Несколько многообещающих учеников Королевского медицинского колледжа собрались, чтобы выразить протест против системы кровообращения, навязанной Гарвеем, и поклялись лечить всех пациентов, которых удастся заполучить, вопреки принципам этой новомодной теории. Результатом стало братство прегарвеитов, чья плодотворная деятельность сулит неисчислимые блага похоронным конторам.
Вдохновенные подвижники от литературы учредили ни больше ни меньше как братство прегоуэритов и пречосеритов. Задача БПГПЧ — восстановить староанглийское правописание и выкорчевать из библиотек, будь то библиотеки частные или публичные, все труды Гоуэра, Чосера и их нечестивых последователей, в частности, сомнительной особы по имени Шекспир. Однако претворение в жизнь столь светлой идеи едва ли возможно, пока адепты книгопечатания разгуливают на свободе, в связи с чем появилось и братство прелаурентийцев, требующее запрета всех книг, за исключением рукописных. Мистер Пьюджин взялся лично поставлять таковые — написанные столь затейливо, что никто на свете не сможет их прочитать. Тот, кто побывал в Палате лордов, нисколько не сомневается, что он с честью исполнит обещание.
Весьма обнадеживающий попятный шаг предпринят и в музыкальном искусстве. Братство преазенкуритов задалось благородной целью предать забвению Моцарта, Бетховена, Генделя и все прочие нелепые фигуры, считая золотым веком английской музыки эпоху перед появлением первой профессиональной композиции. БПА до сих пор не предпринимало активных действий, и пока трудно судить, окажется ли Королевская академия музыки достойной сестрой Академии художеств, допустив предприимчивых братьев к своему оркестру. Согласно авторитетным отзывам, их сочинения так же грубы и нестройны, как и архаические первоисточники — иными словами, вполне соответствуют образцам живописи, рассмотренным выше. Твердо надеемся, что Королевская академия музыки, располагая столь наглядным примером, не испытает нужды в решимости.
Отвлекаясь от сферы искусства, обратимся к делам общественным — их взялось направить в нужное русло братство прегенрихседьмистов, возникшее в одно время с прерафаэлитским. Отметая прочь — что особенно отрадно, — все достижения последних четырех веков, оно черпает свои идеалы в одном из самых неприятных периодов английской истории, когда нация еще с трудом восставала из варварства, и благородные чужестранки, ставшие женами шотландских королей, проливали горькие одинокие слезы в окружении диких, неотесанных придворных. Это эпоха уродливых религиозных карикатур, именуемых мистериями, так что братьев можно считать настоящими прерафаэлитами по духу, практически близнецами дерзновенных живописцев. К числу благ, которыми они одарят нас, поведя за собой общество, наверняка принадлежит и чума.
Художественное явление, которое мы осмелились представить всеобщему вниманию, способно послужить путеводной звездой для всех подобных сообществ, активно действующих и только создающихся, — зримым и осязаемым символом их грандиозных идей. Им осталось лишь как можно скорее обзавестись коллекцией живописных полотен такого рода и ежегодно в первый день апреля устраивать общее празднество, сливаясь в единое братство под названием Собор неистребимых идиотов.
Джон РёскинХудожники-прерафаэлитыПисьмо редактору «Таймс»
Перевод Валентины Сергеевой
Сэр, Вы любезно опубликовали мое последнее письмо, придав мне тем самым решимости побеспокоить Вас еще одним-двумя замечаниями касательно картин прерафаэлитов. Я намеревался, в продолжение первого письма, как можно тщательнее рассмотреть природу тех нездоровых тенденций, которые не позволяют привлечь благосклонное внимание публики к этим картинам, но я знаю, что в Академии найдется немного работ, репутация которых бы не пострадала из-за чрезмерно пристального отыскания ошибок, и потому, не будучи склонен подвергать столь пристрастному разбору ту или иную конкретную картину, я тем не менее хочу рассмотреть три проблемы, отчасти предложив их для обдумывания самим художникам, отчасти для того, чтобы испросить для них прощения у публики, учитывая несомненные достоинства прерафаэлитов в других отношениях.
Самый большой недостаток этих картин, который, к сожалению, бросается в глаза, — весьма заурядная внешность большинства их героев. Правда, на картине мистера Ханта «Валентин, спасающий Сильвию от Протея» это практически единственный недочет. После внимательного изучения его работы я еще выше оценил ее достоинства — из-за удивительного правдоподобия деталей и богатства красок; основная идея также заслуживает не меньшей похвалы; поза Валентина, который обнимает Сильвию и крепко держит ее за руку, в то время как она падает к его ногам, абсолютно достоверна и прекрасна, как и борьба мучительного сомнения и пробуждающейся надежды на лице Джулии, наполовину скрытом тенью, наполовину освещенном солнцем. Есть даже намек на короткую, только что завершившуюся борьбу Протея с Сильвией (примятая трава и сломанные папоротники на переднем плане). Но замечательный замысел картины и превосходное его исполнение все же не смогло покорить душу зрителя, и виной тому неудачный выбор модели для Сильвии. Неужели перед нами та, про которую возлюбленный говорит:
И я мое сокровище живое
Не отдал бы за десять океанов,
Хотя б нектаром влага их была
И золотом — береговые скалы,
И драгоценным жемчугом — песок[23].
Не меньше мы сожалеем и о том, что, хотя в шекспировской пьесе действуют два джентльмена из Вероны, на картине мистера Ханта изображен лишь один; по крайней мере, коленопреклоненная фигура справа на джентльмена совсем не похожа. Но, возможно, художник поступил так намеренно: всякий, кто помнит поведение Протея в предыдущих сценах, думается, склонен будет сказать, что ошибка кроется, скорее, в перечне действующих лиц у Шекспира, нежели в идее мистера Ханта[24].
Трудно оправдать выбор мистера Миллеса, глядя на девушку, стоящую слева на картине «Возвращение голубя в ковчег». Я не в силах понять, отчего художник, в других отношениях столь чувствительный к утонченной красоте, вдруг, словно изменив своим эстетическим воззрениям, намеренно избирает в качестве модели лицо, лишенное всякого выражения, кроме тупого самодовольства. Но позвольте зрителю перевести взгляд и рассмотреть нежное и прекрасное выражение лица второй, склонившейся, девушки, а также оценить насыщенную гармонию цвета в старательно выписанных складках ткани. Пусть он также заметит взъерошенные перышки усталого голубя (одно из них упало на руку девушки, которая его держит, другое наземь); и солому на полу, которая не только тщательно выписана, но и отличается безупречной легкостью мазка и искусным исполнением. Это мастерство — их безусловное достижение; ошибочно считать, что художники-прерафаэлиты его презирают, именно мастерством существенно отличаются их картины от творений Ван Эйка или Мемлинга. Вот почему в своем первом письме я сказал, что «плохо разбираются в старинной живописи те, кто полагает, что картины прерафаэлитов походят на нее».
Наряду с неудачным выбором лиц надлежит отметить и неудачный выбор красок для изображения человеческого тела. Руки — по крайней мере на картинах Миллеса — почти все плохо раскрашены, и телесный цвет преимущественно передан грубыми фиолетовыми и тускло желтыми тонами. Вполне возможно, что это зло по большей части проистекает из попытки достичь абсолютной естественности, которой Мюльреди так и не удалось достичь в некоторых его прекрасных работах. Полагаю, все согласятся, что дотошное выписывание крошечных деталей неблагоприятно сказывается на передаче цвета тела; так, о рисунке Джона Льюиса на давней акварельной выставке 1850 года (рисунке, которого в плане проработки деталей можно поместить в один ряд с картинами прерафаэлитов) было верно сказано, что лица раскрашены хуже, нежели все остальное.
Недостаток тени — вот что чаще всего еще замечают зрители. Однако ж этот недочет в большей степени присущ не столько работам прерафаэлитов, сколько другим картинам, выставленным в Академии. Фальшивы именно они — в той мере, в какой фальшива всякая картина, которая пытается передать живой солнечный свет с помощью мертвого пигмента. Я считаю, что у мистера Ханта есть некоторая склонность преувеличивать отраженный свет; а если мистер Миллес когда-нибудь видел красивый витраж, он должен знать, что его цвета намного приглушеннее и сдержаннее, чем на окне у Марианы. И все же большинству картин прерафаэлитов приговор вынесен опрометчиво, поскольку мы привыкли видеть на холсте лишь тот свет, что падает на модель в тусклой студии художника, а вовсе не ослепительное сияние солнца в полях.
Сомневаюсь, что мне удастся найти у прерафаэлитов другие недостатки. Кое-что наводило меня на мысль, что эти художники слишком увлечены католицизмом, но затем я получил письмо, которое убедило меня, что я ошибочно приписывал это прерафаэлитам. Я могу лишь сказать, что старое доброе паломничество Кристианы и ее детей в поисках «фонтана Милосердия» в наши дни было бы уместнее «паломничества» девицы мистера Коллинза, совершаемого вокруг рыбного садка. Поэтому всем им я от души желаю успехов и искренне верю, что, если смелость и энергия, которые продемонстрировали прерафаэлиты, разрабатывая свою систему, соединятся с терпением и благоразумием и если они под влиянием слишком резкой или легкомысленной критики не откажутся от своих принципов и способов воздействия на умы зрителей, они вполне могут, набравшись опыта, заложить в Англии основу новой художественной школы и стать у истоков искусства, благороднее которого мир не видел в течение трехсот лет.
Имею честь оставаться Вашим покорным слугой, автор «Современных художников».
Денмарк-Хилл, 26 мая
Данте Габриэль Россетти
Колдовской садРассказ
Перевод Валентины Сергеевой
Говорят, что сны бывают разные; но я в своей жизни видел лишь один.
Всякий раз мне снится узкая долина, склоны которой, поросшие дикими яблонями, вздымаются из глубокого русла пересохшей реки. На самом большом дереве, там, где ствол раздваивается, стоит и поет прекрасная золотоволосая женщина, одну белую руку вытянув вдоль ветви, а в другой — держит ярко-красное яблоко, словно протягивая его кому-то, идущему по склону. Деревья внизу растут все гуще, ветви тянутся с обеих сторон, закрывая глубокий овраг — этот овраг полон трупов.
Они лежат грудами под пологом ветвей, и в руках у каждого — надкушенное яблоко; есть и старые скелеты, есть и те, кто как будто умер лишь вчера. Женщина стоит над мертвецами, неумолчно поет и предлагает отведать яблоко.
Место, которое я вижу во сне, знакомо мне. Я с детства знаю эту долину и слышал немало рассказов о людях, которые погибли там, зачарованные пением сирены.
Я часто прохожу той долиной и рассматриваю ее так, как, вероятно, рассматривают место, выбранное для своей могилы.
Я ничего не вижу, но знаю, что долина сулит мне смерть. Яблони здесь ничем не отличаются от других, и с ними связаны детские воспоминания, хоть меня и остерегали здесь бывать.
Сирену встречают лишь однажды — и только тогда, когда человек один. И тот, кто ее увидел, пропадает навеки.
Однажды на охоте мои собаки загнали в долину оленя — он забился под большую яблоню, и собаки отказывались подходить к нему. Когда я приблизился, он заглянул мне в глаза, как бы спрашивая: «Ты сам умрешь здесь — так неужели ты убьешь меня?» Казалось, на меня смотрела моя душа; я отозвал собак, которые охотно последовали за мной, и позволил оленю скрыться.
Я знаю, что непременно пойду туда, услышу песню и возьму яблоко. Пока что я участвую в забавах, которые пристали молодому рыцарю, веду в бой своих вассалов и храбро сражаюсь. Но все кажется сном, кроме того, что мне, одному лишь мне, предстоит увидеть. Кто знает? Может быть, среди моих друзей есть такой же обреченный — но он, как и я, молчит. Мы не встретимся в долине, поскольку каждый приходит туда в одиночку; но в овраге мы повстречаемся — и, возможно, узнаем друг друга.
Всякий мужчина, на которого пал выбор сирены, видит тот же сон, и ему непременно снится знакомое место, где бы он ни жил — именно там он и найдет волшебницу, когда придет пора. Но когда его поглотит овраг, там будут лежать все, убитые ею, целая свита, ибо они следуют за сиреной и довершают ее триумф. Где их души? Может быть, тела по-прежнему служат им пристанищем и душе суждено оставаться добычей сирены до Судного дня?
Нас было десять братьев. Одного уже не стало. Однажды мы ждали его возвращения из набега, но воины прискакали домой без него, сказав, что он отправился на поиски своей возлюбленной, которая поехала навстречу ему другой дорогой; но эту девушку воины встретили по пути, и она не знала, где он. Ночью она внезапно проснулась и отправилась к волшебной долине — и на краю лежали его шлем и меч. Поутру ее стали искать и нашли мертвой. Никто и никогда не рассказывал об этом моей дорогой возлюбленной — моей невесте.
Как-то за столом она протянула мне яблоко. Когда я взял его, она рассмеялась и сказала: «Не ешь, это плод из волшебной долины». Но я рассмеялся и откусил; в середине яблока было красное пятно, похожее на губы женщины, и когда я коснулся его, то ощутил на своих устах поцелуй.
В тот же вечер я гулял с моей возлюбленной по долине, и мы сели под яблоней, на которой, по слухам, стояла сирена. Моя возлюбленная встала в развилку дерева, сорвала яблоко, протянула мне и начала было петь, но тут же вскрикнула и сказала, что листья нашептывали ей иные слова и называли мое имя. Она швырнула яблоко вниз и следила, как оно летело, пока не скрылось в спутанных ветвях. И тут же, между ними, у нас на глазах, проползла змейка.
Потом мы пошли помолиться в церковь, где покоились наши предки; моя возлюбленная обвела глазами статуи и сказала: «Скоро ли и мы будем лежать тут вместе, высеченные из камня?» А мне показалось, что это ветер среди яблоневых ветвей шепнул: «Скоро ли?..»
Поздно вечером, когда все заснули, я вернулся в долину и тоже спросил: «Скоро ли?..» И на мгновение как будто показалась рука, которая протягивала яблоко из гущи ветвей того самого дерева, где прежде стояла моя возлюбленная. Но тут же видение пропало; я срывал яблоки, надкусывал их и швырял в яму, а потом сказал: «Приди».
Я говорю вам о моей возлюбленной; она любит меня, но я люблю ее не более, чем камень, несущийся в бурном потоке, любит сухой лист, который плывет, пристав к нему, пока их обоих не поглотит водоворот.
Вчера ночью, наконец, мне приснилась смерть, и теперь я знаю, что она близка. И меня постигнет та же участь.
Во сне я гулял с моей возлюбленной среди холмов, ведущих к долине. Она сказала: «Уже поздно», но ветер дул в сторону долины и звал: «Сюда». Она сказала: «До дома далеко», но камни скатывались в долину и звали: «Сюда». Она сказала: «Вернемся», но солнце уже зашло, и над долиной появилась луна и позвала: «Сюда». И душа сказала во мне: «Пора». Мы стояли на краю склона, и под нами росли яблони; луна, развеяв облака, восседала на своем троне, подобная солнцу в яркий полдень, и, хотя стояла поздняя осень, деревья не были наги — их покрывали цветы и плоды. Они росли так густо, что сквозь них ничего не было видно, но, глядя вниз, я заметил белую руку, которая протягивала яблоко, и услышал первые звуки чудесной песни. Возлюбленная приникла ко мне и зарыдала, но я начал спускаться по склону, продираясь сквозь стену ветвей, плодов и цветов и разбрасывая их в стороны, как сильный ветер разбрасывает сухую листву, ибо сердце мое желало лишь этого яблока. Возлюбленная цеплялась за меня, но ветви, которые я отталкивал, смыкались за моей спиной и раздирали ей лицо и руки; напоследок я увидел, как она воздевает руки к небу и громко плачет — а я продолжал идти дальше. Песнь сирены звучала все ясней. Наконец она пропела: «Любовь зовет тебя» и еще пела о том, как любовь прекрасна. После она пропела: «Жизнь зовет тебя», и прекрасна была жизнь в ее устах. Но еще прежде чем я приблизился, сирена поняла, что я полностью в ее воле; и тогда голос колдуньи зазвучал нежнее прежнего и она пропела: «Смерть зовет тебя», и имя смерти показалось мне слаще всего на свете. И путь передо мною расчистился, и она, сияя в свете луны, возвышалась надо мною в развилке дерева, которое я так хорошо знал. И я поцеловал волшебницу в губы и принял протянутое мне яблоко. Но едва я откусил его, как голова закружилась, ноги подогнулись, и я полетел вниз сквозь переплетенные ветви и увидел белые лица мертвецов, которые приветствовали меня. Я проснулся в холодном поту; но долго еще мне чудилось, что я лежу среди тех, кто стал моими товарищами навеки, и по-прежнему держу яблоко в руке.
Стихи
Астарта Сирийская(к картине)
Мистерия: меж солнцем и луной —
Сирийская Астарта, Афродиты
Предвестница; из серебра отлиты
Плетенья пояса, их ряд двойной
Таит восторг небесный и земной,
Изогнут стебель шеи, приоткрыты
Уста; вглядись — и вышних сфер сюиты
В биенье сердца зазвучат струной.
Пылают факелы в руках у жриц.
Все троны света, суть земных материй,
Власть талисманов, тайный смысл поверий —
Все в ней сокрыто. Так падите ниц
Пред Красотой, не знающей границ,
Меж солнцем и луной — венцом мистерий.
Детство Марии(к картине)
Здесь Приснодева изображена:
Святой Марии с отроческих лет
Был домом галилейский Назарет.
Вверялась воле Божией она,
Мудра печалью, кротостью сильна;
В ней крепли веры и надежды свет,
Терпенья неизбывного обет
И мысли простота и глубина.
Она взрастала, утвердясь в добре,
Так лилия, что Господом пригрета,
Тиха, цветет меж ангелов. Но вот
Она, проснувшись дома на заре,
В смятении проплакала до света.
Се! Пробил час: Благая Весть грядет.
Вот — символы. В багрянце лоскута —
Узор из трех лучей; творец убавил
Длину второго, не нарушив правил,
Поскольку мир не знал еще Христа.
Вот книги — Добродетелей цвета
В них запечатлены: апостол Павел
Любовь златую выше прочих ставил;
Вот — Лилия, что значит — Чистота.
Семь листьев пальмы, семь шипов у терна —
Ее скорбей и радостей залог.
До срока мир о Господе Едином
Лишь слышал. Вскорости она покорно
Благую весть воспримет. Вскоре Бог
Объявит — Божий Сын ей станет сыном.
Внезапный свет
Да, я здесь был когда-то.
Когда? — припомнить не могу.
Лишь помню трав весенних ароматы
На берегу,
Огни вдали и шумных волн раскаты.
Я был с тобой когда-то.
Когда? Не помню, вот беда.
За ласточкой вспорхнул твой взгляд крылато —
И понял я тогда,
Что был там прежде и не ждал возврата.
Все было так когда-то.
А может, нет? А может, вновь
Закружит время нас, и, пережив утрату,
Взойдет любовь,
Чтоб нам светить до нового заката?
Потерянные дни
Мои бесплодно прожитые дни,
Где их искать, в какой неясной дали?
Где, словно зерна, что с возов упали,
Затоптаны в пыли, лежат они?
Или монетам, тем, что у родни
И у друзей мы без отдачи брали?
Иль каплям тем, что жаждущей печали
В аду не утолят, они сродни?
Мне не найти их… Но наступит срок,
И я расстанусь с жизнью быстротечной —
И вот тогда меня поставит Бог
Пред каждым днем, что я сгубил беспечно.
И каждый закричит мне: «Как ты мог?!
Я — часть тебя. Ты сам погиб навечно!»