– Здесь, в лагере я и познакомился с необыкновенным человеком, память о котором пронес через всю мою жизнь. Его имя генерал Карбышев. Маутхаузен был его тринадцатым лагерем, он прошел и через Майданек, и Освенцим. Попал в плен в самом начале войны, под Гродно. Его форты, его укрепрайоны – это, наверное, высшее достижение тогдашней фортификации. Доктор наук, профессор академии Генерального штаба, ему тогда уже было за шестьдесят. Фашисты генералу золотые горы сулили, столько времени уламывали, все надеялись на свою сторону перетащить. А он – ни в какую. В то время, когда наши с ним пути пересеклись, он находился на общем положении со всеми остальными заключенными, точно так же работал и переносил все, как и другие пленные, никаких поблажек. В лагере он руководил сопротивлением, через него мы узнавали новости с фронта. Как же мы ждали победы, как надеялись на наших. Дмитрий Михайлович, даром что пожилой, физически изможденный человек, а дух в нем был настоящего воина. Он нас, тогда молодых, поддерживал, надежду вселял. Ему всю войну предлагали предательство и жизнь, а он выбрал честь и смерть. Ночью 18 февраля 1945 года, уже перед самым освобождением, генерала вывели на лагерный плац, раздели и оставили умирать. Потом фашистам показалось, что умирает он слишком медленно, и его стали обливать водой до тех пор, пока не превратили в ледяную статую. Нас поставили недалеко от плаца и заставляли смотреть на казнь: «Русские свиньи, смотрите, как умирает ваш генерал, и вы обречены и точно так же умрете, – смеялись гестаповцы, а сквозь их смех я слышал голос Карбышева: «Держитесь, товарищи! Нас не забудут!»
Даже смотреть на казнь было страшно, и кто-то стал было отворачиваться, но немцы, словно только того и ждали. Как кто отворачивался, так ему в лицо и стреляли. Я все видел и все помню, и крик генерала до сих пор стоит у меня в ушах.
После освобождения уже наши заталкивали нас в теплушки и отправляли через всю Европу в Сибирь. И еще долгих одиннадцать лет я продолжал оставаться военнопленным. Как выжил, не спрашивай, одно время от этой несправедливости даже руки на себя хотел наложить, но вспоминал генерала и его приказ: «Держитесь!» Вот и держался, не сломался, не подличал, не предавал. В пятьдесят шестом приехал сюда, реабилитировался, поступил на работу. А в начале восьмидесятых приглашают меня в военкомат, и военком подает мне коробочку с орденом Ленина. «Этой высокой наградой вас, уважаемый, Василий Иванович, партия и правительство наградили за форсирование Днепра, только вручить, вот, к сожалению, не успели». Я взял протянутую мне коробочку, долго смотрел на орден, вспоминая все пережитое: «Я отказываюсь от него. После всего того, что мне и моим товарищам пришлось испытать, я не верю этому человеку, и партии его не верю», – и вернул награду назад военкому.
«А какой бы вы орден предпочли, уважаемый, уж не этот ли?» В сердцах произнес военком. И он изобразил у себя на кителе крест, намекая, на то, что я не случайно оказался в плену. «Нет, майор, я никогда не был предателем, а вот, если бы был такой орден – Генерала Карбышева, – я бы тогда его не то что на груди носил, я бы с ним и на ночь не расставался, под подушку бы клал». Повернулся и ушел.
Затаив дыхание, я слушал «Чапая». Подумать только, он лично знал человека, который в моем представлении мог быть только памятником.
Через несколько месяцев звонок из дома:
– Саша, твои одноклассники собираются на встречу выпускников, хотят юбилей отметить, интересуются, может, приедешь?
Я приехал и мы встретились. Двойственное чувство испытываешь от встречи с одноклассниками. С одной стороны, это радость, а, с другой – понимаешь, что лучше бы и не встречаться, потому, что встретились, а говорить не о чем. Все, что нас когда-то связывало, осталось в далеком прошлом. Уж и страны той нет, в которой мы росли, и нет той догмы, в которую нас учили верить. Но что-то продолжает нас объединять, но что?
Кто-то из ребят не нашел себя в новом мире, сильно сдал и начал пить, кто-то потерял самых близких, и было видно, что держится из последних сил. Многие из наших в поисках счастья разбрелись по всему миру: Циля уехала в Израиль, Женька Гемельсон – в Штаты, Ежик Саук живет в Польше, Алик Бородин – в Канаде, обычная география нашего поколения. Я уже не говорю о тех, кто уехал учиться в Россию и на Украину, да так там и остался.
Мне хотелось поддержать друзей моей юности и сказать им что-то вроде: «Ребята, не падать духом, мы же русские, мы прорвемся!» Но по большей части, мы как раз-то и не были русскими. Сказать, мы православные? Тоже не в точку, как минимум половина из нас католики и иудеи. Кто же мы? Советские? Тоже неправда, никто из нас всерьез не верил в коммунистическое завтра. И вдруг, словно озарение:
– Ребята, мы же карбышевцы, мы прорвемся!
И стал рассказать им про уже покойного «Чапая» и про его встречу с нашим генералом. Я видел, как после этого просветлели лица моих ребят.
Потом, гуляя по городу, зашли в школу. Мы пришли поклониться генералу, и нашим учителям фронтовикам, которые учили нас вечным ценностям, умению любить и не предавать себя и тех, кого любишь. Наши судьбы еще в далеком детстве сплавились, подобно металлу этого памятника, в единое целое, и мы до конца своих дней так и остались братством карбышевцев. И разве от того, что мы разъехались и живем теперь в разных странах, подвиг для нас перестал быть подвигом, а предательство предательством?
Возвращаюсь в Москву. На Белорусском вокзале на одном из книжных развалов увидел книжку, не помню уж, как она и называлась, но главное – имя автора мне было хорошо знакомо. Беру книжку в руки, и с задней стороны обложки на меня смотрит до боли знакомое лицо дородного круглолицего мужчины в очках из роговой оправы на носу, напоминающем клюв хищной птицы. Кажется, сейчас очки начнут сползать и он вновь, как в детстве, станет поправлять их пальцем, смешно сморщив нос.
Я пролистал книжку, но читать ее мне не хотелось.
– Скажите, – спрашиваю лотошника, – что из себя представляет автор этой книги?
– О, знаете, это известный диссидент и правозащитник из соседней с нами страны. Он некоторое время работал у самого Большака, и ему открылась вся неправда, которую тот творит. Автор ушел от него и написал разоблачительную книгу. Прекрасное перо, разящий стиль, покупайте, не пожалеете.
«Да, – думаю, – знакомый стиль, «узнаю брата Колю». Обличать тех, кому еще вчера служил верой и правдой. Не смог, значит, больше папочку за хозяином носить, «совесть» твоя не вынесла, вот ты его и сдал». Противно, предательство всегда вызывает чувство гадливости, даже если предают, казалось бы, из самых высоких и гуманных соображений.
– Нет, все-таки надо было тогда дать тебе пару раз, для профилактики, глядишь, и из тебя бы человек получился. Верни значок, Совенок, ты всегда был только «как-бы-шевцем», – произнес я в сердцах и невольно ударил ладонью по фотографии.
Слышу:
– Простите, это вы мне? – Продавец испуганно смотрит в мою сторону.
– Нет-нет, вы меня простите, это я ему. – Показываю продавцу на фотографию. – Это я ему говорю, пусть значок вернет.
Продавец смотрит на меня уже как на сумасшедшего. Кладу книгу на лоток и отхожу. Может, я действительно похож на сумасшедшего? Может, в мире, где оправдывают генерала Власова и где Степан Бандера становится Героем, нам не на что больше рассчитывать?
Но на днях мне в руки попал альбом моей дочери, листаю и вижу ее фотографию на фоне дорогой мне реликвии. Вспоминаю, да я же сам ее и фотографировал, а она хранит этот снимок. Так если хранит, может и надежда есть, что наше братство не закончится вместе с нами?
И так хочется надеяться, что кто-то и после нас когда-нибудь скажет: «Нет, ребята, рано списывать нас со счетов, мы карбышевцы, и мы обязательно прорвемся!»
Непутёвые заметкиОтчет
Дядю Алешу, родного брата моего отца, я почти не помню, он рано умер. Но осталось в памяти, как мы втроем сидим за одним столом в его доме в большом украинском селе. Братья о чем-то разговаривали, а я к ним подсел позже.
– Вот, я и говорю, Илья, – продолжал дядя Леша, обращаясь к моему отцу, – каждое поколение мужчин в нашей семье прошло через войну. Мы с тобой – через Великую Отечественную, отец – через Первую мировую, дед Трофим – через войну с турками. Даст Бог, может их, – он кивнул в мою сторону, – это лихо не коснется. – Мой дядя отвоевал семь лет. – Сашко, – неожиданно окликает меня дядька, – а ты знаешь, что твой прадед участвовал в освобождении Болгарии из-под турецкого ига? Кстати, он один из тех, кто в августе 1877 года удерживал Шипкинский перевал. – Дядя Леша по образованию историк, он еще до войны успел окончить Одесский университет. – Кстати, ты что-нибудь слышал о Шипке?
К своему стыду я понятия не имел об этом, как оказалось, историческом месте для нашей семьи. В тот день я узнал о жестоко подавленном турками болгарском восстании 1876 года и о том, как Россия пришла на помощь единоверцам. Он сыпал именами и географическими названиями, но в моей детской головке ничего не осталось, кроме финальной дядиной фразы:
– Вот только одного не пойму, как за несколько месяцев активных боевых действий дед умудрился еще и жену себе найти. И главное, зачем нужно было везти ее из Болгарии? Ему что, здесь красивых девушек было мало?
Когда в сорок четвертом наши вышли на границы с Европой, дядя Леша надеялся, что попадет в освобождаемую Болгарию и побывает в местах, где воевал дед Трофим, но их дивизию перебросили на другой участок фронта. А после войны такой возможности у него уже не было.
И вот почти через сорок лет после того нашего разговора, когда я о нем совершенно забыл, в моем доме раздается звонок. Слышу голос моего хорошего товарища:
– Отче, я сейчас не стану все подробно объяснять, только к завтрашнему дню мне нужны ваши с матушкой загранпаспорта.
– А что, – спрашиваю, – мы куда-то собираемся?