– Жаль, хлеба нет, – сказал он. – Ну да не впервой без хлеба. А я совсем переквалифицировался в «живописца», – он откусил пол-луковицы прямо в шелухе, вторую половину протянул Мурлову. – Помнишь, за месяц в общаге мешок лука уговорили. Эх, жареный с салом – вещь! Такого разве в столице поешь?! В училище преподаю, технику живой писи. Ничего получается. Совсем как живая. Ты-то как? Там же?
Мурлов вяло стал рассказывать о себе, но вдруг заметил, что Федя его не слушает, весь ушел в собственные мысли, которые Бог знает где рассеял в этой жизни.
– А ведь брат мой так и не нашелся! Пропал! – вскрикнул вдруг Федя и смахнул слезу с глаз. – Помнишь? Какой ум был!
В этот момент к ним на скамеечку плюхнулся гражданин приличного вида, их годков, с усами и наметившимся брюшком, привыкшим к сладкой еде и питью. В руках он держал бутылку водки и двухлитровую бутылку минеральной воды. Так держал, будто не знал, что с ними делать.
– Что-то меня, ребята, к вам тянет, – сказал он.
– Милости просим, раз тянет, – отозвался Федя, заметив дары. Он поставил пустую бутылку из-под портвейна под ноги. – Кавказ подо мною. Знал Пушкин, что воспевать.
Незнакомец протянул бутылку Феде, а Мурлову стал объяснять, что эта минеральная вода – его минеральная вода, то есть самым натуральным образом. Даже называется его именем, вот…
– Сцедил, что ли? – спросил Федя.
– Нравитесь вы мне, ребята, – сказал хозяин воды. – Незлобливые вы и не мелочные.
– Уж какие есть, – согласился Марлинский, отхлебнув добрый глоток «Столичной», и передал незнакомцу бутылку и остаток луковицы. – Шелуху вон там сними.
– Борис Борисыч, – привстав, представился незнакомец. – Боб – для вас.
Через двадцать минут Федя допытывался у Боба, в чем его кредо, а тот не понимал Федю и все говорил про свою воду. Но разговор был чрезвычайно интересен, в том числе и в его мировоззренческой части. У Феди глаза горели и он энергично жестикулировал, как какой-нибудь Лучано из Салерно, совсем несоразмерно своей комплекции. Комплекция уже явно досадовала на разошедшегося хозяина. Боб же, развалившись, как патриций, поглаживал свой живот и благодушно иронизировал над Федей. Это выходило у него гармонично. Марлинский, впрочем, в долгу не оставался. Но отстреливался все-таки как бы на бегу. Казалось, встретились два старых друга, и не Мурлов с Марлинским, а Боб с Федей. Мурлов за это время успел дважды попариться.
– Поклянемся, что навек будем вместе! – услышал Мурлов после парилки и не удивился. Иных людей, за минуту до этого абсолютно чужих, поистине водой не разольешь. Даже в бане.
– На чем будем клясться? У тебя есть что-нибудь эдакое? – спросил Федя Мурлова. – А то у меня вот, кроме сумки этой пустой, ни черта нет. А у тебя? – обратился он тут же к Бобу.
– У меня есть, – сказал Боб. – Момент.
Он принес визитную карточку, на которой рубашка была словно сшита из южного ночного неба – так она переливалась в зависимости от освещения, а на лицевой стороне были смешаны цифры, иероглифы, готические буквы с какой-то арабской вязью.
– Вот на ней, – сказал он.
Федя недоверчиво посмотрел на визитку.
– Ты уверен, что на ней можно клясться? Уж тогда лучше на моих отечественных трусах давай. В них святости, думаю, больше будет. А это, что это? Кабалистика какая-то.
– Какая кабалистика? – Боб даже сел. – Это визитка всемирно известного предпринимателя…
– Всемирно известного проходимца.
– Не надо. Он одних арыков провел черт-те сколько, а ты – проходимец! Всю Азию перерыл. Так что можешь на трусах своих клясться, а мне и визитка сойдет. Хочешь знать, он святой человек, человек воды. Знаешь, что он мне сказал? Для меня, он сказал, твоя (моя, значит), твоя святая вода, моя (его, то есть) святая вода, она как Глава о всемирном потопе из священного писания. Святой человек! Жаль, Голубев неправильно отнесся.
– Ну, и кто он? Из Штатов, небось, или душман, «дух» какой-нибудь?
– Гаучо. Из Аргентины.
Тут даже Мурлов удивился.
– Занесло же его, однако!
– Да, но язык русский лучше нас знает. Хотя и на гаучо не похож. Я, правда, ни одного гаучо живьем вот так вот не видел, даже не знаю, что это такое. Помню, фильм был, «Война гаучо», а о чем он?.. Такой маленький, рыженький. А может, и черненький? – задумался Боб. – Но крепыш. Не столкнешь. Как влитый на земле стоит, – Боб, словно картой, щелкнул визиткой об лавку. Карточка спружинила и отскочила в сторону.
– Ладно, давай клясться, – согласился Марлинский. – Где она, визитка твоя?
Визитка как испарилась. Члены тройственного союза осмотрели все кругом, но визитки нигде не было.
– Спер, что ли, кто? Да кому она нужна? – сказал Боб. – Ну, да черт с ней! Давай твои трусы, Теодоро.
– Вот я потому и с бабами завязал, – сказал Федя. – Только соберусь какой-нибудь поклясться в вечной любви, а она тут же непонятно куда исчезает. Так что у меня целибат.
– Это ты зря, – не одобрил его Боб. – Двум смертям не бывать, а одной не миновать – так уж лучше от бабы, чем от целибата.
По зрелом рассуждении все-таки поклялись на том месте лавки, где только что лежала эта чертова визитка, вечно быть вместе и никогда не разлучаться ни при каких обстоятельствах. Ни-ни!
Глава 39. Если вам ничего не осталось в жизни, звоните по телефону 665-445
Вера Сергеевна давно уже знала об этом. По тому, как внезапно появлялись незнакомые люди и внезапно исчезали знакомые. Собственно, она даже не удивилась, что машина времени не только создана, а уже и сдана в эксплуатацию. Иначе чем объяснить ежедневную рекламу: «Такси – в любое время и на любые расстояния». Если, конечно, радио не врет в очередной раз. Ну и на том спасибо, что хоть отвлекает от разных мыслей.
Ее в этом году, кажется, никто так ни разу и не спросил: а как твое самочувствие, старуха? Спросить некому. Значит, и пожалиться тоже некому. Был Боренька, царствие ему небесное, и нет Бореньки. И все потеряло всякий смысл, и стало все равно. Каждый день она поднималась еще затемно. Неспешно пила чай и, держась за бок, шла к метро. Стоило ей подумать о Бореньке, как бок, точно ей в наказание, начинал нестерпимо болеть. Но что значит нестерпимо, если стерпела смерть сына! Почему она шла в метро, она и сама не знала. Минут пять она дожидалась открытия станции, спускалась в гулкий, такой чужой зал и проходила к последнему сиденью возле глухой стены. Садилась там лицом к стене, доставала последнее письмо Бореньки, в котором он писал, что навсегда возвращается в Воложилин. Как она была счастлива тогда! Вздохнув и откинув голову, она начинала читать.
«Милая мамулька!» – видела она, дальше слезы застилали глаза и она по памяти проговаривала письмо вслух. А когда подходил или уходил поезд, она выкрикивала те строки письма, какие приходились на этот миг, швыряла их из последних сил в глухую безответную стену гранита. И слова эти были одни и те же: «Как я соскучился, мама, по тебе! Когда же мы будем вместе?» Слова эти смешивались с гулом ламп и людей, сквозняков и воспоминаний, смешивались в аморфный ком, утюжимый ревом подземки, и откладывались в прошлом плоскими серыми листами отчаяния. Придя в себя, она по привычке говорила: «Господи! Спаси и сохрани его! Спаси и сохрани!» – и шла домой. Вера Сергеевна не замечала, что уже несколько дней кряду за ее спиной сидит и прислушивается к ней, наклонив круглую голову, солидный господин в черном смешном котелке.
Сегодня, уже ближе к утру, прямо над спинкой кровати появилась жуткая рожа, скалится и тянет к ней руку, прямо к горлу. Она уж и вправо подвинется, и влево, а рука тянется, тянется, все ближе и ближе к горлу. А ей вроде как и просыпаться совсем не хочется, и от непрошеной руки хочет избавиться по-хорошему. Но когда поняла, что это не удастся сделать, не вытерпела, села на кровати и закричала во весь голос:
– Да сто чертов! Да сгинь ты, проклятая! – и перекрестила ее трижды.
И тут же очнулась. И впрямь, сидит она на кровати и кричит, срывая горло, в направлении входной двери, а рука еще в воздухе крест накладывает. И так зримо-зримо видит она, уже не во сне, что туда тень – ширк! – и исчезла, еще и занавеска колышется. Она вскочила, насколько бодро еще могла вскочить, и – к входной двери. Все закрыто! «Значит, – подумала, – знак первый оттуда».
А тут еще по два раза на дню, утром и вечером, по радио реклама «Бюро ритуальных услуг». И так бодро обещают весь комплекс услуг, что хочешь не хочешь, а захочешь. Так слушала она их месяца два, если не больше. Стала даже называть их для себя «Бюро добрых услуг» и до того привыкла к ним, что стоило закрутиться и прослушать это объявление, как не по себе становилось. Стали они Вере Сергеевне гарантом ее спокойствия. Хотя, кто хоронит мертвецов, тот сам мертвец. И тут-то она себя и поймала на мысли, что уже вступила на тот путь, который ведет к ним, в эту фирму, и каждый день делает им шаг навстречу. Вот и сон в руку.
И когда радиореклама подготовила ее по высшему разряду, раздался телефонный звонок и с того конца провода вежливо представились:
– Добрый день. Вас беспокоит «Бюро ритуальных услуг». Ваш заказ принят. У нас все готово. Начинать сегодня или завтра с утра?
Вера Сергеевна ничуть не растерялась, для нее это не было неожиданностью. Дело в том, что ей звонили все кому не лень. То требовали от нее какого-то Игорька, то отдел сбыта, то грозились покончить с собой… Один, должно быть, абсолютно глухой мужчина все добивался от нее на протяжении трех месяцев пуска второй очереди метро. Как-то пришел счет на двенадцать пенсий за разговор с Тель-Авивом и каким-то Уогга-Уогга.
Вот и на этот раз Вера Сергеевна не растерялась, а вежливо попросила подождать пять минут.
– Мы сейчас обсудим, и я вам перезвоню. Напомните мне, пожалуйста, ваш номер телефона.
– 665-445.
Через пять минут позвонила, ответил тот же голос.
– На завтра, – сказала, слабея, Вера Сергеевна. – Лучше с утра.
– К восьми?