Инструктор в костюме аквалангиста кругами ходил вокруг него, и, когда он проплывал рядом, Сергеев видел его лицо, только лицо и часть бассейна – остальное пространство закрывал гермошлем. Но вдруг, словно поднявшись на высоту птичьего полета, Саня представил сразу весь бассейн, себя в скафандре, аквалангиста рядом, а чуть поодаль – громаду орбитальной станции. Каждая картина, деталь будто проецировались с разных точек – и мелким, и средним, и крупным планом, – накладывались в сознании на невидимый экран, и он горел ярким, немигающим светом. Потом все телекамеры как бы сфокусировались на маленьком человеке в белом, но это был чужой, незнакомый человек, а сам он все дальше и дальше отдалялся от Земли во Вселенную и чувствовал ее вращение и то, как звезды, планеты, галактики несутся в черном безмолвии в необозримое, уходят, тают в бесконечном. Ощущение реальности видения казалось настолько сильным, что Саня не выдержал, спросил в микрофон:
– Роберт Иванович, станция сейчас позади или слева от меня?
– Это смотря что брать за точку отсчета, – хмыкнул доктор. – У тебя раздвоение?
– Такое бывает?
– Шутки вестибулярного аппарата. Одним кажется, будто зависают вниз головой, у других меняются пространственные представления. Там, где намечается нескучная работенка суток на триста, будет похуже. Да ты все знаешь, слышал от ребят, которые летали.
– Слышать – одно, прочувствовать, испытать самому – другое. Я только что убедился в этом.
– Ты еще не убедился. Там убедишься. На планете нет двух людей с похожими отпечатками пальцев, с одинаковым рисунком губ. Точно так же и реакция на невесомость – у каждого индивидуальная.
Саня, едва погрузившись в прозрачную глубину, сразу попал в иной мир. Организм тотчас начал исследовать его, приспосабливаться к новым, необычным условиям, все понимание сконцентрировалось на собственном «я», исчезновение веса он принял как некую нематериальность, легкое расстройство вестибулярного аппарата – как раздвоенность, и новые, еще неясные ассоциации стремительно подползали к сознанию, и требовалось приглушить, остановить их, преодолеть барьер невесомости, начать работу.
– Разрешите подход к станции! – хрипло, громче обычного сказал он в микрофон.
– Спокойнее, Санек, – зазвенел в наушниках голос доктора. – Передаю тебя методистам и включаю телеметрию. С этой минуты ты под контролем. Под колпаком. Ну а братья-психологи уже прильнули к магнитофону – пишут все твои охи, ахи, высказывания и изречения. Чтоб определить то, чего не покажут мои датчики. Ты все понял?
– Я уже представил себя на съемочной площадке, Роберт Иванович. Может, потушим юпитеры?
– Дублей не будет, Саня. Начинай.
– Понял.
Сергеев чуть-чуть подтянул фал, уже прикрепленный инструктором-аквалангистом к станции, и… перевернулся вниз головой. Глазами, зрением автоматически зарегистрировал это, но внутренне никакого неудобства не почувствовал – понятия «верх», «низ», «право», «лево» в невесомости не имели смысла. Тут было единое пространство, где не существовало ни потолка, ни пола, и в этом пространстве каждый сантиметр пути требовал невероятного внимания и усилий. Приходилось сначала зрительно оценивать свое положение, потом мысленно прокладывать курс, проигрывая в уме каждый жест, и лишь после этого продвигаться в нужном направлении. Перестройка требовала времени. И Саня шарахался из стороны в сторону, буквально во всех плоскостях, и наверное, в его беспорядочных движениях не было ни смысла, ни целесообразности, как у ребенка, которого швырнули за борт, чтобы научить плавать.
– Для первого раза недурно, – похвалил методист. – Совсем недурно. А знаешь, сколько я тут гонял твоих братьев, пока чистейших акробатов из них не сделал? Месяцы надо тренироваться, годы! И обязательно – регулярно. А первое погружение – самое трудное. Крепись, Сергеев.
Нет, не хотелось Сане больше никаких тренировок, ничего не хотелось. Пусть в очень далеком приближении, но он уже знал, как коварна невесомость, как беспощадна. И как тяжело уходящим на орбиту. Силы быстро таяли. Затолкнув последний ящик с предполагаемыми приборами в темный проем люка, отчаянный небожитель отпустил фал и, закрыв глаза, впал в какое-то обморочное забытье, используя вынужденную паузу для отдыха.
– Долго ты собираешься висеть под сорок пять градусов? Может, и там сачка давить будешь? – грозный голос методиста, казалось, заполнял все пространство. – Ну-ка, делай разворот и берись за поручни!
С трудом открыв глаза, Саня увидел, что орбитальная станция нависла над головой, сам он почему-то оказался под ней, контуры небесного дома были неестественно резки, он протянул ладонь к поручням, но не смог дотянуться, тело как-то разом обмякло, на лбу выступила холодная испарина, все вдруг сделалось безразличным, он прилип к обшивке, тяжело дышал, ни о чем не думал.
– Сергеев, – хмыкнул в своем бункере методист. – Я не посмотрю на свой преклонный возраст. Спущусь к тебе сам, разгерметизирую твой скафандр, и у тебя сразу появится воля к жизни. Хочешь узнать, какая у тебя огромная воля, Сергеев?
– Спасибо, – сказал Саня. – Я догадываюсь.
– Молодец. Тогда догадайся, что у тебя сейчас по программе?
– Работа. Работа у меня по программе!
– Так какого же ты!.. – ударило в наушники. – Проводи шлюзование и выход в открытый космос! Начинай отход!
Отчаянный небожитель оторвал руки от поручней, и невесомость, словно широкая полноводная река, сразу подхватила и понесла куда-то в сторону, где матово-белым отсвечивала шлюзовая камера, и ничего, кроме камеры и темного проема люка, Саня не видел. Все ощущения, мысли как бы мгновенно сколлапсировали, сосредоточились на главном, что он обязан был сделать хорошо, и он сделал свою работу, забыв об усталости, потеряв счет времени, потому что ему до боли хотелось хоть чуточку приблизить тот светлый день, когда реки станут без плотин, планета превратится в цветущий сад и люди в разных уголках земли будут просыпаться не с тревогой в сердцах, а в ожидании чуда и, сами верша чудо из чудес, познавая природу, окончательно поймут, что в жизни есть не только горе и слезы, в ней есть все, что захочет найти человек разумный; ищущий выгод – приносит беды; постигающий тайный смысл вещей – открывает мир и самого себя.
– Силен, силен, бродяга, – доктор осторожно похлопал его по плечу, когда наконец все кончилось, и сильные руки помогли выбраться из бассейна и стянули скафандр. – Ну-ка, становись на взвешивание.
Пошатываясь, Саня пошел к электронным весам.
– Кило двести, – сказал Роберт Иванович. – Запомни: в самый первый раз ты отдал невесомости килограмм двести граммов собственного веса. Жестокая плата. Но дальше стабилизируется. Топай в душ.
Но Сергеев не прочувствовал до конца блаженства водных процедур. Сложная перестройка в горниле водоворота закончилась, звенья цепи сомкнулись, синусоида всеобщих явлений и связей, наложившись на траекторию его, Саниной, судьбы, уже зачем-то изменила ее направленность, и смущенный дежурный, который сначала постучал, а затем протиснулся в дверь душевых классов, был призван сообщить ему об этом.
– Товарищ майор, – сказал дежурный. – Вас к начальнику Центра.
– Что-нибудь случилось?
– Мне ничего не известно.
– Приказали срочно найти?
– Да.
– Через пять минут буду, – ощущая нарастающую тревогу, ответил Саня.
Срочный вызов к высокому начальству, да еще в начале обеденного перерыва, ничего хорошего не сулил; испытывая тягостное предчувствие, Саня быстро оделся, вышел на улицу, приготовился к худшему. Но день был просторен, светел, и Сергеев начал понемногу оттаивать. А когда подошел к штабу и увидел перед входом группу космонавтов, обступивших генерала Кузнецова, отошел совсем.
– Нет, – весело, продолжая какую-то историю, рассказывал генерал. – Мужик он был добродушный, но когда вспылит – тут уж держись. Слов не выбирал, выкладывал все, что на язык подвернется. Ну, полетел я первый раз на «Кингкобре», новехоньком американском истребителе. Только набрал высоту, вижу – дверца кабины приоткрыта. Пришлось садиться. Михайлюк подошел, ехидно спрашивает: «Что так быстро?.. Ах, дверца!.. Между прочим, на ней специальный замок есть… Ладно, давай еще!» Тут уж я перестарался – так хлопнул дверцей, что отлетела ручка. Ничего, думаю, слетаю в зону, может, Михайлюк к тому времени уйдет. Ничуть не бывало. Возвращаюсь, он стоит как столб, дожидается, когда вылезу из кабины докладывать. А я выбраться не могу. «Чего сидишь? – спрашивает. – Почему к командиру не выходишь?» Объясняю: ручку сломал. Ту самую, на которой специальный замок, для русского человека очень непрочный. Михайлюк аж позеленел: «Медведь! Тебе только на бомберах! На бомберах летать!..» На другой день при посадке у «Кингкобры»… отказал демпфер переднего колеса. Самолетик задергался точно в лихорадке, и… фонарь лопнул. Конечно, Михайлюк тут как тут. «Значит, теперь фонарь? – сопит. – А завтра что? Крыло потеряешь? Хвост оторвешь? На бомберах, на бом-бе-рах тебе летать только!..» На третий день пошел я в зону. Едва работу начал, сзади за спиной грохнуло – «сундук», блок радиостанции, с креплений сорвало. Снова пришлось возвращаться. А Михайлюк уже на старте. «Что сегодня сломал? – интересуется. – Радиостанцию? Слушай, Кузнецов!.. Ты что же, решил мне все машины по одной перегробить?! На бом-бе-рах тебе летать!.. На бом-бе-рах…» Вот это действительно невезение, – засмеялся, заканчивая, генерал. – А вы говорите…
– Чем все-таки завершилось? – поинтересовался один из ветеранов, видимо знавший эту историю наизусть.
– Да оказывается, про бомберы у него такая поговорка была. Сам когда-то на бомбардировщиках летал и очень этот вид авиации уважал… Ну а полоса невезения, как и положено, кончилась. С тех пор я верю: все самое лучшее впереди. Согласен со мной, Сергеев? – генерал неожиданно обернулся, и Саня увидел его пытливые, внимательные глаза. – Раз согласен, пойдем потолкуем. – Он, дружески кивнув старым товарищам, направился к зданию.