От подруг, забегавших в больницу после работы, Лена знала о том, что уже давно начался паводок. С днища шлюза убирали строительный хлам, готовились к торжественному приему первого теплохода. Как много прошло дней, а она только начала вставать!
Прогулки по длинному, залитому солнцем коридору вносили разнообразие в одинаковую изо дня в день больничную жизнь и, главное, — освобождали от выслушивания бесконечных женских историй, с теми подробностями, которые одновременно вызывали растерянность, жалость и отвращение.
Особенно донимала Лену своими откровениями соседка по палате Клаша, черноглазая, сухощавая работница со старобетонного завода. Она говорила не только о себе, но и о многих женщинах, которых никогда не видела в глаза и о которых успела узнать все. Каждый новый рассказ она заканчивала восторженно:
— Ничего, Елена прекрасная, у тебя вся жизнь впереди! Еще найдешь себе хорошего мужика.
Отведя черные глаза в сторону и словно прикидывая что-то в уме, Клаша продолжала излагать придуманную ею науку женской жизни.
По ее мнению выходило, что нет на свете ни одного самостоятельного мужика. Все они кобели ненасытные, и бабская мудрость состоит в том, чтобы не упустить момент и вовремя учуять, чего мужику в доме не нравится. Иногда и поослабить вожжи надо. Мужик должен уверовать, что лучше, чем дома, ему нигде не будет. А когда уверует — все остальное не страшно. Пусть даже сгульнет — не убудет, и все равно домой явится.
— Последнее дело, когда сестра наша, — вкрадчивым голосом увещевала Клаша, — незаменимой себя вообразит, выше мужика себя начнет ставить. Замена-то быстро найдется. Вона девок сколько. Не поглядят, что седина в голову пошла, — был бы мужик, какой ни есть. Лежебокой тоже нельзя быть, думать, что все у тебя в порядочке и живешь ты лучше всех. Как та учительница Марья Михайловна, — помедлив немного, продолжала Клаша, — которую позавчера в гинекологию привезли. Аборт за абортом делает и довольнешенька. На мужа не нахвалится. Все-то достанет, все ему привезут. Мед — ведрами, курицы — ящиками, яйца — опять же. И деньги, говорит, не надо с такого мужа требовать: сам золото. А золото, так чего не велит ей родить хоть бы раз? Овца и есть овца. Освободится и снова поплывет пышечка к своему золотцу. А он небось по девкам в эту пору рыскает… Живут-то они — не видать отсюда, где-то за Разъездом. Знамо дело. Своего никогда хвалить не буду, однако ж и чернить не дам. К дочерям — две их у меня — внимательный. Деньги, сколько ни заработает, домой несет. Живем как люди, одеты, обуты, телевизор есть. Вот и ты обиходишься, когда мужика заведешь. Только тут разборчивость нужна. Перво-наперво смотри, чтобы работящим был, не летуном, вроде механика нашего Тарзана. Из-за него, говорят, девка-то хлорофосом отравилась. Тьфу!..
Клаша плюнула, выругалась. Пожилая женщина, которая лежала на крайней кровати у самого выхода, сказала жалобным, слабым голосом:
— Как так можно?..
— Ладно, ладно, учитываю и извиняюсь, — ответила Клаша, сдернула с костлявых плеч серый бумазейный халат и забралась под одеяло.
— Как тут не сругаешься? — переходя на шепот, оправдывалась Клаша. — Разве старые поймут? Им бы вылежать свое да процедур побольше отхватить — вся забота. А нам жить надо, робить. Никто за нас нашего не сделает. Успевай, Елена прекрасная, отдыхать, пока в больнице. По мне так лучший отдых — это лежать. Я и в отпуске только и знаю, что лежу. Девкам моим все по горам лазить да спускаться. И меня тянут: «Спустимся с горки, поглядим, что там!» А для чего спускаться-то, говорю им. Мне и отсюда все видно.
Долго еще слышится надоевший до тошноты шелест Клашиного голоса, а Лена, устав от прошедшего дня и от бесконечных разговоров, думает об одном — как бы скорее уснуть, отключиться от опостылевшей больничной жизни.
Спустя несколько дней она пришла на последний врачебный прием. Доктор, пожилая, худенькая и низкорослая женщина, закончив осмотр, заговорила не подходившим к ее облику басовитым, прокуренным голосом, а ее карие глаза, неестественно увеличенные толстыми линзами очков, смотрели ласково.
— Препараты на вас действуют удивительно, — сказала она и повторила: — Удивительно! Очень пришлись организму. А вы сомневались. Теперь вам осталось только улыбнуться по поводу собственного неверия и… немножечко помочь самой себе. Как бы вам получше объяснить? Отвлечься от всего обыденного. Понимаете? Например, влюбиться. Самым обыкновенным образом. Ваше настроение должно быть хорошим. Это сильнее всяких лекарств. Ну, как? — Она смотрела внимательно, с едва заметной задоринкой во взгляде и слегка наклонив голову. — Влюбимся?
Лена растерялась. Она не знала, что ответить. Тут же вспомнилась Клаша, ее наставления о том, как выбирать мужа и ладить с ним. Но сама Лена никогда не думала об этом, ни в кого еще не влюблялась и поэтому не могла справиться с неожиданно овладевшим ею смятением.
— Не знаю, — только и ответила она, не поднимая глаз.
— Ну и хорошо, — уже безразличным тоном проговорила доктор и вручила Лене больничную карту. — Это отдайте своему участковому врачу. А с физической работой вам придется повременить. Болезнь позади, но поберечься надо.
— Как повременить? — не поняла Лена. — Чем же я буду заниматься? Что делать?
— Повременить, повременить, — настойчиво повторила доктор, похлопывая Лену по плечу. — У нас безработных нет, стало быть, и вам подыщут что-нибудь подходящее. Вы ведь не безграмотная, не какая-нибудь темная. Хотите, поговорю с Ильей Петровичем Груздевым? Он к нам частенько заходит. Может быть, устроит вас в управлении…
На улицу Лена вышла радостная и удивленная, как будто бы и не болела. Она шла твердым шагом. Ноги были сильными, как прежде, как там, на тренировках в спортивном зале. Казалось, стоит пробежать чуть-чуть, оттолкнуться — и она пойдет колесом вдоль бортика газона, уже высушенного солнцем, мимо набравших зелень тополей.
Всем своим существом Лена чувствовала, что силы возвращались не только к ней, но и ко всему живому: апрельское солнце освобождало землю от наледи, хотя она и цеплялась серыми зализанными глыбами за кюветы и обочины. Вдоль всего проспекта рассыпались люди, они взмахивали ломами и лопатами, разбивали талый снег, раскидывали его в стороны. Из-под грязных ледышек текли ручьи, перекрещивали вдоль и поперек бетонные плиты дороги. «Как это повременить? — вновь подумала Лена. — Значит, остаться где-то на краю жизни?»
И вдруг — или это только показалось Лене — промелькнуло знакомое лицо. Это была Катя, ее раскосые плутоватые глаза, ее голос и смех. Она ловко вонзала в лед острие сверкающего на солнце лома. Осколки летели во все стороны, и один из них угодил в щеку долговязому сутуловатому парню. Он провел рукой по лицу, размазал грязь. Катя заметила свою оплошность, улыбнулась и запела, играя озорными зелеными глазами:
— Милый друг, прости, прости все мои пригрешности, и буду я тебя любить до самой бесконечности! Прости, Боренька! Все поцелуи за мной, а сейчас некогда. — Она бросила лом, который с веселым звоном покатился на середину дороги, и побежала к Лене.
— Ты? Ах ты, мой тубик! — чмокая Лену в щеки и губы, вскрикивала Катя. — Смотришься на все сто! К черту работу, идем — провожу.
Они медленно пошли по тротуару, щурясь от солнца, бившего в глаза.
— А я-то думала, тебя к вечеру выпишут, зайти хотела, — заговорила Катя. — Ну ничего, с тобой все в порядке. А у меня ни вот столечко порядка нет. Пока ты в больнице лежала, я тут столько начудила!.. Как теперь и расхлебывать, не знаю. Помнишь Гришку-механика? В оркестре на барабане играл? Смуглый такой, здоровенный. Шея — во! Волосы до плеч. Да знаешь ты его, знаешь! Все его Тарзаном зовут. Так вот, повадился этот Тарзан к нам в общежитие. Я еще с работы не успею прийти, а он сидит на лавочке. Увидит меня. «Здрасте, — говорит, — наше вам» и — за мной по лестнице. Я ему: «До свиданьица», а он, черт гривастый, прет прямо в комнату. «Кому, — говорит, — нельзя, — а нам можно». Садится на стул и ухмыляется бесстыже. Ты слушаешь? Все бы это — ерунда. Можно было бы с ним посидеть, но, ты понимаешь, надо же в это время новому баянисту приехать. Демобилизовался он, теперь на «воздушке» работает. И у нас в клубе. Играет — заслушаешься. Тихий… Да ты видела его, только что в лицо я ему невзначай залепила. Борисом зовут… До чего внимательный, обходительный. И голос ему мой нравится, и мелодию схватываю быстро. Говорит, будто я настоящий самородок… Ты думаешь, я к чему? Да к тому, что это — готовый муж. Подластись, и — твой. Чего молчишь? — Катя выжидающе посмотрела на Лену. — Посоветуй! Я же из всех девчат одну тебя слушаю.
— А как же Тарзан?
— Эх, Ленка! — сокрушенно протянула Катя. — Зеленый горошек ты еще. Ничего в наших бабских делах не понимаешь. Что я — к этому Тарзану цепями прикована? Или соглашение с ним долговременное подписала?
— По-моему, ты неразборчива. О новом баянисте тебе известно столько же, сколько о Тарзане. А Тарзан… ничего-то ты о нем не знаешь. Впрочем, не будем портить настроение в такой хороший день. Одно ясно, муж ведь — это не просто. Я понимаю так, что на всю жизнь.
— Завела скукотищу. Еще скажешь: хороша жена мужем. Не то время. Все теперь наоборот. Был бы муж, а уж мы сделаем из него человека. Какого нам надобно. А, ну их всех! — неожиданно закончила Катя. — Только Бореньку моего не трожь. — Она оглянулась в ту сторону, где работали люди, забеспокоилась: — Потеряли меня, наверное. Когда в бригаду придешь?
— Через неделю. Только вот… не в бригаду.
— Это как же?! На тебя не похоже!
— Врачи не разрешают.
— А куда же тогда?
— Бумажки перебирать. Эх, Катюха!
— Ничего, ничего, Ленка, — неуверенно успокаивала Катя. — Не век же. Окрепнуть надо. Сама знаешь, с нашей работенкой не всякий мужик справится. Побегу я, а ты иди, отдыхай. Хватит твоей койке пустовать.
Она оглянулась несколько раз, помахала рукой.
Эта встреча оставила в душе Лены смешанное чувство радости и огорчения. Она радовалась своему выздоровлению, теплому весеннему дню, но ее тревожила неизвестность будущей, совсем иной жизни. Справится ли она с работой в управлении, куда теперь направят ее, сможет ли обойтись без привычного дела, в котором до этого времени видела смысл своей жизни.