В своей поздней философии Откровения и мифологии Шеллинг высказывает мысль, которая сначала кажется парадоксальной: Миф формирует народ. Ей созвучна другая мысль: Язык формирует народ. Обе они имеют глубокий смысл, если исходить из правильных посылок. Положение о мифе должно звучать так: миф это светоч, который создаёт для себя раса, призванная образовать народ, чтобы он освещал ей путь в историческое будущее. Возникающий народ создаёт для себя миф, чтобы указать цель и подготовить путь.
Литературный миф Евангелий значительно отличается от первоначальных мифов, но принцип здесь тот же. Евангельский миф, с самого начала литературно обработанный, возник на почве эллинизма, указывая отягощенному грехами человечеству путь к спасению. По своему политическому смыслу он ведёт не к образованию народа в государстве, а к вселенской Церкви. Богочеловек пришёл в мир, чтобы преодолеть его грехи и открыть душам путь к спасению. Его жизнь это борьба со злокозненными демонами, которые порабощают людей, а его победа заканчивается жертвенной смертью на кресте. Сам по себе неполитический миф о спасении сразу же становится политическим, так как он противопоставляет Царство Божие одержимому бесами земному царству, Римской Империи. Образцом этого Царства Божия становится Церковь. Сам по себе неполитический миф о спасении сразу же становится политическим, так как Богочеловек локализуется в Палестине во времена первых императоров, к нему привязывается еврейская мессианская идея, и Ветхий Завет преподносится как историческая предпосылка его явления. Местом возникновения этого литературного мифа должен был стать эллинистический плавильный котёл – Александрия.
Лютер ещё точно знал, что Евангелия это не исторический рассказ, а сверхистория, Священная история, стоящая выше всех историй. В священном предании процесс всегда современен, всегда повторяется и снова действует. С самого начала отягощенный притязаниями на историческую реальность, мифический процесс превращается позже в историю Церкви, но, поскольку он исторически локализован и связан с окончанием еврейской истории Ветхого Завета, он не может стать абсолютной предысторией, как сами мифы Ветхого Завета, как римские мифы у Тита Ливия и германские у Снорри Стурлусона. Так возникает странная мифическая промежуточная история между христианской Церковью и древним еврейством, т. е. предыстория и конец истории одновременно. Поэтому рано, уже у отцов Церкви мы встречаем ту «философию истории» или теологию истории, которая сделала еврейство низшей ступенью христианства, а язычество – предварительным этапом еврейства.
Теологический либерализм хотел всерьёз историзировать евангельский миф, который ускользал из пальцев. Исходя из ложной предпосылки, будто Евангелия это испорченный чужими вставками рассказ о реальных событиях, откуда нужно вырезать описания всяких чудес, занимались этим до тех пор, пока якобы подлинно исторический остаток не стал величиной, приближающейся к нулю, причём даже этот остаток не удавалось локализовать историческими методами. Такая историзация убивает смысл мифа – надежду на спасение. Попытка превратить веру в знание в данном случае и с помощью таких средств потерпела неудачу.
Вера, которая находит выражение и обретает форму в мифе, это не половинчатое и несовершенное знание, а сила, заставляющая захваченного ею человека двигаться вперёд, к определённой цели, сила в самом подлинном и изначальном смысле этого слова, сила, которая, хотя и не сдвигает горы в море, однако делает историю, приводит в движение целые народы и эпохи, низвергает одни государства и создаёт другие. В этом германцы и греки нашли общий язык с Евангелием, ибо евангельский миф это творение эллинистической, а не еврейской веры, хотя он и локализуется на еврейской почве. Может быть, александрийские греки и евреи вместе отомстили таким образом проглатывающей народы Римской империи. Когда вера «возвышается» до знания, чем занимались – разными средствами – схоластика, рационализм и историзирующий либерализм, она тем самым обесценивается и умерщвляется. Это делает любая теология своими доказательствами бытия Божия и любая метафизика. Любая рационализация веры и любая историзация мифа поворачивает временную ось из будущего в прошлое, она делает из силы веры, толкающей вперёд, к определённой цели, знание, обращенное назад, к предполагаемым началам, которое при ближайшем рассмотрении оказывается невежеством. Таковы все истории творения и происхождения, претендующие на роль познанной истории. Теология, метафизика и историзм убивают веру, надламывают силу, творящую историю, ослабляют политическую волю и творческую деятельность. Всё это плохие эрзацы веры и мифа.
Уродливым гибридом веры и знания являются все философии истории, все теории эволюции XIX века, восходящие к теологизированному мифу. Теории эволюции природы, именуемые также «естественной историей», которые странным образом видят в биологических видах не сосуществующие, а последовательно возникшие формы, насильственно запихивают их в своё генеалогическое древо, объявляют человека самым совершенным организмом и мерилом всех прочих организмов. Так гипотетическое совершенство становится конструктивным принципом эволюционных теорий. В основе их лежит безумная идея, будто последнее по времени по одной этой причине непременно должно быть лучшим и высшим и наоборот.
Но принцип совершенства превращается в данном случае в бессмыслицу, так как совершенно любое существо, выполняющее своё предназначение, и его нельзя оценивать, используя в качестве мерила другие существа. Ложные критерии – общий признак всех теорий поэтапного развития истории, государства, общества, экономики, права: для их творцов они сами, все их современники и всё, что их окружает, – максимум достижимого или по меньшей мере достигнутого до сих пор в мире совершенства. Пафос богоподобия позитивистов 1900 года значительно превосходит при этом прогрессивное высокомерие людей эпохи Просвещения – чем более плоскими становятся идеи, тем выше их возносят.
Если сравнить друг с другом ряд трёхступенчатых теорий развития, то схема во всех трёх случаях окажется одна и та же, различается лишь место, которое конструкторы отводят в них самим себе и своему времени. Христиане эпохи Климента Александрийского чувствовали себя благодаря своему христианству на вершине того, чего только может достичь человечество, хотя и ожидали Страшного суда и наступления Тысячелетнего царства: евреев и язычников они видели где-то далеко внизу. То же самое можно сказать и о христианах 1000 года. Но приход в мир христианского Откровения и античная культура были так далеки от них по времени, что их угнетало сознание собственного эпигонства: они как бы скользили с вершины вниз и не надеялись больше подняться. Среди них царили апокалиптические настроения конца мира и гибели богов.
Однако около 1200 г. отрицательный знак сменил на положительный южно-итальянский аббат Иоахим Флорский, который быстро нашёл много революционных последователей. Для него далеко позади были не только рай, грехопадение и язычество – христианство со своим Евангелием было для него тоже пройденным этапом. Он ожидал наступления Третьего царства и появления нового, Вечного Евангелия, провозвестником которого он себя чувствовал. Такое же настроение какое-то время было и у революционных учеников Св. Франциска, и у многих радикальных религиозных революционеров XVI века в Германии. Так же относился раздираемый противоречиями Паскаль к культуре и знанию. Он объявил считавшихся недосягаемыми образцами «древних» детьми по сравнению со своими современниками, которые сделали так много новых открытий и изобретений. Лессинг следовал по стопам Паскаля и Иоахима, только он рационализировал религию вообще и, гордый прогрессом, смотрел на прошлое как на «тёмные века»: теперь же человечество приближается к совершенству.
Незадолго до того Руссо, как флюгер, обращал свой нос то оптимистически в будущее, то пессимистически в прошлое: рай, максимум достижимого для человека, брезжил для него впереди, в конце истории, и одновременно – в её начале, поэтому ему грозила судьба Буриданова осла. Наоборот, подлинные деятели прогресса нашли в себе и вокруг себя зелёную лужайку Просвещения и были убеждены, что она прокормит тощих коров фараона. Новый аспект делу Лессинга придал Кант: если верно, что все поколения до нас существовали лишь затем, чтобы мы могли на их плечах наслаждаться высшим счастьем совершенства, то мы обязаны приносить такие же жертвы ради наших потомков, подготовить почву для их полного счастья.
Все универсалисты и гуманисты смотрели на человечество как на одно целое, включающее в себя всё, что имеет человеческий облик, с общим назначением. Поэтому этапы воспитания гуманности должны быть для всех обязательными и одинаковыми. Правда, есть ещё многие, кому ещё не посчастливилось наслаждаться плодами Просвещения. Что ж, они обделены природой, они отстали, это второгодники божественной школы: пусть более медленно, пусть окольным путём, но, в конечном счете, и они, выдержав экзамен на гуманистическую зрелость, попадут в рай, в царство совершенства, если те, кто достиг большего прогресса, им помогут. Рационалистическая Европа со своим политическим и культурным империализмом приняла на себя мировую миссию именно там, где застряло христианство. Хилиазм в обоих случаях один и тот же.
Проблемы мифа, рационализированного до уровня философии истории, при этом перескакивались, но не решались. Если расы и народы имеют меньшее значение по сравнению с единым человечеством, если неравенство это только рецидив несовершенства, то одну эпоху нужно разделить на несколько эпох.
Когда парижанин 1770 года обнимался с гуроном, как с братом, не понимая, что раса и судьба сделали парижанина парижанином, а гурона гуроном, однако, не признавая его своим современником, человеком того же уровня, либо потому, что чувствовал себя на несколько ступеней выше благодаря своему просвещению, либо потому, что, начитавшись Руссо, завидовал ему как более благородному и счастливому человеку, он в любом случае помещал гурона на более раннюю, якобы общечеловеческую ступень развития. Народы, сосуществовавшие во времени, таким образом разводились по разным этапам развития, что разрушало столь понятную одновременность их настоящего и превращало проблему времени вообще в неразрешённую загадку. То же самое произошло сто лет спустя, когда сосуществование человека и обезьяны, льва и кенгуру, рыб и насекомых захотели расположить во временной последовательности и назвали это генеалогическим древом. На настоящем генеалогическом древе предки современных видов, жившие 1000 лет назад, никак не могут быть современными, а у Геккеля они попадают в современность, причём сама эта современность и одновременность ставится под сомнение или с помощью невероятных гипотез переносится в отдалённое прошлое как этап, предшествующий современности. Это просто фокус! Таким же образом возникли теории постепенного развития современного общества, экономики и т. д. Все эти теории со временем безнадежно запутываются и их нельзя спасти даже с помощью излюбленного метода аналогий. Практически проблема превосходства человека над животными и человека над человеком всегда решается путём империали