И в этот момент, когда мы тронулись в путь, а он остался, я понял, что не могу его бросить. Вот не могу, и всё. Не смогу я тогда жить дальше, есть, пить, не смогу, если брошу. И я остался. У нас уже тогда было с собой специальное средство, введя которое, человек переставал чувствовать боль и усталость, и даже при ранении, мог двигаться своим ходом. Я ввёл его Диме, и мы пошли. Конечно, догнать отряд, мы не смогли бы ни при каких условиях. Дима где-то шёл, а где-то я волок его на себе.
Единственно, чем могли нам помочь ребята, так это тем, что пошумели и увели погоню за собой. Поэтому мы и смогли несколько дней спокойно «ковылять» по направлению к своим. Дима мог идти, наступая только на одну ногу, а на другую я соорудил ему что-то наподобие костыля. Он шёл, повисая на мне. И я время от времени вводил ему средство обезболивания, чтобы он не терял сознания.
Те, кто преследовал отряд, не смогли догнать наших ребят, зато они вычислили нас с Димой. Зная, что у нас раненый, они понимали, что диверсионная группа, будь раненый в основном составе, не смогла бы уйти от преследования. Тело они не нашли, значит кто-то, каким-то образом, должен ещё пробиваться назад вместе с ним, отдельно от остальных.
Тогда они просто рассчитали путь, которым мы пойдём и двое суток ждали нас. Мы по всей логике вещей должны были выйти и двигаться по одному такому неглубокому ущелью. Обойти его с раненым на руках было невозможно, и противник занял позицию наверху по стенам ущелья с обеих сторон.
Я шёл и волок Диму на себе, он у меня что-то уже лопотал, практически находясь вне себя. Мы вошли в ущелье, и только тогда я увидел их. Они стояли, совершенно не прячась, наверху, по стенам слева и справа. Я, вскинув автомат, продолжая идти и тащить друга. Потом опустил оружие, понимая, что сопротивляться бесполезно, мы были как на ладони. Что делать? И я решил не останавливаться. Если попытаются взять в плен, то у меня была граната. Мы шли, и я ждал, когда они начнут стрелять. Но они не стреляли. Вот мы прошли уже половину пути, и было так тихо, что я слышал как бьётся моё сердце, а оно готово было выскочить из груди. Может они не хотят стрелять нам в лицо и расстреляют потом в спину? Это невыносимо тяжело: медленно идти под прицелом автоматов, каждый шаг как последний. И только ждёшь: когда?
Наконец, мы прошли всё ущелье, и только тогда я остановился и оглянулся назад. По стенам никого не было. Они ушли, так и не став стрелять.
Когда мы добрались до своих, было столько ликования. Дима сейчас живёт недалеко от Нижнего, я потом с ним встречался.
И знаешь, правильно говорят, что жизнь порой поворачивает круче любого романа. Уже давно закончилась та война, давно распался Союз. Дело было в Москве, я тогда служил старшим лейтенантом, и мой взвод охранял встречу представителей закавказских республик. Там я и познакомился с одним из сотрудников охраны азербайджанской делегации. Разговорились, и я сказал ему, что ещё мальчишкой воевал в Карабахе. Он обрадовался и сказал, что тоже принимал участие в той войне. Мы разговорились и стали перечислять места, где участвовали непосредственно в боях. И, представляешь, оказалось, что он был командиром той самой группы, что устроила нам тогда засаду. Мы с ним даже обнялись. Он-то мне и рассказал, как они нас ждали.
— Почему же вы не стреляли? Спрашиваю.
— Потому, что я команду не дал стрелять. Отвечает.
— А почему ты не дал команду?
— А тебе бы хотелось, чтобы я её дал, да!? Сам понять не могу, не дал и всё тут, но только не из жалости. — Помолчали. — И, знаешь, когда мы возвращались, меня никто из бойцов не спросил: почему мы не стали стрелять? И ещё, самое главное. Меня никто не сдал начальству.
Я смотрю, в лейтенантах ходишь? Немного же ты наслужил в новой России. Что, уже скоро на пенсию? Хотя, — он махнул рукой,— таким, как мы с тобой, никогда не выслужится до высоких чинов.
Прощаясь, мы ещё раз обнялись, и он сказал. — А всё-таки, хорошо, что я тогда не стал стрелять. Ведь это, то немногое, брат, за что и мне сегодня не стыдно ходить по земле.
Положение обязывает
Этой весной автомобиль моего друга отца Виктора вылетел на встречку и, чудеснейшим образом никого не задев, остановился в кювете, уткнувшись в пень от срезанного дерева. Первым делом, придя в себя, батюшка позвонил друзьям в Москву. Через два часа его машину уже везли в ремонтную мастерскую, а сам он вместе с ними заехал ко мне.
Батюшка представил мне своих друзей:
— Знакомься, это — Игорь.
Выше меня на голову, классический квадратный подбородок и на глазах солнцезащитные очки. Игорь — полковник МВД, большую часть службы проводит на Кавказе, в настоящее время — в отпуске.
— Игорь, возьми благословение у отца Александра, хорошо, теперь поцелуй ему руку, как я тебя учил?
Игорь, стараясь не ошибаться, складывает руки под благословение. Чувствуется, что это действие ему ещё в новинку.
— А это Андрюша, мой старинный приятель.
Андрея не нужно ничему учить и ничего напоминать. Он, в отличие от мощного Игоря, привычно и быстро укладывает руки для благословения. Под свитером и лёгкой курточкой до пояса угадывается гибкое тренированное тело. Внешне он походит на пантеру грациозностью и лёгкостью движений. Потом уже отец Виктор сказал мне, что Андрей — Герой России, а Игорь ведёт ответственнейший участок работы.
Я удивился:
— Ты потревожил таких людей, и они, оставив все дела, немедленно приехали к тебе?
— А что же здесь удивительного? Мы воевали вместе, ходили на задания и служить начинали в одном отряде. Мы и сейчас не забываем друг друга. Если нужна помощь, любой из нас может звонить хоть ночью, и к нему обязательно приедут.
Отец Виктор рассказал мне трогательную историю про двух бывших высокопоставленных спецназовцев, которые уже в наше время, занимаясь бизнесом, поссорились самым что ни наесть жесточайшим образом. Не то, что здороваться, слышать друг о друге не могли. Через какое-то время в семье одного из них случилась беда, и он вынужден был просить помощи у того, с кем уже долгое время не общался. А тот, кого попросили помочь, отбросил, словно ненужную пену, всё, что разделило бывших боевых друзей, и, не раздумывая, пришёл на выручку.
Кстати, именно друзья собрались с деньгами и помогли моему товарищу приобрести новый автомобиль, взамен попавшего в аварию. Но и сам он постоянно озабочен сбором средств на какой-нибудь немецкий протез для подорвавшегося на мине действующего сотрудника, лечение тяжелобольного никому не нужного ребёнка. А то вдруг ночью по звонку может собраться и уехать за несколько сотен километров от дома. И тогда просит меня послужить за него.
Не так давно приезжает батюшка ко мне пообщаться. За столом в трапезной он занимает много места, но не довлеет над собеседником. Вроде внешне, как обычно, весел, подвижен, многословен. Только замечаю, что в глазах у него время от времени появляется беспокойство. Будучи человеком бесхитростным и прямым, он не умеет прикидываться и врать. И этим очень напоминает ребёнка. Такой большой добрый ребёнок.
— Что случилось, отец? Может, я что присоветую?
Батюшка шумно и продолжительно вздохнул, словно размышляя, стоит ли меня посвящать в его дела.
— Вчера вечером друг из Беларуси позвонил. Хороший мужик, но, как это говорят, человек со сложной судьбой. Он в конце 80-х, перед самым выводом наших войск из Афгана, попал в плен. Потом, через несколько лет, не помню уж каким образом, но ему удалось вернуться домой. Пришёл, а его уже заочно отпели. Девчонка давно за другого вышла, да и домашние на него смотрели, как на приведение. Замкнулся парень в себе, стал людей избегать и, как это у нас водится, начал пить.
Прошло время, история его уже стала забываться, а тут недавно орден его нашёл, ещё советский. Решили вручить прилюдно, поздравить человека. Вот подросшее поколение про него и узнало. Только вместо уважения начались насмешки, а потом и вовсе издеваться стали. Проходу не дают. Как увидят его, так и начинают подкалывать, мол, как там, в плену, тебя моджахеды часом не обрезали, может ты мусульманином стал? И это ещё самые невинные шутки. Про другое и говорить неудобно. Он пьяный, жалкий, кричит им что-то в ответ…
Выждали пацаны момент, окружили да давай с него штаны стягивать. Хохочут. Им забава, а другу моему обидно. Вот и звонит он мне, совета просит. Говорит: «Или я их перестреляю, или себя порешу, затравили, не могу больше».
— Так может поговорить с теми ребятами, объяснить им, чтобы оставили человека в покое?
— Ты плохо представляешь ситуацию. Эти ребятки, им лет по двадцать, а уже живут криминально. В их среде силу уважают, и слушать они будут только тех, кого будут бояться. Раньше мне проще было. Я на такие «разборки» поездил.
На самом деле, там всё просто. Берёшь кого-нибудь из друзей, чтобы тот сзади стоял. Приезжаешь, а тебя встречают человек восемь. Мне уже было достаточно один раз посмотреть, чтобы понять, кто передо мной. Чаще всего соберётся шпана гурьбой, думают, числом напугают. Попробуй, напугай, если у меня в кармане граната, но это так, на всякий случай. Подойдёшь, вежливо спросишь: «С кем говорить будем?»
Выйдет кто-нибудь такой важный, думает, что дружки его в обиду не дадут. Задаю вопрос: «Ты, когда человеку по телефону угрожал, деньги с него требовал, каким пальчиком на трубке номер набирал?» «Вот этим», — показывает. «Ну, раз этим, вот пусть он и отвечает».
И ломаешь ему палец на глазах у всех остальных. Потом стоишь спокойно и ждёшь, что будет дальше. Как правило, один орёт, а толпа в кусты и бегом.
Но сейчас что делать? Сейчас-то я уже священник. Не могу я, как раньше, людям пальцы ломать. А только словом не пронять этих ребятишек, они уже в слово без силы не верят. Вот такая у меня появилась проблема, батюшка.
Месяца через два после того нашего разговора, встречаемся с отцом Виктором в областном центре на ежегодном общеепархиальном крестном ходу. Разговорились.