жку руками, доехал до госпиталя, и только там потерял сознание – перелом шейного позвонка… Подвешенный за подбородок, Валентин месяц пролежал на больничной койке, не двигаясь, и никто не услышал от него ни стона, ни вздоха… Нелепый, несчастный случай… Но какое самообладание! Воля! Выдержка!.. А Леша?.. Раскис… Расслабился… Нет, я не понимаю и никогда не пойму такого. Мужчина всегда должен оставаться мужчиной… Как у Шандора Петефи: «Мужчина, будь мужчиной! Не любит слов герой, дела красноречивей всех Демосфенов! Строй, круши, ломай и смело гони врагов своих, а сделав свое дело, исчезни, словно вихрь!..» И все же надо поддержать его… Надо прочитать вечером эти прекрасные строчки, но не навязчиво… и будто не для него, а для Сани… Господи, скорее бы вечер. Скорее бы сошел этот проклятый зной… Как медленно тянется время. Я ощущаю его течение… Скорее бы вечер…» – необычайная усталость вдруг сковала все тело, Дима, словно провалившись в душную, темную яму, разом впал в забытье, повторяя во сне, как в бреду, одну и ту же фразу: «Вечер… Скорее бы наступил вечер… Почему не приходит вечер?..»
Саня тоже с нетерпением ждал вечера, тоже думал о Леше. И, пытаясь понять, уяснить для самого себя причину Лешиного срыва, вдруг с удивлением обнаружил, что в сегодняшнем дне есть какая-то внутренняя, скрытая закономерность. Закономерность эта непонятным для него, Сани, образом связывала в одно звено события прошлого и настоящего, словно все, случившееся с ними, уже происходило когда-то давно, раньше, и он, испытывая нервную дрожь, стал вспоминать «это раньше», продираясь сквозь толщу времени, и ясно, зримо увидел госпиталь, где проходили отбор в отряд космонавтов, себя, товарищей, и понял, что именно в том последнем дне, когда они преодолели Рубикон, кроется объяснение нынешнего Лешиного срыва.
Он представил тот далекий день, так отразившийся на их будущем, хотя тогда никто толком не знал, что их ждет, возбуждение последних испытаний и проверок схлынуло, все казалось безоблачным и прекрасным. Были сданы коричневые госпитальные халаты и тапочки, три букета алых гвоздик стояли на столе добрейшей медсестры Антонины Максимовны, командировочные предписания лежали в карманах, а вещи в чемоданах. Саня и Леша, нарядные, прифранченные, сидели в уютной московской квартире, где жил с семьей Дима, растерянно улыбались, чувствуя близкое расставание. Они с удовольствием и с трудом одновременно входили в нормальный мир без перегрузок, с любопытством, словно дети, озирались вокруг.
– А знаете, ребята, – смущенно сказал Леша. – Я, кажется, влюбился.
– В девушку из барокамеры? – спросил Саня, хотя прекрасно знал, в кого именно влюбился отважный лейтенант.
– Угу, – покраснел Леша.
– Хорошая девушка, – кивнул Дима.
И они снова замолчали.
– А помните, ребята, – отчаянно проговорил Леша, – как я чуть не срезался? Обидно было бы сойти на финише, когда столько осталось позади. Если бы не вы… Вы, можно сказать, меня спасли!
– Не стоит об этом, – попросил Саня.
– Пустяки, – согласился Дима.
– Все-таки, если бы не вы…
– Пойду, принесу чайник, – встал Дима.
– Тебе помочь? – спросил Саня.
– Сиди, сиди.
Но они вышли из комнаты вместе, потому что Лешу, еще не привыкшего к жизни без перегрузок, распирала признательность, а им было как-то неловко слышать слова благодарности. Они помнили все – каждую минуту, каждый день нелегких испытаний, до мельчайших подробностей помнили тот вечер, когда Леша посмотрел на них виноватыми, растерянными глазами.
– У меня, кажется, насморк, – сказал он. – Видимо, просифонило, а где – не знаю. Никогда ничем не болел… Только солнечный удар был в третьем классе.
– С насморком в барокамеру лучше не ходить. Так сожмет лобные пазухи – на стенку полезешь! – Саня как вкопанный остановился на пороге. – Надо что-то делать. Завтра – последнее испытание.
– Меня не допустят, – мужественно признался Леша. – Вам придется идти без меня.
– Так не годится! – отрезал Дима. – Как это без тебя? Не-ет, мы вместе.
– Ты эскулапам что-нибудь о своей простуде сообщал? – спросил Саня.
– Нет, сейчас пойду.
– Отменяется. Сиди в палате и не рыпайся. Мы – мигом!
Это была та самая случайность, которая меняла исход последнего боя, если, конечно, сидеть сложа руки. Но Саня и Дима просто так сдаваться не собирались. Посоветовавшись, бросились вниз, на первый этаж, к добрейшей и могущественной медсестре Антонине Максимовне; медсестры на месте не оказалось – вторая неожиданность неприятно покоробила. Но сдаваться они не собирались. Преодолев сопротивление дежурного персонала, достали номер домашнего телефона своей спасительницы, позвонили.
– Насморк? – переспросила медсестра. – Пустяки! Завтра у вас будут проверять в основном дыхание, носоглотку и уши. Сердца у вас здоровые. Поставьте вашему товарищу горчичники, сделайте горчичную ванну для ног, напоите чаем с малиной. Простуду как рукой снимет.
– У нас нет горчичников, Антонина Максимовна. И малинового варенья тоже.
– Господи! – вздохнула она. – Что за беспомощная молодежь пошла! Через час привезу.
Ровно через час они поставили Леше двойные горчичники, сделали ванну для ног, напоили горячим чаем с малиновым вареньем, уложили в постель. Утром от насморка не осталось и следа – больной светился от счастья. Заставив Лешу потеплее одеться, они пошли к флигелю, расположенному рядом с основным зданием. День был спокойный, светлый. Не выли на высокой ноте электромоторы, не бил в глаза ослепительный свет, не вонзался в тело иглами электрический ток. В большом зале их последней лаборатории, посреди которого стояло массивное стальное сооружение метра три высотой и метров шесть длиной, казалось, замерла тишина. Они сразу почувствовали всю прелесть этой тишины, а уже потом увидели за пультом, у камеры, хрупкую, белокурую девушку в халате.
– Здравствуйте, – мягко сказала девушка, поправляя непослушную прядку. – Сейчас я измерю у вас давление, пульс и вы пойдете на пять тысяч метров. Скорость подъема – сорок метров в секунду, скорость спуска – пятьдесят. На пяти тысячах – часовая площадка.
– А сколько всего вы собираетесь нас приятно мучить? – спросил Леша, отчего-то оживляясь.
– Один час три минуты сорок пять секунд.
– И только?
– Этого достаточно, чтобы проверить человеческий организм в режиме кислородного голодания и на резкие перепады давления, – строго ответила девушка. – Кому станет плохо, нажмите кнопку на кресле. Совсем плохо – наденьте кислородную маску.
Она улыбнулась каким-то своим мыслям, измерила у каждого давление и пульс, у нее были теплые, быстрые руки, и ребятам нравилось, что такая красивая девушка в последний, в самый последний раз слушает стук их сердец и измеряет давление. Потом она провела их в барокамеру, усадила в кресла и, задраив за собой две массивные стальные двери с иллюминаторами, исчезла – остался лишь запах белых волос.
– Как мимолетное видение, – вздохнул Леша.
Ничего не изменилось в камере. Только слегка заложило уши и, казалось, будто в непроницаемо-ватной тишине позванивают колокольчики. Под этот мелодичный, убаюкивающий звон они пошли к своей последней вершине – в одной связке, как альпинисты, хотя их не подстерегали снежные обвалы, и они не срывались с отвесных скал. Другие опасности ждали группу впереди; Саня это понял сразу, едва взглянул па Лешу. Вцепившись побелевшими руками в подлокотник кресла, он вжался в спинку кресла, и на лбу у него выступила липкая испарина.
– Это пройдет, Леша. Видимо, остаточные явления.
Товарищ через силу улыбнулся и затянул старую, забытую миром песенку, наподобие той, что пели до него все потерпевшие крушение.
– Вытри слюни! – жестко сказал Саня. – Говорю тебе, на высоте это пройдет!
– Трудно дышать, ребята.
– Держись!
Они перенесли стремительный подъем, обжили высоту в пять тысяч метров над уровнем моря, и, когда снова резкой болью пронзило уши и начался бешеный спуск, финишная ленточка, такая близкая, желанная, замаячила перед глазами, она виделась так ясно, что старлею доблестных ВВС немедленно захотелось ее как-то обозначить. Он полез в карман, где лежал кусочек бинта, приготовленный для торжественного церемониала, но вместо бинта нащупал барбариску. Быстро развернув обертку, сунул конфетку Лёше в рот – когда сосешь карамель, уши не так закладывает. Лейтенант благодарно улыбнулся, взгляд его прояснился, холодная испарина исчезла. Он совсем приободрился, прямо сделался бравым, веселым гусаром, едва давление в камере выровнялось и девушка открыла массивную дверь.
– Я еще не обработала ваши данные, – растерянно сказала она, – но мне кажется…
Саня все понял.
– Как вас зовут? – спросил он.
– Вероника.
– Вы хотите вызвать для консультации своего начальника, Вероника?
– Да, мне показалось…
– Вам это только показалось. Поверьте, спуск со скоростью пятьдесят метров в секунду для таких орлов – сущий пустяк. И площадка на пяти тысячах тоже.
– В общем, все было нормально, – смутилась девушка. – Машина выдаст окончательный результат. Но… у товарища лейтенанта, – она виновато взглянула на помертвевшего Лешу, – у него, кажется, был срыв. Он держался на одной воле.
– Это от нервного напряжения, – подключился Дима. – Мы очень устали. Очень…
– Видите ли… Я думаю, товарищ лейтенант мог потерять сознание!
Лешино будущее висело на волоске.
– Давайте посмотрим данные машины, – предложил Саня.
Они прошли к пульту, девушка взяла из приемной корзины буквопечатающего устройства длинную бумажную ленту, расстелила, как скатерть, на столе, долго рассматривала, измеряя линейкой расстояние между какими-то пиками, наконец облегченно вздохнула.
– Все в норме. Только… Понимаете, я все равно обязана поделиться своими сомнениями с начальством.
– Но ведь машина выдала положительный результат?! – не спрашивая, а утверждая, сказал Саня.
– Машина остается машиной.