что я на них в страшной обиде. Если тебя еще кто-нибудь будет обижать или тебе придется в жизни очень туго – напиши мне. Всегда охотно приду на помощь. Считай меня своим верным другом, а если хочешь, то и своим отцом. Твой Юрий Гагарин». Так вот, мужчина, что звонил, и был тот самый Вовка, которому Юрий Алексеевич помог в трудную минуту жизни. Он уже закончил институт, работает, сына растит. Просил разрешения пройти с сыном Юркой на территорию городка, положить цветы к ногам Гагарина. Я в тот день как раз в Центр ехал, захватил их с собой, привез в Звездный, отошел в сторонку, смотрю. Стоят они перед памятником – один большой, широкоплечий, другой совсем крохотуля, – сняли шапки и ревут. Такое у меня в душе поднялось – не передать. Кое-как сдержался, спрашиваю: может, хотите городок посмотреть? «Нет, – отвечает мужчина, и мальчонка тоже головой качает. – Спасибо на добром слове. У нас отпуск закапчивается. А нужно еще много мест объехать, где есть памятники Юрию Алексеевичу. Поклониться надо светлой его памяти. Мы пойдем». Вот как, Александр Андреевич, неожиданно людские судьбы переплетаются, – закончил Железнов. – Для мальчонки этого, Юрки, Гагарин уже, по сути, дедушка. И вы для него через несколько лет дедушкой будете, ветераном. И что станет с нынешними мальчишками и девчонками, что они получат в наследство – зависит от нас с вами. Не имеем мы права ошибаться, Александр Андреевич. Не дано нам такого права – ни перед настоящим, ни перед будущим.
– Я понимаю, понимаю, Владимир Александрович, но, поверьте, Алексей… Он очень светлый, чистый человек. В том, что случилось, не только его вина. Да нет, какая же тут вина, если человек поверил, полюбил, если мечтал о настоящем? Не только его беда… ошибка…
– Беды пока особой нет, – мягко остановил Железнов, украдкой взглянув на часы. – Никто не сомневается, что Алексей – толковый, грамотный специалист и настоящий человек. Если бы это было иначе, мы бы не ломали копья. Но роман вашего друга отражается на судьбе всего экипажа. Что тут делать, как быть – не знаю. Нельзя ставить ультиматум: или – или. Нет. Это вопрос его совести, он должен во всем разобраться сам. Наша же с вами задача другая: установив скрытую причину его срыва, мы обязаны согласиться с доктором Робертом Ивановичем, что Алексей – потенциально здоров. А раз так – сомнения прочь… Михаил Иванович свяжет вас с одним из наших замечательных медиков. Я договорился – он обследует Алексея. Только, пожалуйста, – добавил с улыбкой, – выкладывайте старику все, как на исповеди. Какие особенности в поведении товарища заметили в пустыне? Как переносил жару? И прочее. Это нужно для дела. Вы меня поняли, Александр Андреевич? Для дела!
– Так точно, товарищ генерал! – вытянулся в струнку отчаянный небожитель.
– Можете быть свободны. И передайте, пожалуйста, мою искреннюю благодарность Наталье Васильевне. Если у всех будут такие замечательные жены, мы можем быть спокойны за будущее.
– Есть передать благодарность Наташке и быть свободным! – весело, на одном дыхании выпалил Сергеев.
ТЕНИ ПРОШЛОГО
Саня прошел через проходную городка, увидел жену; глаза ее светились нежной, спокойной добротой, губы полуоткрыты в счастливо-смущенной улыбке; он почувствовал, как она хороша, как прелестна, и что в ее обновленном наряде, в походке, в манере смотреть, чуть наклонив голову, проскальзывает неуловимое обаяние, пронзительно трогающее. Словно уловив его состояние, Наташа застенчиво улыбнулась, стесняясь своей нынешней полноты и одновременно гордясь ею, слегка сжала его ладонь, подавая знак, что не нужно смущать; они миновали небольшой асфальтовый пятачок, стоянку для автомашин, свернули направо и медленно пошли по обочине дороги в сторону Чкаловской.
День догорел, васильковое небо погасло, небосвод раздался и вширь, и вглубь, стал темным и от этого казался особенно бездонным, а звезды яркими, хрустально чистыми. Остроконечные верхушки елей и сосен уходили ввысь, словно подпирая пространство, черный неподвижный лес был полон молчаливого таинства, птицы спали, теплый ласковый ветерок, настоянный на медовом липовом цвете, стих, угомонился, и только изредка шуршал в кронах деревьев. Дышалось легко, свободно, но волнения прошедшего дня не растаяли еще, не растворились, и Наташа, очень любившая такие летние тихие вечера, опершись на руку мужа, думала теперь, что она устала ждать, нося в себе маленького человека, но нужно держаться, не распускать нюни, как они, мужчины, любят повторять.
– Саня, – она опять легонько сжала руку мужа. – Не хотела тебя расстраивать утром. Да и сейчас не хочу. Но, понимаешь, все так странно оборачивается…
– Меня словно обухом по голове стукнули, – вздохнул он, с полуслова понимая ее и остро желая определенности, которой больше не существовало.
– Я ездила к Веронике, – чуть слышно сказала она. – Еще вчера, как только Лешу повезли в госпиталь.
– Ты?! – от неожиданности он споткнулся.
– Осторожно, милый… Я к ней ездила… Я ведь ничего не знала. Ничегошеньки. И Леша не знал. Он перед самым экзаменом узнал. Перед командировкой.
– Что узнал? – быстро спросил Саня, понимая наконец и смысл тревожной недосказанности, почудившейся ему утром, и то, что Наташа не пошла, как обычно, провожать до двери, а осталась на кухне.
– У Вероники есть девочка, – спокойно объяснила Наташа. – Очень прелестная.
– Такие вещи выкладывают сразу, – нахмурившись, сказал он, ощущая приступ необъяснимого раздражения. – Сразу. При первой встрече. А не через два года. Жить нужно честно. Это закон.
– Конечно, милый, я согласна. По жизни нужно идти честно. Но, понимаешь, так получилось. Вероника все откладывала, откладывала, а потом уже не смогла. Это, наверное, очень трудно. Есть какая-то черта…
– Бедная Вероника, – усмехнулся Саня.
– Ее, кстати, зовут Вера.
– Но ей же тридцать пять лет! У нее взрослая дочь!
– А вот это, Саня, не наше дело, – спокойно ответила она. – Да, ей тридцать пять. Да, разница в возрасте почти семь лет. Да, взрослая дочь. Но решать тут Алексею и Веронике. И никому больше.
– Но ведь есть же какие-то неписаные моральные нормы, – он решительно не желал отдавать друга той женщине. – Про обет Вероники вся Москва знает!
– По столице много разного ходит, – задумчиво произнесла Наташа. – А начнешь критически осмысливать – нет ничего. Так и с Вероникой. Лет пять назад сватался к ней один полковник. Самонадеянный до бакенбардов. Она возьми и отбрей его при всех: «Не могу принять ваше предложение, хотя, не скрою, и тронута. Обет безбрачия дала. Если уж надумаю замуж – непременно за космонавта!» И – три года одна. Одна, Санечка, – женщина женщину тут не обманет. Днем – работа, вечером… Вечера у нее до предела заполнены: в бассейн ходит вместе с дочкой, в театр, на курсы кройки и шитья, стенографию одолела, два иностранных языка выучила – французский и испанский, чтобы в подлиннике читать. А Лешу встретила – испугалась. У женщин, которые раз обожглись, такое бывает. Пока терзалась, мучилась, бабы на службе языки чесали: Вероника, мол, обет выполнила, космонавта из новеньких подцепила. Жалко парнишку до слез. Нy, кто-то особенно сердобольный, видно, позаботился, чтоб слушок по назначению дошел. Вот и встала в тупик. А Леша торопит: уже и ум ее оценил, и доброту, и женственность, и то, что необыкновенно хороша собой, и мастерица на все руки, и что любит его беззаветно. Перед тем как в командировку ехать, предложение сделал. Вероника… отказала.
– Что? – изумился Саня, пытаясь осмыслить услышанное. – Такому парню?! От ворот поворот?!
– Отказала, милый, – печально вздохнула жена. – С дочкой познакомила, считала, сам одумается, все перипетии судьбы честно изложила, не таясь, сказала, что любит и поэтому не хочет ломать ему жизнь… Отказала, родной мой. Можешь ты теперь положа руку на сердце утверждать, что Вера – безнравственная женщина? Не можешь. И я не могу. И судить ее мы с тобой не имеем никакого права – любовь неподсудна.
– Значит… вмешиваться нельзя, – механически, словно оглушенный, произнес он. – Что же делать?
– Ждать, мой хороший, – кротко сказала Наташа. – В этой ситуации мы не властны что-либо изменить. Ждать, надеяться, верить, – повторила она, приблизившись и бережно взяв мужа под руку.
Звенья логической цепи сомкнулись, все встало на свои места, по холодному, здравому рассуждению оставалось перерубить гордиев узел, навсегда забыть про белокурую девушку, вычеркнув ее из памяти, как вычеркивают из записной книжки ненужный номер телефона, но сердце почему-то противилось такому решению, было тревожно, тоскливо, что-то неуловимо тонкое, призрачное никак не давалось в руки, ускользало от понимания, словно он в полной темноте искал дверь, а вместо двери натыкался на стену. Испытывая глубокий разлад с самим собой, Саня стремительно, как ЭВМ, просчитывал нештатную ситуацию, пытаясь отыскать тот единственно правильный вариант, который бы примирил его с собственной совестью и с обстоятельствами, но такого варианта не находилось.
В ту звездную ночь, вернувшись с Наташей домой, он впервые за много лет не смог сразу уснуть.
А когда наконец мысли спутались и Саня провалился в пустоту, перед ним тотчас возникла из небытия бабушка Анастасия, поглядела на внука с молчаливым укором, осуждающе покачала головой и, не оборачиваясь, не зовя с собой, не ругая и лишь чему-то горько сокрушаясь, медленно побрела полем. Едва она скрылась из виду, как откуда-то появился капитан Дуб, по прозвищу Бревно, ротный командир теоретического курса авиационного училища летчиков, приблизил почти вплотную свое лицо и, оглядевшись по сторонам, шепотом сказал: «Вот я и пришел. Не узнал? Узнал, конечно, как не узнать. Это ведь ты с дружками «шутил» тогда. Ты, Сергеев…» И Саня, как на кинопленке, увидел плац для строевых занятий во дворе училища, себя в третьем ряду слева, мокрые от соленого пота гимнастерки товарищей, разгоряченные лица, пересохшие губы и отдельно – капитана Дуба, строевого офицера. Третий час Дуб жарил их под палящими лучами южного солнца, третий час продолжалась муштра. Заложив руки за спину, капитан расхаживал вдоль стро