Реформация Лютера не имела политического характера, но, несмотря на свое христианско-теологическое обрамление, она была выражением немецкого характера, а самым чистым его выражением является немецкая музыка от Баха и его предшественников до Бетховена и Шуберта. Чуждые влияния, проникавшие в нее, всегда преодолевались своими. Не столь победоносно проявил себя немецкий характер в поэзии и философии. Но многое чужеродное было преодолено в немецком натурализме от Парацельса и Гете до романтической натурфилософии с ее принципом вселенской жизни, абсолютно противоположным западному принципу вселенского механизма (Декарт, Гоббс). Аристотелизм был преодолен полностью, традиционный неоплатонизм – не в полной мере.
Совершенно искажены чужеродными влияниями были взгляды на историю и правосознание, а также художественные формы в архитектуре и живописи.
Собор Св. Петра это триумф победоносного папства в момент его краха. Собор в Шпейере с его могилами императоров это символ воли к власти Первой Империи. О готических соборах этого сказать нельзя. Они выражали немецкую суть в заимствованной с Запада форме. Западные влияния чувствуются и у Вольфрама фон Эшенбаха; противовес им – «Песнь о Нибелунгах».
Немецкое в чужеродных формах: со Средних веков это закон немецкого искусства, потому что закон немецкого характера не доходить до конца в своем самоутверждении в области форм. Германия дала миру многое: Реформацию, музыку, в меньшей мере философию, но своих стилей в искусстве она не создала, а только воспринимала один за другим и преобразовывала на свой лад чужие. Конечно, в «немецком Ренессансе» обычно больше немецкого, чем романского, но дворец Неймана в Вюрцбурге невозможно воспринимать как немецкое барокко: он говорит языком чужих, заимствованных форм…
Грюневальд и Рембрандт – чисто немецкие гении, но их немецкие формы не разнеслись по миру, как Реформация Лютера. У Николая Кузанского и у Дюрера уже надлом, Гете как законодатель изобразительного искусства перенес этот надлом в XIX век. Никто не достиг в живописи таких высот, как поэт Гете в «Ифигении». Певцы немецкой природы – Мёрике, Келлер, Раабе – известны только в Германии. Немецкие художники охотно учатся в Париже. Только в музыке немцы стали мировыми законодателями.
В области культуры гораздо легче установить соотношение между индивидуальным и расовым характером. В мифе о вожде «Песнь Магомета» Гете имеет в виду самого себя: миф в его единой форме выражает творчески преобразованный расовый характер. Это типичное самовыражение. Таков Фауст. То же самое можно сказать о Грюневальде, Рембрандте, Вальтере фон дер Фогельвейде, Эйке фон Репгове, Бахе, Парацельсе, Кеплере, авторе «Песни о Нибелунгах», Лютере, Эрвине фон Штейнбахе, если отвлечься от чужеродных черт стиля, о мастерах немецкого барокко и философах-идеалистах.
Как можно уловить расовый характер? Для этого необходим метод сравнения, чтобы выявить постоянство типа при сосуществовании во времени нескольких расовых характеров и при смене исторических эпох. При этом способы разрешения конфликтов и оформления, вытекающие из характерных расовых черт, нужно осознать в их уникальности и неповторимости, отбрасывая эфемерные, неестественные подражания и неточности вследствие неправильного понимания оригиналов переводчиками.
Тот, кто видел достаточно много образцов китайской живописи, чтобы более или менее уверенно определить картину как китайскую и отличить ее от художественных произведений других народов, непосредственно, зрительно воспринимает характерные расовые черты китайцев. Но выразить воспринятое им в словах и понятиях ему будет трудно. Китайцы объясняют это сами в своих теориях. Как и во всем китайском мировоззрении, в китайской живописи выражается вечная мифическая тема взаимодействия неба и земли, верха и низа, света и тьмы в природе, человечестве и общественной жизни. Абстрактно говоря, эта мифическая тема не собственно китайская, а общечеловеческая. Но сугубо китайская черта – постоянное обращение к этой теме при всех вариациях форм в исторические периоды, свободные от чужеродных влияний, при самых разных стилях и возможностях выражения. Сугубо китайская черта – постоянное воплощение этого принципа в сотнях вариантов в архитектуре, живописи, философии, с одной стороны, и в праве, общественной жизни и политических формах, с другой. Определение характерных расовых черт в понятиях столь же трудная задача даже для опытных синологов, как для искусствоведов отделение собственно немецкого от заимствованного, чужеродного, в памятниках немецкого барокко или в космологии Лейбница и Кеплера. Как известно, каждый легко узнает еврея или китайца, но с трудом может объяснить, по каким признакам он их узнал.
Имея дело с переводами – а вся европейская синология это «перевод» не в меньшей мере, чем Библия Лютера – модно обнаружить у китайских классиков логически своеобразную, нигде больше не встречающуюся форму мышления, с помощью которой можно описать в понятиях проявления китайского характера в живописи, архитектуре, праве, политике и воспитании.
В начале всех китайских познаний стоит познание вселенского Дао, и любое устройство жизни на основе этого понятия имеет единственную цель, максимально приспособить жизнь во всех ее проявлениях и особенностях к Дао Вселенной, растворить ее в нем без остатка. Эта система соответствий присутствует во всех мыслях и действиях китайцев, в их общественном порядке, как стилеобразующий принцип, и подобно тому, как стиль речей Будды характерен для всего стиля индийской жизни и мышления, искусства и правил общественного устройства, так и последовательность мыслей и образование мыслей у Конфуция и других классиков характерно для Китая. Можно взять наугад любое место из Конфуция, например: «Если понятия неправильны, то слова лишаются смысла; если слова лишаются смысла, то не делаются дела; если не делаются дела, то мораль и искусства не процветают, то наказания бесполезны; если наказания бесполезны, то народ не знает, как себя вести. Поэтому пусть Благородный позаботится о том, чтобы всегда выражать свои мысли в словах и всегда воплощать свои слова в дела». Такова сущность мудрого правления и искусства жизни. Форма изложения всегда выводит систему вселенских соответствий в стилеобразующий ряд такого рода, который сначала идет вперед, а потом опять назад. Китайский идеал это покой, долговечность, равновесие, закономерность, единообразный ход всех событий и действий. Это выражается в архитектуре, живописи, поэзии и жизнеустройстве.
Индия в расовом отношении, может быть, самая смешанная страна в мире, больше, чем Франция и США. Те индо-арийцы, которые некогда наложили отпечаток на ее стиль жизни и искусство, несмотря на попытки защитить свою кровь с помощью кастовой системы, давно вымерли. Но их стилеобразующее начало продолжает воздействовать на чужеродные народы Индии даже спустя тысячелетия. Сказки дравидов, например, носят на себе следы явного влияния «Махабхараты».
Китай это культура исторических воспоминаний, традиции и обращения к прошлому.
Индийская культура – самая внеисторическая, у ней нет исторических воспоминаний, исторического сознания, поэтому она также аполитична. В Китае доведено до высшего совершенства искусство письма: каждая записка может стать амулетом, каждый иероглиф – произведением искусства. В Индии же все ее огромное духовное достояние тысячелетиями передавалось в устной традиции. В Китае возникали мощные империи, Индия, будучи «погруженной в себя», переходила от одних чужеземных господ к другим. Главная особенность Индии – мощь инстинктов и буйное разрастание всех форм жизни: фантазий и спекуляций, чувственности и созерцательности, секса и аскетизма, ритуалов и литургий, философской систематики и психотехнической методики, эпоса, храмовой архитектуры и настенных изображений. Формообразующая сила борется со стремлением к пластичности форм, и потом сама вырождается в формалистику. Только эллинизм на один момент остановил эти метаморфозы. В Индии все растет, как ленточный червь, член за членом, и никто не видит необходимости где-то положить этому предел. Индия в этом отношении – противоположность греческого мира формы и симметрии: в борьбе за форму снова и снова проявляются бесформенность, беспредельность, карикатурность.
То, что в Греции считалось самым тяжелым грехом, ненасытность, в Индии стало характерным жизненным принципом: безграничность, по крайней мере, в направлении, заданным дхармой, является основой кастовой нравственности. Буддийская сказка перечисляет 16 вещей, которыми нельзя насытится: «Царь не может насытиться властью, брахман не может насытиться паломничеством по святым местам, жаждущий спасения не может насытиться сокращением числа реинкарнаций, избавившийся от желаний не может насытиться аскезой, энергичный человек не может насытиться напряжением сил, искусный оратор не может насытиться речами и т. д.». Когда ненасытность инстинктов доходит до отвращения к миру и жизни, снова начинается движение в обратном направлении: джайнизм ставит новые рекорды аскезы, буддизм застывает в созерцательности на своих путях спасения. Там, где греческая система имеет три элемента, у индийской – три дюжины: обряды, литургия, техника йоги, философские системы, пути спасения, эпосы, своды законов образуют бесформенную литературную массу. Столь же различны архитектура, общественный строй, пластические искусства, поэзия и культы греков и индусов.
Индийское искусство – романтическое, растительное. Ни в архитектуре, ни в пластике оно не знает замкнутых, покоящихся в себе, самодостаточных предметов. Оно не пластично, а живописно и является продолжением ландшафта, буйно разрастающегося растительного и животного мира. Как человек не противостоит природе, а чувствует себя одной из ее частей, так и его творения не противопоставляются природе, как нечто самостоятельное, а является продолжением растительной природы. Это искусство беспокойства и пестрой подвижности, далекое от монументального спокойствия Египта. Даже устремленные к монументальному спокойствию статуи Будды вибрируют от внутренней жизни и передают свои вибрации утонченным, нервным людям. Всякое спокойствие в Индии поверхностно, под ним таится самая интенсивная жизнь, которая стремится к власти над людьми, богами, миром, символ чего – танцующий Шива, подчиняющий себе мир силой экстаза. Восседающий на троне Брама, погруженный в себя Будда и танцующий Шива это сущности одной природы, одного происхождения.