В кабинете, предложив Сане стул, сел за рабочий стол, открыл толстую папку с бумагами, долго молчал, перебирая какие-то листки, наконец вздохнул:
– Ну, не знаю, не знаю, с чего начать. Давай прямо, по-мужски. В отпуск хочешь?
– В отпуск?
– А что? Море, солнце, небо и волна… Есть путевки в Сочи, в санаторий ЦК. Завидую. Уже не помню, когда последний раз отдыхал летом. А тебя уговаривать надо…
– Отпуск… это… означает…
– Да ничего это не означает! Ровным счетом ничего! Никто вашу троицу обижать не собирается. Будь моя воля, вообще бы гулять не отпустил, – сердит зарокотал Кузнецов. – А что? Парашют угробили? Угробили! Отряд душевными синдромами переполошили? Переполошили! Не-ет, не отпустил бы. Но у меня почти ди-рек-ти-вы! – Он открыл папку с бумагами. – Цитирую: «Считаем целесообразным прервать подготовку и предоставить экипажу краткосрочный отпуск…» Считаем целесообразным… Считаем целесообразным… Эскулапы, видишь ли, считают, а мне план выполнять надо! А с кем я план выполнять буду, если сразу три могучих кадра выбывают? С кем? С Пушкиным? А ты говоришь… – вздохнул он, хотя Саня ничего не говорил. – Иди в канцелярию, оформляй с сегодняшнего дня. С сегодняшнего, понял? И больше двух недель не проси – не дам. – Получалось так, будто Сергеев сам напрашивался в отпуск. – А то моду взяли в разгар сезона по курортам промышлять.
– Но…
– Никаких «но». Можешь быть свободен… Подожди… – Генерал вдруг открыто, добродушно улыбнулся: – Все лучшее – впереди! Впереди самое лучшее, понял?
– Я не забуду, – сказал Саня, всем существом сознавая, что жизнь рушится.
ТАЙНА ВРЕМЕНИ
Фирменный экспресс «Красная стрела», который Сергеев любил больше остальных поездов за идеальную чистоту, комфорт, точность, шел к Ленинграду. Однако радостного предощущения встречи с родным городом, куда они с мамой переехали в пятьдесят седьмом, после смерти отца, и где Саня прожил пятнадцать лет, не было. Последнее, самое тягостное ощущение пережитого дня – будто бесконечно долго бежал, рвался к финишной черте, но вдруг споткнулся и упал на полной скорости – не проходило. Хотелось изо всех сил стукнуть кулаком в вагонное стекло, где отражалось чужое, вытянутое лицо, похожее на маску в кривом зеркале, но Сергеев лишь до хруста стиснул пальцы, сжимая поручень, и недвижно застыл, всматриваясь в ночь, ничего не видя, не слыша, не угадывая в кромешной тьме.
Наташа несколько раз открывала дверь двухместного купе, звала его, Саня не оборачивался. Он думал только о том, как безжалостно жизнь вышибла его из седла, мучительно переживал только свое падение, чувствовал лишь собственные ушибы.
– Ты эгоист, да? – спросила жена.
– Да, – согласился он, с трудом шевеля непослушными губами и глядя на свое закаменелое отражение в стекле. – Всякий нормальный человек должен быть чуточку эгоистом. Иначе превратится в романтического альтруиста и перестанет любить самого себя. Не умея любить себя, нельзя полюбить ближнего. Альтруизм в чистом, непорочном виде невозможен.
– Целая философия. Слава богу, не твоя, – вздохнула Наташа и, немного помедлив, неожиданно сказала: – А я знаю, почему с тобой это случилось!
– Как ты можешь знать?
– Сначала я почувствовала сердцем и была рада нашему отъезду. А потом…
– Постигла смысл вещей?
– Да, Саня. Труднейшее на свете занятие – поверять алгеброй гармонию.
– Не томи.
– Ну, милый, это странно. Я звала тебя, звала, чтобы поведать о своем открытии, а ты упирался, как молодой барашек. Теперь требуешь: немедленно выкладывай! А где слова признания, любви? Где благодарность? Я ведь думала о тебе и за тебя!
– Мы говорим о деле, при чем здесь слова признания?
– Ах, Саня. Это вы, мужчины, можете вечно говорить о деле. А мы, женщины, вечно говорим о любви. Даже тогда, когда говорим о деле.
– Нет во мне никаких слов, Наташа, – глухо ответил он, продолжая смотреть на свое удлиненное отражение. – Все внутри кипит, переворачивается.
– Не обижаюсь. Знаю, как тебе трудно, – сказала она. – Но тайну открою лишь тогда, когда услышу самые замечательные слова. Это будет сигналом, что ты готов осмыслить очень непростые материи.
Наташа накрыла своей теплой ладошкой его стиснутые пальцы и, печально вздохнув, ушла, плотно затворив за собой дверь. А Сане вдруг стало жаль себя и того, что в нем высохли, иссякли прекрасные слова, которых, казалось, хватит на десять жизней; испытывая тоскливое одиночество, полнейшую беспомощность, он вспомнил надежных товарищей, прощание на вокзале и увидел, что чужое, незнакомое лицо в окне начало оттаивать от недавней окаменелости… «Брось, не переживай! – весело говорил Дима. – Судьба нам дает возможность остановиться, оглянуться, привести мысли в порядок. Я рад отпуску». «Что бы ни случилось, ребята, – еще бледный, усталый Леша обнял их, привлек к себе, – что бы ни случилось, дружба все равно остается». Так, обнявшись, они долго стояли на перроне, словно прощаясь на целую вечность: Леша улетал в санаторий, Дима оставался в Москве и страстно мечтал довести до ума свой черный ящик, Саня, отказавшись от путевок, ехал в Ленинград, к маме; из всех троих Сергеев был в самом незавидном положении: знал, не вынесет вынужденного, приказного безделья, мучительной неопределенности, мысленно он снова и снова возвращался в Центр, где шла напряженная работа, где для других – не для него – впереди уже маячила финишная ленточка, а они вот оказались не у дел, за бортом, и надо стиснуть зубы и ждать, ждать, ждать и верить, как говорил Кузнецов, что все самое лучшее – впереди. Но как верить, если будущее покрыто мраком неизвестности, если даже он, Командир, не знает, по какой программе экипаж станет работать после возвращения? Если нет реальной перспективы и однозначности? Терзаясь сомнениями, он подумал тогда о собственной ограниченности, о том, что у ребят, помимо главного, есть какие-то увлечения, хобби: черный ящик заполнит Димычу весь отпуск, Лешу спасут гитара и песни, а у него, майора доблестных ВВС, кроме основного дела, которому посвятил жизнь, кроме космоса, ничего нет, и надо бы придумать посильное занятие для досуга – коллекционировать спичечные коробки, марки, монеты или, на худой конец, убивать время за чеканкой…
«К профессору Гозыреву зайди! – крикнул Дима, когда поезд тронулся. – Говорят, старик разрабатывает сейчас сумасшедшие идеи! Это интересно! Зайдешь?» Но Саня, находясь во власти тягостных своих чувств, только махнул рукой и направился в вагон.
А теперь вспомнил, вспомнил последние слова друга, и ночной разговор в пустыне, и интеллигентного седовласого старичка-профессора, владеющего тайной несгибаемого мужества, и его глаза – мудрые, живые, добрые, и то, будто Наташа знает, почему так безжалостно с ним обошлась жизнь, а он этого никак осмыслить не может. Что-то похожее на любопытство шевельнулось в нем, Саня с недоверием прислушался к самому себе… Разжав занемевшие пальцы, пошел в купе.
– Наташа! – он присел на край дивана. – Ты…
– Молчи, молчи. Чувствую: самая замечательная женщина планеты Земля. Солнечной системы. Галактики… Ты знаешь, Саня, зачем мы едем в Ленинград? – спросила неожиданно.
– В отпуск. К маме.
– Конечно, к маме. Но еще я хочу познакомить тебя с одним удивительным человеком. Ты его видел однажды мельком.
– Гозырев! – почти закричал Саня, поражаясь переплетению человеческих судеб. – Профессор Гозырев Николай Александрович! Астроном Гозырев. Прекрасный, гениальный старик.
– Да, Гозырев, – ничуть не удивляясь, сказала жена. – Пришло время. Ты очень повзрослел и сумеешь его понять.
– Наташа!
– Я не в обидном смысле, родной. Люди, в большинстве своем, понимают только то, что хотят понять, что им нужно, на что настроены изнутри. И слушают тех, кто нужен. И читают то, в чем испытывают потребность. А если нет внутренней потребности, необходимости, нет и интереса, осмысления сложных проблем, явлений. И два года назад тебе, кроме самолетов, ничего не снилось.
– Снилось, милая, снилось! Каждый день перед глазами вставало твое лицо! Каждую минуту думал о тебе!
– И когда макушки у тех несокрушимых пирамид на спор переломал, тоже думал? – улыбнулась в темноте жена.
– Ну… тогда… Как приземлился, сразу стал думать!
– Ах, Саня, Санечка… Если бы мужчины постоянно думали о женщинах, человечество бы до сих пор пребывало в каменном веке. Это наша, женская, доля беспокоиться обо всем и всех… Так уж устроено. Так заведено.
Но ты, пожалуйста, не думай, будто женщине отведена второстепенная роль, а главную в жизни играет мужчина. Нет. Мы сами по себе, вы – сами по себе. Две половинки. И только вместе составляем единое целое, равновесное. Мы – ваша оборотная сторона, ваше продолжение.
– Наташа, ты прелесть и моя суженая. И я твой суженый. А вместе мы – жизнь и сила, – взволнованно сказал Саня.
– Спасибо, хоть понимаешь.
– Я понимаю. И очень-преочень тебя люблю.
– Ты прощен.
– И узнаю тайну?
– Она проста, Саня. Можно тремя словами объяснить, почему с тобой это случилось. Почему ты сейчас не в Центре, а в купе скорого поезда. Но ясный ответ тебя разочарует.
– Наверняка нет.
– Тогда слушай. Это зачем-то было нужно.
– Кому нужно? – он действительно почувствовал разочарование.
– Видишь… Я же тебя с детского сада знаю, милый… Тебе нужно. Диме. Леше. Вот жизнь вас и остановила.
– Не-ет, – протянул он, даже не пытаясь вдуматься в глубокий смысл ее слов. – Нам такой хоккей не нужен.
– А ты знаешь, что тебе подлинно нужно? – едва заметное любопытство слышалось в ее голосе. – Однажды тебе довольно глотка воды. В другой раз хочется хлеба. В третий – поцелуя. А что нужно тебе среди многообразия природы? Что ищешь ты, постигая тайный смысл вещей? Отчего не два года назад, а именно сегодня тебе потребовался профессор Гозырев? Нет, родной, все не так просто, как нам кажется. Куда сложнее.