е будем углубляться в дебри. Возьми чудо века – голубой экран. Само по себе телевидение никогда не существовало. И вероятность его самопроизвольного появления абсолютно невозможна, равна нулю. Но чудо реально существует. Его создал человек, разумно организовав взаимодействие все тех же сил природы. Понимаешь? А мы его постоянно сбрасываем со счетов. Вот любопытная деталь. Скажи, может ли на Луне быть вулканическая деятельность?
– Не может. Луна – мертвое, остывшее, безжизненное тело.
– Правильно. Мертвое, остывшее, безжизненное, закончившее эволюцию и, следовательно… Так думали поголовно все ученые. И у нас, и за рубежом. Все, кроме одного. Этот один сомневался. И математически доказал: вулканическая деятельность на безжизненной Луне… возможна! Боже, как его высмеивали за «безответственное» заявление. Даже благожелательно настроенные коллеги перестали здороваться. А он, судя по рассказам ребят, которые занимались луноходом, человек очень ранимый и страшно переживал изоляцию. Но ночь за ночью, стиснув зубы, смотрел в телескоп. И высмотрел, Сань, высмотрел – в кратере Альфонс вспыхнуло вулканическое пламя! И пошла лава. Безжизненная Луна ожила! Спектрограмма и фотографии этот неслыханный факт подтверждали! Ученый был счастлив. Но только через одиннадцать лет, через долгих одиннадцать лет, Саня, Комитет по делам изобретений и открытий выдал ему диплом об открытии лунного вулканизма. Лишь через одиннадцать лет те, кто считал, что такого быть не может, смирились. А спустя год Международная академия астронавтики вручила советскому ученому золотую медаль с бриллиантовым изображением созвездия Большой Медведицы…
– Постой, Дмитрий, – неясная догадка вспыхнула в мозгу, и Саня резко повернулся к товарищу. – Где работает этот ученый?
– Пулковская обсерватория. Доктор физико-математических наук, профессор Николай Александрович Гозырев, – недоуменно сказал Дима.
– Надо же! – засмеялся Саня. – Моя Наташка целый год работала с ним в отделе физики Солнца…
– Действительно, мир тесен, – сказал Дима. – Нам, Саня, быть может, потребуется не меньшее мужество, чем доктору Гозыреву.
– Понимаю, – бесшабашный Сергеев снова становился космонавтом Сергеевым. – И почти во всем с тобой согласен. Одно замечание. Маленькое, но существенное. Если бы цивилизация пошла по другому пути развития, мы бы не сидели сейчас с тобой в этом корабле. Я благодарю судьбу, что все случилось именно так, а не иначе. Мы найдем выход из тупика. Преодолеем самих себя. Точно, Леша? – спросил он, поворачивая голову в темноту.
Ответом было молчание. Алексей спал. Он заснул сразу, как только прикоснулся к подголовнику кресла. И ничего не слышал, ничего не хотел.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Это было настоящее чудо – все осталось позади.
И раскаленное добела пекло, и недвижные барханы, похожие на гребни морских волн, и удивительная ночь, и солончаковый иней на рассвете, и пятикилометровый марш-бросок под палящим солнцем, который экипаж совершил, подчиняясь приказу – первому приказу, погасившему шипение кипящего масла в динамике радиостанции, – и нестерпимо долгие минуты ожидания спасателей… Все было позади, в прошлом. Целую вечность, целых двадцать минут они сидели в мягких креслах вертолета, блаженно направив на разгоряченные лица трубки вентиляторов забортного воздуха, и медленно, большими глотками пили зеленый чай – напиток богов и мучеников пустыни.
Иногда кто-либо из троих, встретившись взглядом с глазами спасателей или врача, беспричинно улыбался. Мир казался прекрасным, замечательным, необыкновенным, а люди, по долгу службы сидевшие вместе с ними в вертолете, – самыми добрыми, самыми надежными, самыми лучшими из всех, с кем когда-то сводила жизнь. Они не торопили, ни о чем не спрашивали. Они понимали каждого молча. И можно было наслаждаться чаем, и с удивлением смотреть в иллюминатор, где, как в немом кино, ослепительными, огненными бликами полыхала, проплывая и покачиваясь, пустыня. Можно было даже закрыть глаза и ни о чем не думать, а можно и наоборот – полностью погрузиться в сладостные мечты и грезы, оживляя в памяти лица любимых и нашептывая про себя самые первые, самые емкие слова, которые скажешь, открыв дверь. О, сколько чудесных, фантастических возможностей открывал перед измученными путниками старенький, потрепанный в постоянных поисках скитальцев вертолет. Он был их прибежищем, пристанищем, надеждой, будущим: с каждым поворотом лопастей винта он приближал их к родному дому, сокращая бесконечную оторванность от мира.
И Саня, испытывая благоговение перед летчиками, которые вели машину сквозь пустыню, с удовольствием откинулся в кресле и закрыл глаза. Саня определенно знал, что уже не сможет остаться прежним, бесшабашным, никогда не полетит на полигон, не обрежет макушки у хваленых пирамид, не пройдет по ограждению балкона на спор с завязанными глазами… Он стал другим. Ом фе, как говорят французы. Молодость кончилась, наступила зрелость. Саня почувствовал легкую, щемящую грусть. Тяжело вздохнув, он открыл глаза и, повернувшись к Диме, который сидел в соседнем кресле, негромко попросил:
– Выдай что-нибудь, Димыч… Что-нибудь такое… Понимаешь?
– А, – протянул, улыбаясь, Дима. – Переход количества в качество невозможен без психологической поддержки. Запишите в свой талмуд, доктор, – закричал он, показывая на Саню, – этому типу требуется психологическая поддержка. Жаждет чего-нибудь такого… Думаю, Вячеслав Кузнецов тут подойдет. Если не возражаете, конечно.
– Не возражаю, – сказал доктор, глядя в иллюминатор. – Выдавай. Только когда выдашь, я пощупаю у всей бригады пульс и измерю давление. Очень уж вы сегодня невыразительные.
– Буду буянить, Роберт Иванович, – предупредил Дима. – По просьбе медицины и экипажа.
И, немного помедлив, начал декламировать:
Жизнь вершится яро,
круто –
был стремительный разбег.
День расписан по минутам.
Что тут скажешь?..
Век как век!
Сплю с часами под подушкой,
с телефоном под рукой.
И признаюсь вам:
не нужно
жизни никакой другой!
В этом звоне,
в этом громе
наступающего дня
никаких желаний,
кроме –
быть на линии огня.
– Ну как? – спросил он. – Угодил?
– Да, – сказал Саша, бросив быстрый взгляд на Лешу, который по-прежнему отрешенно сидел в кресле, ни на что не реагируя. – Это именно то. Спасибо… Теперь слово за доктором. Но, может, Роберт Иванович, не будем, а? И так все ясно.
– Нет, мужики, – усмехнулся седовласый, средних лет, мощного атлетического сложения врач. – Давай, Сергеев, подсаживайся. Я и так грех на душу взял: целых полчаса отпустил вам на лирику и утряску пустынных впечатлений.
Доктор занимался классической борьбой, и Саня всегда побаивался, что, измеряя давление или пульс, врач может нечаянно сломать пациенту руку, но здоровяк удивительно мягко касался запястья своими могучими, пудовыми ладонями, широко улыбался пухлыми губами, и такая спокойная, исцеляющая доброта исходила от него, что на душе невольно становилось светло и безоблачно. Однако на этот раз, когда отчаянный небожитель, сняв спортивную куртку, подсел к выдвижному столику, Роберт Иванович не улыбнулся.
– Роберт Иванович, – весело спросил Саня, чтобы разрядить атмосферу. – Вы – консерватор?
– Откуда ты взял? – добродушно удивился врач.
– Пользуетесь древними методами. Электронный счетчик пульса отвергаете.
– А… бибикалка… На что она мне? Бип-бип – параметр есть, а человека не видно. Не-ет, по старинке надежнее. Вот держу я сейчас твою руку и ощущаю: пульс идеальный, шестьдесят четыре, а наполнение слабое. И я говорю себе: мой пациент, конечно, здоров, но слегка утомлен. Денек отдыха на лоне природы и хороший сон ему явно не помешают.
– Вы провидец, Роберт Иванович.
– Поживешь с мое, Сергеев, и ты провидцем станешь. Давай-ка давление измерим. Сначала на правой, потом на левой руке. Видишь… Я был прав. Твое нормальное и постоянное давление – сто двадцать на семьдесят. А у тебя сейчас… сто пять на семьдесят. Учитывая твой возраст, совсем юный, как подозреваю, полчаса передышки, которую я вам любезно организовал, и сеанс психотерапии, успешно проведенный Дмитрием Петровичем…
– Что, доктор?
– Гм… Учитывая все вышеизложенное, констатирую: пустыню ты перенес не блестяще. Не блестяще, Сергеев. Догадываюсь, держался на одной воле. Детальное обследование на месте покажет, насколько оправданы консервативные методы в медицине.
– Роберт Иванович! – взмолился Саня. – Побойтесь бога. Я в отличной форме!
– Конечно, дружище, в отличной.
– Зачем тогда стационар? Это же целые сутки, вычеркнутые из жизни!.. Ребята уже мысленно греются у домашнего очага, настроились на встречу с близкими… Пощадите, Роберт Иванович!
– Разве я не понимаю, голубчик, – смутился здоровяк. – Но тут такое дело… – развязывая резиновый жгут, он почти вплотную наклонился к Саниному лицу, зашептал с жаром: – Ты, Сергеев, приготовься… Приготовься, говорю, к худшему.
Санино сердце подпрыгнуло и опустилось, спина покрылась липкой, холодной испариной, в голове зашумело. Пораженный, оглушенный, он начал о чем-то догадываться. Казалось, будто в самый неподходящий момент его неожиданно вышвырнули из вертолета без парашюта – два года ежедневной, изнурительной, каторжной работы, два долгих года сладостных надежд и томительного, изматывающего ожидания, два года бесконечных преодолений… шли насмарку. Добрый доктор резал по живому, и некий внутренний маятник уже со скрипом отсчитывал последние секунды жизни. Но они еще были, эти секунды, они принадлежали ему…
– Роберт Иванович, – не слыша собственных слов, хрипло сказал он. – Пятьдесят шесть по Цельсию кое-что значит. Для тех, конечно, кто через это прошел…
– Да не о тебе лично речь, Сергеев, – страдальчески морщась, прервал доктор. – Экипаж могут расформировать. Или дублеров вперед пустят.