апает шершавым, непослушным языком потрескавшиеся губы и, всматриваясь красными от напряжения глазами в сухую, ломкую даль, пытается думать.
Но мысли отрывисты и бессвязны, словно телеграммы, которые отправляет под утро в разные города уставший за ночь телеграфист.
Нещадно палит солнце.
Небо, всегда такое близкое, желанное, родное, полностью выцвело под лучами огненного светила, потеряло росистую, освежающую голубизну и кажется похожим на раскаленную докрасна сковороду.
Сигнал бедствия, придется послать сигнал бедствия, ворочается в расплавленном мозгу. Без воды больше девятнадцати часов не продержаться. Инструктор говорил: жажда бросается на человека и разит, словно молния… Невидимая молния… Зато ночью небо темное. Темное небо должно быть холодным. Вселенная в среднем очень холодна. Горячи лишь звезды и Солнце… – он смыкает веки, пытаясь спастись от обилия света, но пустыня слепит, обжигает сверкающей белизной, и перед глазами по-прежнему мертвыми волнами встает зыбь на песке от пролетевшего самума. Чувствуя колючее стеснение в груди, он опускает голову и криво улыбается, всем истерзанным существом наконец сознавая, что оказался в западне.
А всего час назад Саня Сергеев, отчаянный небожитель, как его теперь называли в отряде, старательно пряча, маскируя тоску, стоял рядом с верными товарищами и, подняв забрало гермошлема, глядел на стартующий вертолет. Словно пытался удержать машину. Но винтокрылая стрекоза, освободившись от груза – спасатели забросили в пустыню спускаемый аппарат космического корабля и экипаж, – юрко взмыла над дюнами, увлекая за собой смерч пыли, скрылась за горизонтом.
Наступила тишина.
Полная, внезапная, как после обвала.
Окружающее пространство, лишенное посвистов ветра, шелеста листвы, птичьих трелей, казалось, застыло в огненном безмолвии.
Неожиданно безмолвие нарушилось: какое-то дрожащее, запредельное колебание, лежащее вне границ человеческого слуха, упруго и мощно пронеслось над песками. Горячий воздух всколыхнулся. Напряженными нервами Саня уловил беззвучную ударную волну, царапнуло смутное предощущение надвигающейся беды. Однако до краев переполненный грустью разлуки с людьми, с миром, не сумел распознать предупреждающий сигнал природы. Только переглянулся с Лешей и Димой и наигранно улыбнулся. Сила эмоций заглушила инстинктивную осторожность, он даже не попытался критически осмыслить ситуацию, не задумался над смыслом неясного колебания – верного знака атмосферных волнений, – ничего не сделал, чтобы предотвратить несчастье.
В ту минуту, совершая роковую ошибку, как бы накоротко замкнулся на последнем, самом тягостном ощущении: вертолет улетел, они остались одни.
Совершенно одни в самом сердце пустыни.
До ближайшего аула было километров триста-четыреста, ближайшая караванная тропа огибала зону стороной, вокруг – насколько хватает глаз – ни деревца, ни травинки, ни легкого облачка. Зола. Вакуум. Смердящая зноем, выжженная пустота без признаков жизни. Всматриваясь в недвижные волны песка с редкими, сухими кустиками верблюжьей колючки, Саня с затаенной болью чувствовал, что не воспринимает, не может вместить в себя этот унылый, однообразный ландшафт, придавленный тяжестью тысячелетий, он кажется чужим, загадочным, словно поверхность незнакомой планеты, угнетающая оголенность пространства лишь подчеркивает бесконечную оторванность от жителей Земли.
– Как на Марсе, ребята, – хрипло, откашлявшись, сказал Дима. – А мы теперь… марсиане.
– Пикничок на лоне природы, – зло сплюнул Леша. – Современная модификация ада. Глаза бы мои не смотрели.
Сане тоже захотелось с ненавистью плюнуть на горячий песок и громко, не выбирая слов, выругаться. Но Сергеев только крепче стиснул зубы. Разум подсказывал: не может он, не имеет права расслабляться, поддерживать упаднические настроения. Его группа потрепана, измотана предыдущими тренировками, спортивными и теоретическими занятиями, тестами, медицинскими пробами, ожиданием, неопределенностью, жестким режимом. И все равно нельзя хныкать, распускать нюни, как любил повторять вечный комэск Никодим Громов, нельзя паниковать. Им нужна победа. Только победа, хотя бойцы устали и не могут подняться в атаку. Саня должен сделать это первым. Молча. Но, увы, вместо первого шага он лишь выдавил жалкую, бодренькую улыбку.
– Экзюпери говорил: действие возвышает человека, инертность – форма безнадежности. Будем действовать, орлы! Жизнь прекрасна и удивительна!
Среди вечности и безмолвия пустыни его слова прозвучали бездушным, бесчеловечным эхом, и Сергеев, как бы увидев себя со стороны, ужаснулся своей образцовой, категоричной правильности, лживой браваде, тому, что обманывает старых, надежных товарищей.
Но было поздно. Дима, бросив на него хмурый взгляд, молча отвернулся, Лешу прямо перекосило.
– На подвиг зовешь, да? – зловеще тихо спросил он. – Говоришь, жизнь прекрасна?
– Замечательна! – Саня твердил не то, совсем не то, что чувствовал, но фальшивая личина точно приклеилась к лицу, и он никак не мог ее сбросить. – Сейчас разобьем лагерь, глотнем из термоса родниковой водички…
– Бред! – резко перебил Леша. – Сюсюканье. Жизнь есть трагедия. Ура! Так в минуту вдохновения изрек Бетховен.
– Хорошо, согласен, – Саня никак не мог взять себя в руки. – Но в то же время она прекрасна.
Лешу словно прорвало.
– Что ты из себя корчишь? Ты обыкновенный подопытный кролик! Абориген от космонавтики! Робинзон не Крузо! Через годик-полтора, если не сгоришь заживо в этом аду, тебе дадут самую большую ракету и отправят в космос. Ты станешь знаменит. Твоя улыбка пойдет в киосках Союзпечати по пятаку за штуку. Тобою будут гордиться.
Выдвинут в редколлегию альманаха, который никто не читает. Дадут персональный лакированный автомобиль и молчаливого шофера.
– Ладно, оставим дискуссии до лучших времен. Я дурак, стреляй мне в ухо, – испытывая глухую ярость, сказал Саня. – Хотел вас подбодрить, а получилось наоборот. Мальчишеский оптимизм в нашем аховом положении, действительно, неуместен.
– Тут ничто не уместно, кроме истины. Одной истины. А моя истина проста – с детства не переношу жару. Не могу ждать годами, неизвестно чего. Надоело. Устал. Хочу обратно. Домой. В полк. Куда угодно.
– Все будет хорошо. Жару перетерпим. Одиночество победим. Ожидание переплавим в работу. Надо, Леша.
– Старая песенка. Нужно! Необходимо! Обязательно! Никаких исключений. Никаких отступлений. Никаких уважительных причин. Но я не робот. Слышите, не робот! И не супермен, как некоторые, – он почти кричал. – Эта экзекуция не для меня. Хочу нормальной человеческой жизни. Хочу летать. Спокойно отдыхать после работы. Ходить в театр, в кино. Спать до десяти часов по воскресеньям. Жизнь есть трагедия. Точка. Вызывайте спасателей!
Но Саня, уже полностью овладев собой, подавил невольное раздражение. На том тернистом пути, который они прошли в Центре подготовки, срывы случались почти у каждого, это, как объясняли медики, была нормальная реакция организма на физические и психологические перегрузки, необходимость выхода из стрессовых состояний. И космонавты, когда товарищ шел в разнос, учились быть терпимыми, учились понимать и прощать, стараясь погасить конфликт шуткой, добротой, искренней заботой о друге. Но сейчас Сергеев, хоть тресни, ничего не мог придумать. Только чувствовал: события ему неподвластны. Видел: вся невысказанная боль прошлых месяцев, сложившись, выплеснулась наружу, и Леша, всегда спокойный, собранный, уверенный в себе Леша, вошел в полный штопор. Лицо его покрылось красными пятнами, пот заливал глаза, хотя вентиляторы, соединенные со скафандрами, работали на полную мощность. Он стал неуправляем. Потеряв цель, решил сойти с дистанции, так и не осилив до конца долгую дорогу на Байконур.
– Леш, – после короткого размышления спросил Саня. – Помнишь, ты рассказывал, как сажал вертолет на льдину? На Севере, когда отказал двигатель.
– Там была настоящая мужская работа.
– И тут дело не для хлюпиков. Возьми себя в руки. Ты ставишь под угрозу судьбу всей экспедиции.
– А-а… Право на полет дается самым знающим, самым крепким духом и телом. Самым-самым, – он буквально взбеленился, непонятная агрессивность исходила от него, глаза помутнели, на губах от жары запеклась белая, соленая корка. – Но когда, черт возьми, я получу это право?! Когда для меня наступит час старта?! Да никогда! Мы вечные дублеры. Запасная команда. Месяц назад болтались в Черном море. Потом прыгали с парашютом. Вчера ишачили в воздушной лаборатории. Сегодня – этот ад. А годы уходят. Лучшие годы, как поется в той же песенке. Или вы не понимаете?
– Ничто в этом мире не пропадает зря.
– Это философия. Вызывай спасателей, Саня! Я больше не могу. Не желаю.
– Что же ты не дезертировал раньше, на полигоне?
Написал бы рапорт и катился на все четыре стороны.
– Я не знал, что сломаюсь.
– А теперь знаешь?
– Знаю. Сломался. Вызывай спасателей.
Кривая усмешка исказила его лицо: отчаянный небожитель, вздрогнув, отчетливо понял: нет, не шутит, не прикидывается старый товарищ, Алексей и вправду не может выйти из пике, он оставляет их с Димой одних на произвол судьбы, перечеркивая все трудности, пережитые, преодоленные вместе, крепкую мужскую дружбу, узы братства, казавшиеся нерасторжимыми. Перенести такое Саня не мог. Все его самообладание рухнуло, не помня себя, он шагнул вперед, судорожно сжимая кулаки.
– Спасателей? Ты хочешь, чтобы я вызвал спасателей? Сейчас я вызову спасателей!
– А что спасатели? – невозмутимо встал между ними Дима.
– Я во всем виноват. Сорвался, – Леша стоял потерянный, усталый. – С детства не переношу жару. Честное слово, ребята. У меня в третьем классе даже солнечный удар был.
– Ладно. Забыли, – подвел черту Саня, стараясь быстрее погасить конфликт. – Ничего не было.
– Абсолютно ничего, – подтвердил Дима.
– Как же это забудешь? – спросил Леша. – На сердце зарубка.