас в Белоруссии вели себя немцы. Они не только не стеснялись голыми мыться на виду у всей деревни, но и справлять всякую нужду. Немцы победили и имели на это право, и тех аборигенов неудачников, кто стоял рядом, не считали за людей.
Что винить этого мальчика, в детстве своём он играл с друзьями на берегу речки, они жгли там костры, копались в глине, загорали на песочке, а теперь этот берег частная территория и проход туда запрещён. На дачу они ходили с отцом дорожкой через лес и большой луг, а теперь лес перегорожен, луг частная территория, и чтобы теперь им попасть на дачу приходиться делать крюк в несколько километров. Везде вдоль улиц его детства повырастали высоченные заборы, люди бояться друг друга и стараются отгородиться от остального мира. Его отечество расхватали и поделили в собственность у него на глазах. Но если кто-то имеет право, то почему бы и ему не стать господином? А машина, это уже статус.
Перед отъездом в очередную командировку Володя заехал к нам.
— Ты снова в горы? Даже не отдохнул путём.
— Скучно мне здесь, бать, пресно как-то. Наверно война — это мой путь, я воин и мне на роду написано воевать.
— Береги себя, друг.
— Что значит, береги? Прятаться за спины других? Я так не умею.
— Да, хотя бы на рожон не лезь. Он пожимает плечами:
— Ты знаешь, я разучился бояться. Раньше перед боем хоть какой-то мандраж испытывал, а сейчас ничего, душа словно камень, даже не по себе как-то.
— Ты с психологом по этому поводу не советовался?
— А что психолог, ему главное, чтобы у тебя «крышу не снесло» и чтобы ты по своим не начал стрелять.
— Неужто такое бывает?
— Война штука непредсказуемая. Да и деньги нам с той стороны предлагают такие, что с нашим довольствием не сравнить. Поймав на себе мой тревожный взгляд, Володя улыбается:
— Бать, за меня не беспокойся, у меня есть вы с отцом Виктором, наши бабушки. Мне есть куда возвращаться.
Проводив Володю до калитки, благословил его и долго смотрел ему вслед. И представил, не дай Бог, начнись сейчас большая война, кто пойдёт воевать за отечество? Рабы или господа? И вообще, пойдёт ли кто-нибудь? Что защищать мальчику, которому нечего огораживать?
На днях перечитал послание апостола Павла Филимону, и меня осенило, да ведь это же к нам послание, к нам сегодняшним!
Апостол отправляет к своему духовному сыну Филимону другого своего сына, Онисима. Когда-то раб Онисим бежал от своего господина Филимона, но встретился с Павлом и стал христианином. Апостол Павел вновь отсылает Онисима к бывшему господину, но уже не как раба, а как «брата возлюбленного». Равного к равному: «Ты же прими его, как моё сердце».
Мусульмане называют нас «людьми Книги», а я бы нас, русских, назвал «народом Чаши». Помню как было в армии, попробуй, задень какого-нибудь горца. Тут же за него земляки заступятся, а у нас такого нет. И понятно, что нет, кто мы друг другу? Земляки? — Ну и что? Учились в одной школе, ездили одним троллейбусом? — Ну и что? Спим в одной казарме? — И дальше? Чтобы встать на защиту другого, нужно этого другого любить, словно самого дорого тебе брата или сестру. Братьями и сёстрами мы стали когда-то через Чашу, а когда забыли о ней, то и превратились в народонаселение. Потому и не перестаёт звучать призыв: — Пора вновь возвращаться к Чаше и становится братьями. Другого пути у нас нет, и времени на раскачку уже нет. Пока ещё звучит…
Моя хорошая знакомая рассказывала, как пару лет назад (в год Китая в России), возила очередную китайскую делегацию — по историческим местам. В тот раз они ездили автобусом в Оптину пустынь. А до неё от Москвы несколько часов ходу. Китайцы смотрят и смотрят в окно, и вдруг она замечает, как у некоторых на глазах выступают слёзы.
— Что-то случилось? — беспокоится моя знакомая.
— Нет, отвечает один из китайцев, просто мы едем уже столько времени, а нам почти не попадаются обработанные поля. Столько пустующей земли, — видеть это невыносимо больно.
— Ой, — вздыхает с облегчением русский гид, — не расстраивайтесь, видимо эта земля неплодородная, так что нет смысла на ней что-то и сажать.
— Девушка, — отвечает ей всё тот же китаец, — вы отдайте эту неплодородную землю нам и мы превратим её в цветущий сад.
Слушаю её рассказ и думаю: всю жизнь на нашу землю кто-нибудь да засматривается. Так было, и так будет всегда. Чтобы иметь Отечество, нужно ещё иметь и право его иметь.
Предложение
Мы с матушкой частенько бываем в Троице-Сергиевой лавре, для нас это уже не паломничество, а считай домашнее дело. Особенно любит эти поездки моя дражайшая половина, порой мне кажется, она живёт ими. Поначалу я этого не замечал, а она обижалась: — Чтобы ты не говорил, но на самом деле ты меня не любишь. Только со временем мне удалось понять, что почему-то именно в такую ультимативную форму облекается ею требование ехать к преподобному. Конечно же, я уступаю, на ближайшее же свободное утро назначается поездка, и, вот, мы уже в пути.
После того, как приложишься к мощам преподобного, уходить не хочется, так и стоишь рядышком, затаившись в уголочке. Обращал внимание, что с правой стороны от раки с мощами находится металлическая дверь, одна створка которой пробита ядром, выпущенным из польской пушки во время осады в далёкие смутные времена. Видеть я её, естественно, видел, но никогда не интересовался, а куда она собственно ведёт. Замечал, что время от времени одна из створок открывается, и в неё изредка проходят редкие монахи, или служки в чёрных рабочих халатах.
Однажды стоим мы с матушкой возле этой самой двери. Вдруг она приоткрылась, из неё выглядывает молодой человек, и жестом приглашает нас пройти внутрь. Мы прошли, спустились по ступенькам вниз и остановились в изумлении. Оказывается, как спускаешься по лестнице, то по левой стороне в крошечном храмике находятся мощи преподобного Никона Радонежского, Сергиева ученика и строителя Троицкого храма. А в палатке напротив, несколько целых мощей троицких подвижников и множество частиц останков святителей, преподобных и мучеников.
Вот в который раз уже замечаю, как начинаешь прикладываться к святыням и молишься возле них, утрачивается ход времени, словно его там вовсе и нет. Людей впускают понемногу, видимо, чтобы мы не мешали друг другу и имели возможность подольше побыть в этом воздухе, пропитаться им, что ли. Уже несколько раз побывал я в этом месте, и всякий раз замечаю, что после того, как выходишь потом на улицу, кружится голова и поначалу даже трудно идти. Наше человеческое греховное начало не позволяет надолго задерживаться в этом месте и должно своевременно его покинуть. Уходишь, и понимаешь, что уходишь-то из рая, с чувством подобно тому, как наши прародители, однажды покинув подлинный Рай, не могли его позабыть и всякий раз плакали горько, вспоминая о содеянном грехе.