— Так. Если сказать честно, мне бы хотелось построить еще много станций. Столько, насколько хватит жизни. Не одна ведь Касатка на белом свете. И хочется их всех быстрее разбудить. Дать им такую же большую жизнь и увидеть это.
— Ну вот, значит, надо все поставить на свои места.
— Не надо. Спасибо вам за все. — Лена посмотрела ему в глаза, которые показались ей смелыми и решительными. — Не надо, — повторила Лена. — Еще раз спасибо. Я пойду.
— Куда вы?
— Куда? Скорее всего, к Кате.
— Идемте, я вас провожу.
— Что вы! Это слишком далеко.
— Ну хотя бы немного.
Они пошли по ярко освещенной улице, мимо центрального гастронома, мимо кинотеатра «Энергия». Василий взглянул на рекламу. Мелькнула мысль: не пригласить ли Лену в кино? И вдруг он почувствовал растерянность. От толпы, стоявшей около кинотеатра, отделились две женские фигуры. Василий узнал Любу и Нину. Неподалеку стоял Норин, он отвернулся и старательно прикуривал сигарету.
— Интересно получается, — с деланной улыбкой сказала Нина, — жена не может попасть в дом, а Василий Иванович прогуливается с девушками. — И тут Нина смутилась. Теперь уже она ощутила неловкость и растерянность, узнав Лену. Но ей все же пришлось поздороваться с Леной и обменяться несколькими фразами. Обе они отошли в сторону. Нина спросила:
— Что-то тебя совсем не видно? Я думала, ты куда-нибудь уехала.
— А я слышала, собираешься уезжать ты. Разве это не так?
— Да, это действительно так. На днях мы уезжаем. — Нина ненадолго умолкла и, решившись, заговорила доверительным голосом: — Ты не должна обижаться. В том, что тебе не повезло с Петром, я абсолютно не виновата. К тому же ты сама ушла от него. Так что никаких претензий быть не может. И вообще, ты знаешь, что я человек серьезный. Петр сделал предложение, и мы зарегистрировались, как положено. Кстати, ты уж извини, но я ему буду полезней… И он не любит замыкаться в узком кругу, и я. Здесь нам тесно. Понимаешь? Петру предложили работу в областном центре. А это — уже не Речной. Из областного города можно уехать куда угодно!..
Нина не договорила: Лена повернулась к ней спиной и, не сказав ни слова, пошла вдоль улицы.
Люба и Василий медленно шли к дому. Не обмолвившись ни словом, повернули за угол, пересекли дорогу, обогнули по узкой знакомой тропке строящееся здание универмага.
— Мне кажется, нам не нужны лишние объяснения, — заговорила наконец Люба спокойно и не глядя на Василия. — И тебе и мне ясно, что семьи у нас не получилось. Считаю, что мы должны поступить, как культурные люди.
— Вполне с тобой согласен, — ответил Василий. — Когда ты едешь?
— Сегодня.
— Но ведь надо как-то развестись.
— Подадим заявление, лучше всего совместное. Если потребуется, я приеду.
Больше они не говорили до самого дома. Василий открыл дверь, прошел в комнату и сел, не раздеваясь, на табуретке. Пока Люба укладывала чемоданы, он курил папиросу за папиросой и смотрел через стекло балконной двери на заснеженный лес. Наконец она закончила сборы, подошла к Василию.
— Ну, кажется, все. А до поезда еще целых два часа.
Василий сидел не поворачиваясь и молчал.
Люба нервно кашлянула и заговорила сдавленным голосом:
— Неужели ты не понимаешь, как мне трудно? Я сама не знаю, что происходит со мной, но пойми — так жить, как жили мы, больше не могу. Ты должен меня понять. И должен проститься по-хорошему. Ведь мы не чужие люди! — Она прикоснулась рукой к плечу, пытаясь повернуть Василия к себе, но он твердо сказал:
— Счастливого пути!
В комнате стало тихо, и эта секундная тишина показалась Василию нестерпимо долгой. Затем он услышал за своей спиной быстрые шаги Любы. Глухо хлопнула дверь.
Не первое утро Василий просыпался один, но так одиноко и так тревожно он не чувствовал себя никогда. Словно один остался в целом мире. Ушла Люба. Совсем. Но ведь, по существу, она ушла не вчера, а гораздо раньше. Нет, он утратил что-то еще! Утратил что-то большое, необходимое ему…
Стараясь унять непонятное беспокойство, Василий убеждал себя, что ничего не случилось! И жизнь не началась заново. Она продолжалась. Продолжалась очередными делами, которые приготовил наступивший день. Прежде всего — комитет комсомола, партком, затем — институт. В комитете и парткоме надо обязательно поговорить о Лене, доказать ее правоту. Она просто-напросто заблуждается. Ей надо помочь, независимо от того, хочет она этого или нет. И чем скорее, тем лучше.
Василий поднялся, прошел в ванную, подставил спину под струистый холодный душ, растер грудь, руки, насухо вытерся жестким полотенцем, не садясь за стол, выпил стакан холодного чаю, закурил и вышел из дому.
Как-то он поговорит с Тимкиным, с тем самым, которого знал как плохого студента и который теперь возглавлял объединенный комитет? А! Как бы там ни было — поговорит прямо. Ведь вопрос-то ясен и прост.
Тимкин разговаривал по телефону и сделал вид, что не сразу заметил Василия. Только положив трубку, он воскликнул:
— Ах, Василий Иванович! Вот кого не ожидал. Проходите! Надеюсь, не по поводу экзаменационной сессии? Данные, которые к нам поступили…
— Сессия прошла нормально, — усаживаясь перед столом, ответил Василий. — Я пришел не за тем.
— Слушаю вас.
— Вопрос несколько необычный, правда. Насчет вчерашнего собрания на комбинате. Вы на нем были?
— Был. И что?
— Что же вы так поступили с человеком? Хлоп — и выговор. Нельзя так — с кондачка.
— С кондачка, Василий Иванович, мы вопросов не решаем. Вы, собственно, о ком?
— О Лене Крисановой.
— Да, да, разговор шел именно о ней… Ну и что? Голосование было единодушным.
— Скажите лучше — бездушным. Такого человека, такую работницу, студентку, наконец, и так очернить.
— Прошу меня извинить, Василий Иванович, — разведя руками, возразил Тимкин, — чернить людей не в наших правилах. Другое дело, когда они чернят себя сами. Тут мы должны сказать свое принципиальное слово. Мы…
— Бросьте! Надо вначале разобраться, — перебил Василий. — А вы взяли и проголосовали. Откуда у вас так повелось?
— Василий Иванович, — с расстановкой произнес Тимкин. — При всем уважении к вам…
— При чем тут уважение ко мне? Уважать надо всех, каждого!
— Даже аморальных и аполитичных людей? Что-то непонятно. При таком подходе мы никогда не решим задачу воспитания молодежи.
— Вы даже не попытались вникнуть в то, что произошло с Крисановой, и, по существу, поддержали аморальные действия Норина. А в результате получилось так, что вы перевернули вниз головой само понятие о комсомольской чести.
— Мне кажется, Василий Иванович, вы слишком неосторожны в выражениях. Норин, между прочим, до последнего времени находился на посту заместителя начальника управления, а теперь рекомендован на работу…
— А каким путем он туда пролез, вам известно?
— Думаю, что на руководящую работу недостойных не выдвигают. Ваша позиция, Василий Иванович, мягко выражаясь, не убедительна. Я уже не говорю о том, что выглядит она несколько странной…
Он сел в пол-оборота к Василию и начал вращать карандаш, постукивая им по столу.
Василий поднялся, обошел стол и взял из руки Тимкина карандаш.
— Вам кажется странным, когда коммунист отстаивает справедливость?
— Я тоже коммунист, к вашему сведению, да еще занимаю выборную должность.
— Вот поэтому я и пойду в партком. Вас, видно, здорово занесло. О ленинских нормах жизни небось только в докладах упоминаете. А пример вам брать, между прочим, было и есть с кого. О Груздеве, конечно, вы начисто позабыли?
— При чем тут он? — вновь взяв карандаш, спросил Тимкин.
— При том, что для Груздева человек всегда был превыше всего. Подумайте об этом на досуге…
Постояв возле двери, Василий натянул кепку, посмотрел на Тимкина пристально и вышел из кабинета. «Ничего он не поймет. С такими говорить бесполезно. Вся надежда теперь на Соколкова». Его он знал еще по работе на арматурном. Оба входили в бюро парторганизации подсобных предприятий. Соколков был деловым и принципиальным секретарем.
В парткоме он узнал, что Соколков еще с утра уехал к монтажникам и обещал вернуться лишь к концу дня. Откладывать разговор Василий не хотел и поэтому, не теряя времени, поехал на основные сооружения.
Строительный ритм был заметен уже на подступах к плотине. Грузовики спешили сюда с последними замесами бетона. Навстречу им шли машины с мусором, скопившимся за многие годы. Вдоль всего фасада станции сноровисто работали девушки-штукатуры в перемазанных комбинезонах. Но главными героями стройки теперь стали спецмонтажники. От них зависел своевременный пуск агрегатов. Вот почему Соколков, как в свое время Груздев, каждый день начинал и заканчивал здесь.
Василию не понадобилось подниматься на монтажную площадку. Соколков сам шел ему навстречу, возбужденно разговаривая с Петуховым, исполнявшим теперь обязанности начальника стройки. Неуклюжий, в надетой поверх пальто брезентовой куртке, Соколков говорил о чем-то горячо, широко размахивая руками. Увидев Василия, он кивнул ему и еще раз обратился к Петухову, все так же жестикулируя, потом рассмеялся и, тяжело ступая, спустился вниз.
— Чего здесь?
— Ищу вас, — ответил Василий. — Надо поговорить.
— Идем. Проводи до шлюза, дорогой и поговорим.
Они пошли вдоль станции, к валу земляной плотины, однако поговорить на этом пути не пришлось. Соколков часто останавливался возле рабочих, заводил с ними разговор так просто, как будто бы минуту назад прервал его и теперь вот возобновил с полуслова; о чем-то расспрашивал, что-то советовал, сам отвечал на вопросы.
— Дружный у нас народ! — сказал он Василию, когда они поднялись на плотину. — Гидростроители — это, брат ты мой, золотой фонд.
— И относиться к ним надо с вниманием, какого они заслуживают.
Соколков повернулся к Василию, посмотрел удивленно.
— Ты о чем? По-твоему, у нас нет внимания к строителям? К кому же тогда есть? О ком еще нам заботиться, кроме них? Ты погляди на город. Их город! С клубом, театром, детскими садами, магазинами. Все квартиры имеют. Даже спецмонтажники в отдельных живут, с семьями. А люди вроде бы временные.