Иван Сохатый усаживался в заднюю кабину учебного штурмовика, чтобы проконтролировать готовность старшего лейтенанта Хохони к самостоятельным полетам на боевом самолете. Надев парашют, он заученными движениями подтянул привязные плечевые ремни. И они вдавили его в сиденье. Прежняя учебная машина была разбита нерадивым летчиком при посадке еще в войну, и с тех пор их выручала самоделка. На войне легче было достать боевой самолет, чем спарку, поэтому инженер полка и техники выбросили из боевого самолета один топливный бак, пулемет воздушного стрелка, смастерили в освободившемся пространстве рабочее место инструктору. Удобств было мало да и обзор плохой, но все же второе параллельное управление мотором, самолетом и кое-какие приборы давали возможность командиру оценить возможности летчика, а при необходимости и показать ему, как надо управлять машиной. Работать в самодельной кабине приходилось в неудобной позе, и поэтому прозвали ее "дыбой". Молодежь смеялась: "Если хочешь быть командиром ― вначале освой "дыбу". Сохатый половину своей летной жизни проводил в этой "мышеловке", как он позволял только про себя называть вторую кабину, ― пообвыкся в ней, приспособился и порой даже видел в самоделке некоторые преимущества перед заводской.
Между инструктором и летчиком практически не было перегородки. Если отказала внутренняя связь, можно дотянуться до ученика рукой, заставить его оглянуться или отклониться в сторону. Тогда Сохатый мог увидеть, что показывают передние приборы и что делается в кабине с ее оборудованием.
Закончив свою подготовку и наблюдая, как готовится к вылету летчик, подполковник думал о Хохоне и докладе Тулкова. Думал не впервые и всегда с противоречивостью в понимании этих люден. Летая с Хохоней, командир эскадрильи всякий раз ругался и доказывал, что новый пилот летать не хочет и его надо при первой возможности демобилизовать. Хохоня же в разговоре с глазу на глаз и в присутствии Тулкова уверял, что летать хочет, но у него не получается так, как от него требуют, потому что никто раньше "летать по инструкции" его не заставлял.
"Кто же из них прав? Если Тулков объективен, то Хохоня ― артист. Не может летчик не уметь и не научиться заново летать после стольких вывозных полетов… Но ведь просится!"
― Товарищ командир, старший лейтенант Хохоня готов к полету. Разрешите запускать мотор?
― Запрашивай разрешение и действуй. Считай, что меня в самолете нет. Сохатый отпустил кнопку внутреннего телефона, убеждая себя, что надо предоставить летчику полную свободу действий, если они не будут угрожать безопасности полета.
"Надо набраться терпения, иначе невозможно понять, что он умеет и что хочет. Погода хорошая, помех от нее не будет, и ты можешь получить эксперимент в чистом виде".
…Хохоня вел самолет с набором высоты в пилотажную зону. А Сохатый, как и на взлете, продолжал неслышно для летчика держаться за управление: изучал реакцию и движения пилота. "Взлетел ты не очень прямо, но в рамках допустимых зигзагов", ― думал он.
Открывшийся его взору мир радовал: зелено-синие Альпы мягкими волнами вершин и хребтов уходили вдаль, и где-то за пределом видимости Ивану представлялись Италия и Югославия; на юго-восток озеро Нойзидлер Зее, как зеркало огромного прожектора, возвращало солнечный свет в небо, и это сияние, как маскировочный полог, укрывало землю Венгрии.
Ближе к горной части ландшафта, как разноцветный ковер, лежала Вена, Окаймленная петлей Дуная, она из своей низины не видела его, и только монастырь, как знаменитое крымское "Ласточкино гнездо", нависал с горного обрыва над рекой, любуясь ее стремительным бегом и открывающейся до самой Чехословакии долиной.
― Товарищ командир, пришли в зону. Буду работать.
― Давай! Только постарайся! ― Сохатый засмеялся. ― Наш самолет сейчас одновременно из трех государств видно. Разумеешь?
…Хохоня терзал машину на крутых виражах, имитируя прицеливание, бросал ее в пикирование, затем уводил вверх горкой или боевым разворотом. Закончив один комплекс фигур, сразу начал второй.
Быстрые изменения положения "Ила" в пространстве нравились Сохатому, но летчик управлял машиной резко, рвал ее, и это грубое обращение с самолетом порождало одну ошибку за другой. Сохатому было тяжко сидеть в кабине. Большие перегрузки сменялись невесомостью, по кабине носилась пыль, лезла в нос и попадала в глаза, но он терпеливо молчал, ничем не проявляя своего отношения. К третьему набору пилотажных фигур у Сохатого все явственнее стала складываться мысль, что неумение Хохони ― симуляция. Сквозь смелость и резкость все больше проглядывалось нахальство и расчетливое хамство. Виделись и тщательно скрываемые навыки. Ни одна фигура по своей чистоте не была выполнена с положительной оценкой. Но и отклонения от нормы, ошибки не вырастали в опасность для самолета. "Расчет, видимо, на то, что в мозги к нему командирам не забраться, а внешне ― смелый, да только неумелый. Хитрость или дурость?"
― Товарищ командир, закончил задание. Можно снижаться?
― Дан мне управление, я тоже потренируюсь!
Иван покачал самолет с крыла на крыло, подвигал ногами, проверяя управление рулем поворота, и, убедившись, что Хохоня ему не мешает, начал пилотаж. Он выполнял фигуры быстро и старательно, как будто вязал шарф, нанизывая петли одну на другую. Пилотировал и думал при этом, что сдает экзамен, пожалуй, самый трудный за летную свою жизнь, потому что надо было попытаться своим умением заставить человека подумать о себе, вызвать в нем чувство стыда за хамство, за обман Тулкова и командира полка.
Заставив "Ил" сделать все, что разрешалось ему инструкцией, Иван мысленно похвалил себя: "Ничего получилось. Не стыдно и в глаза поглядеть другому летчику".
― Хохоня, с меня хватит. Летай дальше сам. ― Сохатый качнул самолет. Посадка на твоей ответственности. ― Подержал рычаги рабочей хваткой еще пару секунд, пока не услышал, что ручка управления зажила по воле другого человека.
После пилотажной круговерти полет на аэродром воспринимался Сохатым как отдых. По своей простоте возвращение на аэродром не представляло какой-либо трудности для летчика, умеющего и желающего летать. Но Хохоня не захотел ― теперь Иван уже был уверен в этом ― выполнить возвращение наилучшим образом. Сохатый это нежелание "слышал" через рули ― на них не приходили от Хохони нужные распоряжения. Ручка управления, переместившись в новое положение, надолго замирала в неподвижности, как будто летчик отвлекался чем-то посторонним и у него не хватало внимания следить за постоянством скорости, высоты и курса. Но положение головы Хохони убеждало Сохатого в том, что глаза летчика, если они открыты, охватывают своим взглядом приборную доску, "Если не засыпает, ― усмехнулся Сохатый, ― то наблюдает изменение режима полета. Но не реагирует ― выжидает, пока отклонение режима нарастет на видимую для меня величину… Ну что же, посмотрю дальше, поиграем в прятки, прикинусь легковерным простачком".
Догадка Сохатого о ложном неумении Хохони, зародившаяся в пилотажной зоне, после окончания полета превратилась в уверенность.
"Артист! Летать умеет, все видит, сукин сын, ― говорил себе подполковник, ― но не хочет. Ошибки при выполнении захода на посадку и в самой посадке за эти дни он показал нам в разных вариантах. И все со счастливым финалом".
…Сохатый сидел невдалеке от самолета, курил и смотрел, как мотористы заправляют спарку бензином, а механик осматривает самолет. Да, надо полететь еще раз в зону, чтобы после этого принять окончательное решение. Ивана волновал не новый подъем в воздух, а разумность собственного поведения при разборе только что выполненного полета. Не торопясь, покуривая, Сохатый старательно вспоминал детали разбора и уточнял к ним свое отношение.
Хохоня говорил о полете спокойно. И как часто бывает у большинства пилотов, что-то видел, а что-то и пропустил. Сами по себе слова о том, что он видел ошибки, но не сумел их исправить своевременно, звучали правдиво. Но от сказанного летчиком убеждение Сохатого в обмане не рассеялось.
"Что мне его поучать? Парень по возрасту старше меня, пятнадцать лет учился ― институт за плечами. Я, небось, в его понятии несмышленыш, а по общим знаниям ― человек каменного века. Для него устройство "Ила", наверное, проще велосипеда. Правильно ли все же я сделал, что не стал нажимать на полный разбор и не высказал своего отношения к его пилотированию?… Ладно, пусть считает, что я ему верю и все принимаю за чистую монету. А может, в показной доброжелательности ― мой просчет. И теперь он не знает, как поступить дальше. Хамы ждут окрика, возмущения, в этом случае они знают, как им себя вести и что делать. А доброта, невозмутимость их выбивают из привычной колеи".
Подготовка самолета к повторному вылету закончилась, и Сохатый пошел к машине.
…Минуты через три после взлета Иван понял, что Хохоня не разгадал его мыслей, не учуял своего разоблачения.
Самолет приближался к зоне. Сохатый, предчувствуя новую пытку, устраивался в кабине с максимально возможным удобством, туго подтянул привязные ремни.
― Товарищ старший лейтенант, ошибки свои вы знаете и правильно разобрали. Говорят, что познание собственных недостатков ― первый шаг к их исправлению, поэтому постарайтесь для своего и моего удовольствия.
Сохатый произнес эту фразу спокойно, вежливо. С нарушителями порядка и дисциплины он привык разговаривать на "вы". И этот прием срабатывал всегда безошибочно: действовал, как ушат холодной воды; Но не только к этому стремился Иван. Он постоянно ощущал в себе стремление не давать воли раздражительности, и чем неприятней был ему провинившийся человек, тем весомей, выдержанней звучало "вы". "Ты" у него было в ходу только с хорошими, может быть, даже близкими ему по духу людьми, которых он мог отругать за провинность, без оскорблений и унижения, иногда даже с крепким словцом. Старожилы полка еще в войну уловили эту его особенность. Опасались оказаться в шеренге вежливо опрашиваемых.