Большой, двухмоторный металлический моноплан с кабиной пилота на уровне второго этажа вызывал у Сохатого некоторую робость. Честно говоря, ему жаль было расставаться с маленьким самолетиком-разведчиком Р-5 ― он привык к нему. Вымытый и насухо вытертый, Р-5 светился живым блеском, источая олифо-ацетоно-лаковый аромат. Если же обшивка оказывалась грязной, то запахи перегоревшего масла и моторной копоти вызывали у летчика чувство вины перед машиной: так она воспитывала в нем ответственность.
Приходя на полеты, Иван здоровался с самолетом, а уходя ― прощался с ним, как с живым существом. Гладил рукой туго натянутый барабан перкали, обжигающе холодный зимой и ласково-теплый летом: "Здравствуй, "Эр", и, пожалуйста, не будь со мною на "ры"… Ну, "Эрик", будь здоров. До завтра!" Иван, как доктор больного, мог выслушать машину и сказать, все ли в ней в норме. На легонький удар ладошкой перкаль обшивки откликалась чистым звуком. Можно было простукать ее всю и убежденно сказать, что силовой набор, прошивка и проклейка в идеальном порядке. Летом "голос" конструкции был чистым и звонким, а зимой понижался, бывал с хрипотцой.
К Р-6 товарищеской нежности и теплоты у Ивана не находилось. Гофрированный, с торчащими над обшивкой заклепками, поблескивающий масляной краской дюраль не отвечал на прикосновение его руки. Надо было крепко стукнуть кулаком по крылу или огромному квадратному фюзеляжу, чтобы получить хоть какой-нибудь ответ, зарождающийся где-то в глубинах его железной утробы.
Удар кулаком:
― Здравствуй, Эр!…
А в ответ:
― ууууу!
Разговор мог быть на любую тему, а в ответ слышалось одно басовитое "ууууу"… Никакой утонченности. Металл оставался металлом.
Р-шестой в самолетной табели о рангах значился уже не новой машиной. Но он открывал для Ивана новую эпоху: полеты на бомбардировщике, сделанном из дюраля больших скоростей.
…После вывозных полетов Сохатый начал летать на Р-6.
Гудят моторы, ветер врывается через козырек в кабину. И кажется, что потрескивает конструкция да прогибается крыло при побалтывании на восходящем воздушном потоке. В огромном самолете с ним было небо и больше ни души. На рабочих местах штурмана и воздушных стрелков преспокойно лежали под привязными ремнями балластные мешки с песком для центровки.
Теперь такой методике летной подготовки ученые дали конкретное название ― "морально-психологическая". А тогда старший лейтенант Калашников, отправляя курсанта Сохатого на большом самолете одного в небо, хлопнул его легонько по спине, как бы подтолкнув к высокой стремянке, что стояла у борта кабины: "Ну давай, Сохатый, взрослей!"
Взрослей!…
Позже, когда Сохатый сам стал учить новичков полету, учить управлять собой, многое вспомнил из своего авиационного детства и проникся еще большей благодарностью к своим учителям. Они не только учили, но и умели тонко понять его внутреннюю готовность к такому испытанию: сразу остаться одному с небом, машиной и собой.
Трудно понять чувства летчика-инструктора человеку, не побывавшему на его месте, не ощутившему такой же ответственности за судьбу и жизнь пилота, которому он говорит: "Давай, взрослей!" Ведь после того, как ученик вырулил на взлет и стартер, махнув белым флажком, дал ему разрешение на полет, все остается позади. Рубикон ― старт, обозначенный линией белых флажков, перейден. И Калашников, как и десятки других инструкторов, мог быть после этого только зрителем, пришедшим на известную ему пьесу уже не в первый ,раз, но не знающим новой ее трактовки режиссером.
Инструкторы всегда провожали своих курсантов в воздух взмахом руки. А потом оказывались на посадочной полосе в том месте, где твой взгляд скользил по траве в момент приземления самолета.
…Запрашивая разрешение на взлет, Сохатый поднял левую руку ладонью вперед высоко над бортом кабины, как бы приветствуя своего учителя, а вместе с ним землю, небо и солнце.
Курсант, выполняющий обязанности стартера, посмотрел вокруг и, убедившись, что нет поблизости самолетов, мешающих очередному взлету, опустил вниз красный флажок, поднял белый и резко вытянул с ним руку в направлении взлета.
Старт разрешен.
Взревели моторы на полных оборотах, и корабль Сохатого, все больше раскручивая колеса, стал набирать скорость. Иван отдал штурвал от себя. Набегающий поток воздуха, упираясь в стабилизатор и отклоненные рули высоты, начал поднимать хвост, отчего передняя часть фюзеляжа ― штурманская кабина ― пошла вниз, открывая летчику обзор впереди…
Момент перехода самолета с трех точек опоры на две ― колеса ― всегда напоминал Ивану разбег и взлет большой птицы. Независимо от того, где разгоняется птица ― по воде или на земле, ― она все больше вытягивает шею, превращая голову в весовой аэродинамический балансир, который перед подъемом в воздухе наклоняет тело почти параллельно земле. Наконец скорость набрана, крылья раскрыты, еще один шаг ― и птица в воздухе. Ноги вытягиваются далеко назад, смещая туда же и центр тяжести живого планера, не давая ему перейти на нос и удариться о землю.
…Распластав широкие крылья, Р-6 послушно бежал вперед. Еще немного и разбег сменится полетом. Иван приготовился взять штурвал немного на себя, чтобы поднять машину в воздух. Но в этот момент его чем-то ударило по лицу, по летным очкам, стекла стали мутными.
Молнией сверкнула мысль: "Ослеп! Ничего не вижу!" И тут же почувствовал, что в рот попала какая-то жидкость. Проглотив ее, Иван сделал вдох и через удушье понял: "Бензин! Откуда?" Сорвал левой рукой очки. Струей бензина ударило по глазам ― как обожгло.
Сквозь бензиновый душ, бьющий в лицо, сквозь едкие слезы он все же смутно увидел нос самолета и небо, но положения машины в пространстве не понял. Быстро взглянул влево через борт: земля оказалась далеко внизу.
"Что с машиной: задрала нос к небу или опустила до земли хвост? Как быть? Если ничего не придумаю ― убьюсь… Моторам обороты убрать нельзя, и так лететь дальше невозможно. Сейчас Эр потеряет скорость и повалится на крыло или на нос. Тогда всё…"
Время, нужное на прочтение этих всплесков мысли, ― целая вечность в сравнении с искрами анализа опасности, хлестким ударом тока по нервам, уже передававшим рукам и ногам не оформленное через категории понятий действие.
Тысячи проработанных с инструктором и заученных "если" и сотни выполненных полетов дали Сохатому такой запас летных навыков, приспособленности и стойкости, что позволили прорваться сквозь молнию испуга и, еще не осмыслив в деталях случившегося, принять правильное решение. Иван отдал от себя штурвал, принуждая этим самолет опустить нос.
"Послушается ли?…"
Послушался! Нос пошел вниз. Иван не увидел это, только почувствовал: привязные ремни ухватили его за плечи, вновь приковывая к пилотскому сиденью. Через мгновение Сохатый явственно увидел: нос идет вниз.
"Что же дальше? Надо брать штурвал на себя, иначе самолет наберет такую инерцию, что повалится носом к земле, как прыгун с вышки, и тогда его из ямы не вытащить уже никакой силой".
Нижняя часть штурманской кабины начала приближаться к линии горизонта. Сохатый тянет штурвал на себя, а нос опускается ниже. Иван понял: эффективности рулей не хватает, чтобы погасить инерцию.
"Эх, была не была! Одна осталась надежда ― двигатели… Моторам форсаж! Может, вытянете меня из могилы?"
Штурвал ― полностью на себя. Моторы ревут что есть мочи. А нос самолета все наклоняется к земле.
"Если не ударюсь носом…, Пусть колеса примут на себя удар, тогда все будет почти нормально… Секунды, доли секунд… Какие они длинные и мучительные!"
Кабина штурмана замерла на прицельной линии к земле. Миг, только один миг равенства жизни и смерти… Наконец кабина пошла вверх. Фюзеляж, как перекладина- аптекарских весов, перекосился в сторону жизни.
Теперь только бы успеть парировать штурвалом задир машины вверх, вернуть самолет в горизонтальное положение…
Штурвал снова от себя. Сколько? На ощупь… Получилось! Подумав о чем-то своем, машинном, Эр начал неторопливо набирать скорость. Теперь можно дать моторам отдохнуть…
"Спасибо, моторчики, вытянули, выручили! И тебе, Эрушка, низкий поклон за послушание. Пойдем в зону выполнять задание. Делать виражи будем. Успокоимся и разберемся, что к чему и откуда…"
Брызги бензина продолжали летать в завихрениях воздуха, заполняя кабину смрадом, Иван потрогал себя: весь мокрый.
"Откуда? Бензин от кабины далеко, а здесь только бачок для заливки моторов перед запуском. Наверное, из него".
Так и оказалось: виной всему был заливной бачок. Безобидный трехлитровый резервуарчик с плунжерным насосом заливки и двумя трубками, по которым бензин зашприцовывался в цилиндры. Из-за приборной доски торчала оборвавшаяся от вибрации заливная магистраль. Для устранения неисправности на земле и заполнения бачка новым бензином нужно затратить не более тридцати ― пятидесяти минут, и самолет вновь будет исправен, очередной курсант уйдет на нем в небо. На других же самолетах техники осмотрят эти трубки и доложат своим командирам: "У нас все нормально. Можно летать".
После посадки, зарулив Р-б на заправочную и выключив моторы, Иван не торопился вылезать из кабины. Ему хотелось побыть одному, посидеть в тишине. Он не чувствовал обиды на самолет за столь суровый экзамен. Наоборот, ему показалось, что они стали лучше понимать друг друга.
Наконец он услышал, что его зовут:
― Сохатый! Ты там живой? А ну вылазь из кабины и спускайся сюда!
Голос Калашникова был строгим, но без злости. Видимо, в душе он уже почти простил курсанту ошибку на взлете: парень действовал отлично.
Прежде чем уйти из кабины, Иван погладил рукой широкую спину фюзеляжа, но не ощутил под ладонью железа. Ему показалось, что пальцы ощупывают не гофры обшивки, а человеческие морщины ― следы долгой и трудной жизни. Дюраль на солнце согрелся, и его теплота была словно бы человеческой. А перегоревшая на солнце и ветру масляная краска шелушилась и свертывалась в маленькие чешуйки, как кожа от чрезмерного загара.