я и монотонно, с каким-то сатанинским удовольствием в десятый раз повторял свой монолог, который они давно заучили наизусть.
– Вы, товарищи курсанты, – вбивал Дуб, – хоть и будущие летчики, но обязаны по уставу овладеть строевой подготовкой… Строевая подготовка, товарищи курсанты, это, так сказать, внешний вид военнослужащего. Внешний вид, товарищи курсанты. Но в то же время и внутренний…
– Разрешите вопрос, товарищ капитан! – сделав каменное лицо, спрашивал Мишка Пономарев, дружок Сергеева.
– Слушаю вас, товарищ курсант, – прерывал «лекцию» Дуб.
– Можно ли, товарищ капитан, хотя бы мысленно, так сказать, предположить, что внешность военнослужащего не определяет, так сказать, его содержания? – под молчаливое одобрение роты серьезно спрашивал Мишка. – Или этого даже предполагать нельзя?
– Вопрос, товарищ курсант, в целом понятен, – радовался активности Дуб, не замечая подвоха. – Такого, товарищ курсант, ни мысленно, ни словесно по уставу предположить нельзя. Это – как бы вам доступно объяснить? – будет, так сказать, не по уставу. Я понятно объяснил, товарищ курсант? – делал глубокомысленное лицо Дуб.
– С одной стороны, понятно, товарищ капитан, а с другой – вроде мысли очень глубокие и для меня лично пока недоступные,- прикидывался полным идиотом Мишка.
– Понимаю, – охотно соглашался Дуб. – Не все, так сказать, сразу, одним махом, – и командовал: – Ро-та! Ра-вняйсь! Сми-рна! Напра-во! Левое плечо вперед, ша-гом ма-рш! – теория закреплялась на практике.
Будущие воздушные асы не любили Дуба-Бревно. Рядом с другими офицерами курса Дуб казался жестоким и ограниченным. Его тихо презирали. И он, словно мстя за такое к себе отношение, изобретал все новые и новые придирки. Особенно он свирепствовал в выходные дни.
Сразу после завтрака те, кто не получал увольнительной записки в город, уходили на стадион, в библиотеку, разбредались по территории училища, писали письма родным, близким, используя личное время по своему желанию и усмотрению. Но отдыха не получалось – через час-полтора Дуб строил курсантов в опустевшей казарме и устраивал перекличку. Потом, заложив руки за спину, начинал маршировать вдоль строя.
«Дубовские чтения», как их называли авиаторы, повторялись по семь – десять раз в день, превращая воскресенье в сплошную перекличку и вызывая, помимо внутреннего протеста, острое, ни с чем не сравнимое желание побыстрее смотаться в самоволку. Даже юные, непорочные души, никогда не помышлявшие о нарушении дисциплины, в дежурства Дуба мечтали только об одном – искупаться в море: все чаще и чаще, сделав семиминутный марш-бросок от забора училища к пляжу, молодые, здоровые парни появлялись среди отдыхающих курортников. Но и Дуба стали замечать на пляже. Заложив руки за спину, он шагал по песку, всматривался в лица и, как только засекал нарушителя, круто развернувшись, бросался к училищу.
Сергеев, отбывавший на кухне вместе с товарищами три наряда вне очереди, не выдержал:
– Есть гениальная идея, ребята! Неделя на разработку – и Дуб в нокауте!
– Ну да?!
– Честное слово!
В следующее воскресенье, когда Дуб скрытно появился на берегу моря (в дежурства других офицеров дисциплина соблюдалась свято), курсанты, не получившие увольнительных, спокойно купались, загорали, играли на пляже в волейбол. Дуб, увидев это, остолбенел. Минуты на две он замер как вкопанный, не веря самому себе, затем тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от наваждения. Наконец он понял, что видит нахальных самовольщиков, и, злорадно усмехнувшись, бросился в училище. Ворвался в казарму и прямо с порога приказал:
– Дневальный! Срочно! Построить! Всех! Семь минут на сборы! Ни минуты больше! Семь минут!
– Но, товарищ капитан…
– Выполняйте! Семь минут!
– А кто будет дежурить у телефона?
– Я! Я буду дежурить! Немедленно! Семь минут!
Ровно через семь минут все курсанты стояли в строю.
Дуб всматривался в спокойные лица, что-то мычал, тряс головой, загибал пальцы на руках, пересчитывал личный состав, поименно сверялся со списком, но все сходилось. В самоволку… никто не ходил.
– Гм… Хм… Как же это? – Он опять тряс головой; не в состоянии что-либо понять, мучительно решая задачку из учебника первого класса, но ответ не сходился, весь его жалкий, подавленный вид говорил, что такого быть не может. Дуб размышлял стереотипно: чтобы собрать курс, необходимо послать к морю гонца. Пусть гонец хорошо бегает и преодолевает расстояние от училища до пляжа за семь минут. Но чтобы вернуться обратно, и нарушителям, и гонцу потребуется еще семь минут. – Семь прибавить семь, – шептал он, совершенно забыв, что стоит перед строем, – семь прибавить семь будет четырнадцать… Как же четырнадцать?! Почему четырнадцать?! – Не отдав никакой команды, ничего не видя перед собой, он побрел в канцелярию.
Это был чистый нокаут.
Но самое удивительное началось после обеда – Дуб, взяв секундомер, бегал от училища к морю и обратно, однако преодолеть расстояние меньше чем за двенадцать минут не мог. Тогда, совершенно отчаявшись, Бревно снял китель, брюки, сапоги, аккуратно сложил одежду на траве и, оставшись в одной майке и плавках, снова бросился на штурм. Невероятным усилием ему удалось почти на минуту улучшить результат, но перейти десятиминутный рубеж оказалось выше человеческих сил.
Много раз после этого случая он собственными глазами видел нарушителей на пляже, десятки раз устраивал построения и переклички, но никого не сумел уличить в самоволке – ровно через семь минут курсанты как штык стояли в строю. Дуб осунулся, стал задумчив, рассеян, на приветствия и вопросы не отвечал, дважды пытался побить собственный рекорд в беге между училищем и морем, но ничего не получилось.
Теперь, спустя десять лет, всеми забытый капитан Дуб, словно призрак, явился Сане из прошлого, воскресил давнее, растревожил совесть… Не стоило тогда мастерить радиомаяк, который включал дневальный, едва Дуб приказывал построить курс, не стоило делать транзисторные приемнички, принимающие сигнал тревоги, зовущий воздушных соколов на базу, где бы те ни находились, потому что, каким бы ни казался им несчастный, обманутый Дуб, судить его они не имели права. Дуб был прежде всего человеком, другим, непохожим на них, но человеком.
Испытывая гнетущее, подавленное состояние, Саня открыл глаза и увидел, что уже утро, за окном моросит мелкий дождь, и хочется плакать, но слез нет.
СРАЖЕНИЕ
Отпустив такси, на котором ехал с вокзала, Саня прошел в тихий дворик госпиталя и остановился, пораженный. Какие-то загорелые, мускулистые парни в джинсах и фирменных рубашках с короткими рукавами, открыв кузов грузовика, весело выгружали и перетаскивали на зеленую лужайку под окнами Лешиной палаты, электрогитары, усилители, акустические колонки, ударные инструменты. Присмотревшись, Сергеев изумился еще больше – ансамбль целиком состоял… из группы «Сатурн», как они с гордостью называли себя, а заправлял такелажными работами тот симпатичный паренек, Юрий не Алексеевич, в деревне которого растет самое наилучшее просо.
– Ну как, Александр Андреевич? – улыбнулся Юра, показывая на импровизированную эстрадную площадку.
– Грандиозно, – с едва уловимым сомнением подтвердил Сергеев, живо, во всех деталях представляя, как при первых же аккордах, разрывающих устоявшуюся годами тишину госпитального сквера, эскулапы ринутся в бой с новоявленными музыкантами. – Впечатляет.
– Нет, вы что-то не договариваете, – словно читая его мысли, еще шире улыбнулся сатурновец.
– Да погонят вас отсюда в три шеи, – вздохнул Саня. – Только пятки будут сверкать. Еще и телегу вдогонку напишут.
– Недооценили, ох недооценили, Александр Андреевич, – паренек пришел в полный восторг. – У нас мандат есть. На все случаи жизни. От Москонцерта!
– Значит, вместе с мандатом погонят.
– Никак нельзя! Дополнительно к мандату солидная бумага имеется. На самодеятельный праздничный концерт перед измученными медициной авиаторами и космонавтами. Все нештатные ситуации предусмотрены!
Саня с любопытством взглянул на счастливую сияющую физиономию сатурновца, который все больше ему нравился, и тоже невольно улыбнулся:
– А почему праздничный концерт? Разве сегодня праздник?
– Воскресенье, Александр Андреевич!
– Воскресенье? – удивился Саня, потерявший счет времени, словно дни и ночи давно слились для него в сплошной, неделимый поток.
– Ну да. Раньше, когда один выходной был, его за праздник почитали. Я еще пацаном пешком под стол бегал, но помню: народ наряжался, лучшие платья, костюмы надевал, гулянья устраивал. Кругом смех, веселье, гармонь наяривает – хорошо. Сейчас два выходных, и оба как-то теряются. Жалко. Вот мы и решили возродить старую традицию – радоваться в полную силу перед новым трудовым днем! Здорово, правда?
– Грандиозно! – уже искренне, заражаясь настроением товарища, сказал Саня. – Тогда вы тут возрождайте, а я – в драку.
– Поддержим! – Юра вскинул руку, описав в воздухе замысловатый знак, и тотчас легкий, словно освежающий ветерок, музыкальный аккорд развеял хмурую темень дня. – Поддержим! – весело повторил он. – Огнем всех музыкальных инструментов! Страстью наших сердец!
Сане хотелось сказать что-то сердечное, но он только рассмеялся и, забыв о солидности, помчался к тяжелым парадным дверям госпиталя.
В замечательном настроении, переполненный решимостью, он рванул массивную дубовую дверь и… лицом к лицу столкнулся с Вероникой.
– Вера! – воскликнул он, всматриваясь в ее красные, заплаканные глаза. – Что с тобой? И отчего ты распустила нюни?
– Меня к Леше не пускают. Никого не пускают, – всхлипнула она.
– Не пускают? – переспросил он. – И правильно делают!
– Как же правильно? – Женщина подняла на него большие голубые глаза, полные слез. – Мне так нужно его видеть!
– Потерпи чуть-чуть, – Саня взял ее под округлый локоток, выводя на улицу. – Там сейчас намечается небольшое мужское дело. Присутствие женщин, даже замечательных, абсолютно нежелательно.