Люди нам деньги жертвовали, продукты тоже несли. Да только раздавал он всё. И мало того, что деньги отдаст, так ещё и все продукты спустит. У нас, наверное, вся тамошняя бомжацкая братия подъедалась. Нельзя его было одного оставлять, только отвернёшься, а на кухне уже пусто. Всё раздаст.
Стал я от него заначки делать. Деньги у людей брал, да тихонько от старца в разных местах прятал, ведь и самим же питаться нужно было. Собираюсь на рынок за свежей рыбой, сунул руку в унты, старцу унты кто-то подарил, а я в них один из схронов и соорудил. Руку сую, а денег нет. Я в другое место, третье. И что ты думаешь? Везде дед деньги нашёл и всё раздал.
Я тогда на него разозлился: «на что, — кричу — я тебе супчик твой сварю, а дед? Ты почему все деньги спустил, что мы с тобой сами есть будем, а»? А он смотрит на меня виновато, как ребёнок, и говорит: «Витенька, прости меня, Христа ради. Вдова из Воронежа приезжала, одна с тремя детьми осталась, молитв просила. Как же я её без копейки денег отпущу? Жалко человека». «Да к тебе полстраны едет, что же нам теперь, с голоду помирать? Всех не пожалеешь, на всех тебя не хватит».
«А вот Его на всех хватало, Он всех жалел, значит и мы, его рабы нестоящие, должны всех жалеть. А о хлебе не беспокойся, давай лучше помолимся, Господь и нас с тобой не забудет». И действительно, стоило старцу помолиться, как тут же кто-нибудь и появлялся. Еды принесёт, и спрашивает меня, что, мол, ещё из продуктов прикупить. Я тут же списочек составлю. Хочется, конечно, побольше всего заказать, да, бесполезно, через пару дней опять «на молитву становись», есть-то что-то надо.
У старца была привычка вставать в три часа утра. Мы с ним вдвоём спали на надувном матраце. Дед маленький был, я у него в ногах помещался. Проснётся утром и меня ногой будет: «Вставай, Витенька, молиться надо». «Я не монах, сам и молись, я на кухню пойду досыпать». «Нет-нет, Витенька, я молиться буду, а ты только покади». Я кадило разожгу, а отец Никита кадит, да так, что дым глаза ест, и начинает записки читать. Он их уже раз по сто прочитал, а всё читает и читает. И так каждую ночь. Думаю, что делать? Замучает меня старик. Стал я потихоньку от него записки прятать и во дворе сжигать. «Да ты не смотри на меня так, — это он мне, — я уже в этом давно покаялся. Ты сам попробуй со святым человеком пожить, с ума сойдёшь».
Бывали мы с ним в Москве в разных храмах, в основном отцы плохо нас принимали. Ревность начиналась, старца многие верующие знали, и как увидят, так и бегут к нам, а отцам обидно было. Вот только к отцу Т-ну в Ср-кий монастырь приедем, ему докладывают, он сразу к нам. В первый раз подошёл к старцу, ему руку поцеловал, и мне. Я не ожидал такого, и потом всякий раз за старчика прятался, чтобы у меня руки не целовали. При мне посещал старца уже покойный, о. Иероним из Санаксар. Я их тогда никого не знал, это потом уже в книжках на фотографиях узнавал и по подписям имена запоминал.
Четыре месяца я вместе с отцом Никитой прожил, и собрался он помирать. Послал меня отправить телеграммы по девяти адресам, чтобы приехали к нему те, с кем он ещё в горах Абхазии в пятидесятые подвизался. Перед смертью его парализовало на левую сторону. Я прихожу с рынка, вокруг него бабки сидят плачут. Он меня увидел, обрадовался: «Как хорошо, что ты пришёл, гони их всех, не хочу при них умирать».
Я его ещё в туалет успел сводить, в постель уложил. Лежит он, и представляешь, в этот самый момент к нам приходят и говорят, что деду паспорт принесли, первый его в жизни паспорт. Он ведь всё по горам, да по квартирам чужим жил, паспорта своего никогда не имел. Я говорю: «Батюшка, паспорт тебе принесли, что с ним делать»? Старчик усмехнулся: «Да зачем он мне теперь, Витенька, брось его, мне уже на небесах прописка нужна». Так он к нему и не притронулся. Потом замолчал, вздохнул, и словно уснул.
Отец Никита так выбрал момент послать вызов на похороны, что никто из его друзей уже не застал старца в живых. Приехали семь монахов и две монахини. Помню, первым пришёл о. Р-л (Б-ов), они с моим старчиком, ещё в Абхазии, вдвоём в одной пещере много лет прожили. Маленький такой женоподобный, заходит и весело кричит: «Ну, ты и хитрец, Никита, ушёл-таки первым. Всех нас вокруг пальца обвёл». Запомнилось, что все, кто приезжал, здоровались со мной, как со старым знакомым, и называли меня по имени.
Прошло несколько дней со дня похорон отца Никиты. Я на своём веку много смертей повидал, и эта, да такая мирная, меня никак не задела. Помню, иду по Москве, в районе Речного вокзала, и вдруг, ни с того — ни с сего, мне так стало плохо. И не могу понять, что со мной. Думаю, надо немедленно выпить, известно, это же лучшее средство от всяких непонятностей. Выпил, а не помогает. Такое чувство, словно рвут меня на части только изнутри, душу разрывают.
И, сообразил ведь, помчался в Ср-ий монастырь к отцу Т-ну. Он увидел меня, и сразу всё понял. Не говоря ни слова, завёл в храм и оставил в нём на ночь. И я здоровый сильный мужик проплакал до утра. Никогда со мной такого не было. Утром пришёл в себя, а я монашеской безрукавкой укрыт. Это о. Т-н, ночью ко мне приходил и своей безрукавкой накрыл, так она у меня и осталась. Спрашиваю его: «Батя, что со мной»? Он мне объяснил: «Благодать от тебя отошла. Когда ты со старцем жил, ты же в его благодати, как в речке, купался, а сам того и не замечал. Я тебе руку не зря целовал, ты причастником святости был. А теперь та благодать, что он стяжал, после его смерти тебя покинула. И ты ещё долго в себя приходить будешь». Он подозвал кого-то из монахов, указал на меня и говорит ему: «Когда бы ни пришёл, открывай ему храм».
Много тогда, после смерти старца, я глупостей натворил, одно время пил как сумасшедший. Ребята мои меня даже на дачу вывозили, пристегнут наручниками к батарее, и пить не дают. А потом вижу, во сне приходит мой старец и говорит: «Не бросишь пить, Витенька, помрёшь как муха, а я в тебе ещё тогда священника разглядел». Поверишь, проснулся и чувствую, не хочу пить, и вот уже, сколько лет этой заразы в рот не беру.
Потом привезли меня в Оптину к отцу И-и. До сих пор он меня ведёт, и на священство благословил. Перед рукоположением, во сне снова отца Никиту видел, что говорил он мне, не помню, только очень уж он доволен был. И сейчас вспоминаю его слова, что говорил он мне в Королёве, ведь всю мою жизнь старец наперёд прочитал.
Вспоминается то время, смешно и стыдно, как ходил по Оптиной с сигаретой в зубах. Стою у келии отца И-и жду его и курю, монахи мимо идут, и поверишь, ни один мне замечания не сделал. Потом уже, через год, я через «штрафные» поклончики и говорить без мата научился и вести себя как церковный человек, а тогда сделай бы мне кто замечание, я бы тут же развернулся и уехал.
Повезло мне, отец, что пересеклись мои пути с такими людьми. Никак поначалу не мог понять, за что меня Господь из зверя в ангела обратил, а потом понял, что неправильно вопрос ставил, нужно спрашивать не за что, а зачем? Теперь ко мне столько моих бывших сослуживцев приезжает. Ты не смотри, что они такие большие и сильные, на самом деле они очень ранимые, и не каждому могут открыться. А мне верят, ведь я же один из них, правда, теперь только уже не тело, а «душехранитель».
Острова
Мой друг, отец Виктор, лет десять назад опекавший в подмосковном Королёве отца Никиту, как-то рассказал мне об одном забавном случае, связанном со старцем. Однажды батюшка, обращаясь к своему помощнику, тогда ещё просто Виктору, попросил: «Витенька, хочется мне старику в баню съездить, в парилке попариться, давно в настоящей баньке не был». «Да без проблем,— отвечаю».
Выбрал время, когда в одной известной мне бане людей бывает немного, и повёз туда старика. В бане действительно было малолюдно, и в основном пенсионеры. В отличие от остальных, отец Никита полностью не раздевался. Завернулся в простыню и направился в парилку.
В самой парилке на нижнем полке сидело несколько крепких молодых парней. Я намётанным глазом определил, что, скорее всего, это «братки». Сидели они раскрасневшиеся от пара, в парилке было жарко. Я думал, что батюшка последует примеру молодых и тоже немного посидит внизу, а минут через пять выйдет, но не тут-то было.
Отец Никита, не смотря на свой весьма почтенный возраст, забрался на самый верхний полок. Лежит и просит меня: «Витенька, дружочек, плесни на камушки, добавь парку, а то мне старику зябко», и улыбается. Всем жарко, а ему зябко. «Ладно, — думаю, — добавим», раз добавил, два добавил. Жара невозможная, братва шапки понадевала, рукавицы, а всё равно не выдержали и, как пробки, повылетели из парилки. Я то входил, то выходил глотнуть свежего воздуха. Ребята смотрят на меня с удивлением: «Что за дед такой»? Я ещё забыл сказать, у старца на шее на простой верёвке куча крестиков висела и образков, много, килограмма на два весом. Видимо, как кто-то дарил ему крест на молитвенную память, так он и надевал его на себя и носил, словно вериги. Мало того, что в парилке жарко, так ещё и такая «цепь» на шее. Ведь металл разогревается, и начинает тело печь.
Наконец, оставшись в парной в одиночестве, старец с видимым удовольствием надышался горячим воздухом, а потом вышел к нам. Восхищённая молодёжь, не зная, кто мы, принесли нам по кружке пива в знак «глубокого уважения». Правда, батюшка пиво пить не стал, а я, как лицо к нему приближенное, «испил чашу славы» за нас обоих.
Уже как домой ехать, спрашиваю: «Дед, как ты такую жару терпишь? Мы вон, молодые, а из парилки все убежали». «Опыт, Витенька, даже отрицательный опыт приводит к навыку. Много лет назад, когда я был таким, как ты, отбывал срок в одном из концлагерей недалеко от Магадана. Охраняли нас солдаты. Представь, какая у них была служба, охранять народ от его врагов, и в первую очередь от нас, людей верующих. Почему-то отношение к нам со стороны охраны было самое отрицательное, даже к ворам и убийцам они относились человечнее.
Напьются солдатики, хочется как-то развлечься, а что придумаешь кругом вечная мерзлота, никаких селений, и сплошная тундра. Вот и придумали они нас, священников да монахов, в бане парить. Набьют нами парную, как селёдок в банку, и греют её. Хорошая была парная, раз