– Э-кипаж? – кровь ударила в голову. – Алексей? – спросил Саня непослушными губами, начиная догадываться. – Лешка?!
Доктор кивнул, опуская глаза:
– Дай бог, конечно, чтоб не подтвердилось. Но у меня глаз наметанный. Твой товарищ, Сергеев, гм… на волоске. Я, собственно, только из-за него и дал вам полчаса передышки. Говорю пока тебе одному, понял?
– Леша с третьего класса не переносит жару, – механически, чувствуя полное опустошение, сказал Саня. – Но держался молодцом. Наравне со всеми. Роберт Иванович… нельзя ли что-нибудь сделать? Как-то помочь?
– Чем же тут поможешь, дружище, если на нем лица нет? – вздохнул здоровяк. – Ни кровинушки… Не знаю… Может, еще обойдется… Ну-с, голубчик, – повторил громче. – С вами разобрались, можете отдыхать… Дмитрий Петрович, прошу к барьеру.
Опустив голову, не глядя по сторонам, Саня направился к своему креслу, спиной ощущая молчаливые, сочувствующие взгляды спасателей, но на полпути передумал и пошел дальше, к Алексею, который все так же отрешенно сидел, закрыв глаза, в конце салона и, казалось, спал. Лицо товарища действительно было бледным, пепельно-серым, он не пошевелился, не посмотрел в Санину сторону, когда тот пристроился рядом.
– Ты, Сань, не переживай, – устало, не открывая глаз, сказал Леша. – Зачем переживать?.. Я чувствовал, что так обернется… Еще тогда, когда ты… позвонил и приказал… быстренько собираться. Ладно… Как сказал поэт, не надо плакать, лучше… пойте песни, когда меня… не станет на земле.
Слова не нужны. Слова фальшивы. И Саня промолчал.
Впервые в жизни Александр Сергеев, сын летчика-испытателя Андрея Сергеева, ничем не мог помочь другу, оказавшемуся в беде.
ЕДИНСТВЕННЫЙ ШАНС
Все случалось за двадцать лет в отряде советских космонавтов: крепкие, здоровые парни, неудачно приземлившись на тренировке с парашютом, ломали ноги, на теле от многократных перегрузок появлялись крошечные кровоизлияния – петехии, отказывал вестибулярный аппарат… Травмы, ушибы, растяжения, срывы – оборотная сторона тяжелой, жесткой подготовки,- видимо, были такой же неотъемлемой частью их профессии, как и огромное трудолюбие, преданность делу, постоянная готовность пойти на риск. И хотя специалисты тщательно разрабатывали меры профилактики, стараясь предусмотреть все мыслимые и немыслимые опасности, подстерегающие в пути уходящих к звездам, абсолютно все предвидеть не мог никто.
У Алексея в одночасье рушились мечты, надежды, и он лежал в отдельной палате госпиталя, устремив немигающий взгляд в светлый проем распахнутого окна, за которым, покачиваясь на ветру, перешептывались березы, разливчато, звонкоголосо пели птицы, по синему океану неба бесшумно скользили белые парусники. Но Алексей не слышал волшебных звуков природы, не видел цветомузыки погожего летнего дня. Какая-то странная пустота образовалась в нем, любовь, ненависть, страсти перегорели, одухотворение иссякло, он ощущал только свое бренное, неподвижное тело. Доктор не ошибся в формулировке приговора: Леша… висел на волоске… Его болезнь звучала по латыни длинно, загадочно и привлекательно, в переводе на нормальный человеческий язык обозначалась двумя короткими, ужасающими своей прямотой словами – глубокая депрессия. Угнетенное, подавленное, тоскливое состояние. Все это скороговоркой, на ходу объяснил Сане и Диме юркий, подвижный старичок в белом халате, давая понять, что ситуация предельно ясна, заторможенность движений – это отсутствие реакции, отсутствие реакции – смерть для космонавта, посылать молодого парня на верную смерть никто не будет, следовательно…
– Следовательно, – с ядовитой горечью продолжил Дима, – такого не может быть, потому что быть не может.
– Истинно верно! – с неподдельной радостью, словно встретил в дремучем лесу единомышленника, воскликнул, не выговаривая букву «р» старичок. – С космонавтикой вашему юному коллеге придется расстаться. Конечно, его судьбу решать специальной комиссии, но меня пригласили проконсультировать, и я высказал свое мнение. И поверьте, молодые люди, мнение профессора Хмырьева, – он поднял кверху указательный палец с чернильным пятном, – мнение профессора Хмырьева кое-что значит. Да-с… Желаю здравствовать.
– Прощайте, профессор, – не скрывая печали, сказал Саня, пытаясь вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах уже видел этот победно-торжествующе заостренный указательный палец, и вдруг похолодел: «пташечка»! Перед ним стоял «пташечка», правда, в другом обличье, говорил другие слова, но суть была та же, и в ушах, разрывая перепонки, звенело давно забытое прошлое: «Да я вас!… Старшему по званию!.. Мой авторитет!.. За такие штучки!..» – казалось, «пташечка» немедленно растерзает старлея доблестных ВВС. «За свои штучки я отвечу, – спокойно отрезал тогда Саня. – Но не раньше, чем вы извинитесь перед девушкой, которую оскорбили!» – «Сумасшедший! – закричал в истерике «пташечка». – Я? Извиняться? Перед вашей сопливой девчонкой?! Он сумасшедший!» – И вот в ту минуту палец с чернильным пятном, словно ствол пистолета, уперся в Саню, а затем победно подскочил вверх. Саня наконец понял, кто именно подписал Леше окончательный приговор. – Прощайте, профессор, – повторил он сухо и корректно.
– Ха-ха… Прощайте… Лучше было бы сказать – до скорого свиданьица, – мелко затряслась, удаляясь, торжествующая «пташечка».
– Скотина, – процедил сквозь стиснутые зубы Дима. – И вот такие… такие…
– Ладно, Димыч, – сдерживая раздражение, – сказал Саня. – Не место и не время. – Надо что-то делать…
– Пойдем на Лешу еще раз посмотрим.
И они пошли по пустынному коридору госпиталя, придерживая полы халатов, которые выбил для них в приемном покое доктор Роберт Иванович, осторожно приоткрыли дверь Лешиной палаты и долго молча смотрели в щель, но Леша по-прежнему недвижно лежал с открытыми глазами, уставив немигающий взор в распахнутое окно. И они снова пошли по пустынному коридору, но теперь в обратную сторону, и молча сдали в приемном покое халаты, и только тут обнаружили, что оба в спортивных костюмах, отбеленных солнцем пустыни, и вспомнили, что не успели переодеться, а прямо на аэродроме, у трапа самолета, преодолев сопротивление эскулапов, втиснулись в санитарную машину, увозящую под вой сирены их друга, и долго ждали заключения Хмырьева, и теперь придется топать по городу в странном одеянии, и ехать на электричке без билета, без документов, но им было на все это плевать. Они потеряли товарища. Их товарищ не вернулся из боя.
– Мужики… Постойте, мужики! – могучая фигура доктора, владеющего приемами классической борьбы, отделилась от госпитального забора. – Я тут… такси поймал. На всякий случай. За углом стоит. И… обмозговал кое-что. Есть шанец. Может, конечно, одна видимость, но чем черт не шутит.
– Роберт Иванович! – волнуясь и оживая, сказал Саня. – Выкладывайте скорее. Есть шанс? Что нужно делать?
– Гм… – добродушно и несколько озадаченно крякнул доктор, оглядывая их. – Сначала, думаю, надо привести себя в порядок. Переодеться. Отдохнуть с дороги. Если не изменяет память, день полного отдыха вам прописан. А завтра…
– Разве можно ждать до завтра? – воскликнул Дима. – Профессор Хмырьев уже сделал отрицательное заключение. Машина закрутилась.
– Ну, Хмырьев, конечно, в своем роде величина, – поморщился атлет. – Но не последняя инстанция. К тому же Алексея продержат тут долго, – врач кивнул на здание госпиталя. – Не один день. Он, по моему глубокому убеждению, нуждается в серьезном лечении.
– Лечение для космонавта? – холодно усмехнулся Дима. – Вы шутите, Роберт Иванович.
– Не горячитесь, мужики, – неожиданно сердито пробасил доктор. – Популярно рисую обстановку. К травмам, ушибам, растяжениям, экстрасистолам на кардиограмме сердца и прочим бякам сейчас относятся спокойно и критически. Выясняют и исследуют причину. Если причина не внутреннего характера, к полетам допускают. Но если причина заложена в самом организме… приходится прощаться… Положение Алексея – и без того чрезвычайно сложное – усугубляется тем, что в отряде случаев депрессии до сих пор не было… Для тех, кто двигает науку, это бесценный дар – они в Лешу зубами вцепятся. Будут изучать по всем швам. И… еще больше травмируют. А его сейчас травмировать нельзя – тогда уж точно крест. Значит, надо…
– Отбить Лешку! – воскликнул Дима.
– Дмитрий Петрович, – сокрушенно покачал головой доктор. – Ну зачем так? Вы меня ставите в неловкое положение… Надо, чтобы объективно и всесторонне была исследована причина срыва. Это единственный шанс… Мое мнение, основанное на постоянных наблюдениях и контроле, однозначно – ваш Алексей потенциально здоров, но… Что кроется за этим «но», не знаю. Догадываюсь: какое-то глубочайшее нервное потрясение. Откуда? Понятия не имею. Но все мои данные подтверждают: потрясение было. Вот доказательства. Нормальное артериальное давление у Алексея – сто двадцать на семьдесят, пульс – шестьдесят шесть ударов в минуту. Отлично! Однако параметры не стабильны, как у тебя, Саня, а резко колеблются в зависимости от ситуации. Скажем, прыгали вы с вышки в воду. Перед прыжком у Алексея пульс подскакивает до ста двадцати ударов, и давление поднимается. В общем, ничего особенного – естественная защитная реакция организма в минуты опасности или в стрессовых ситуациях. И все-таки особенность есть. Индивидуальная. После прыжка давление не нормализуется, а остается слегка повышенным. Чуть-чуть. Ничтожно малые величины. Ерунда. Но, сопоставляя эти данные с другими, я делаю вывод: Алексей натура поэтическая, легко возбудимая, ранимая, и все принимает близко к сердцу. Улавливаете мою мысль? Сейчас у него давление – семьдесят на шестьдесят…
– Сколько? – ужаснулся Саня.
– Семьдесят на шестьдесят, – вздохнул доктор. – Очень опасное давление, мужики. Очень. Маленький разрыв между верхним и нижним пределами. Правда, я еще в вертолете принял кое-какие меры, да и тут, в госпитале, не дремлют…
– Но Хмырьев уже сделал заключение, – повторил Дима.