Мы созвали совещание собкоров, и Юра Воронов попробовал пригласить выступить Фурцеву. К нашему удивлению, она легко согласилась.
Перед самым ее приездом охрана устроила кутерьму. В кабинете главного решили расположить перед выходом в Голубой зал к народу Екатерину Алексеевну: привести себя в порядок, то есть поправить свои роскошные русые косы, которые шатром поднимались над ее просто как со старинных барельефов головкой. Меня по этому случаю тоже выселили из моего прилегающего к редакторскому кабинета, о чем я с изумлением узнал, когда по дороге в Голубой зал попытался забежать к себе за блокнотом.
Когда, сидя по левую руку от докладчицы (по правую сидел Воронов), я в разгаре ее выступления протянул руку к графину, чтобы налить ей воды, рука моя была с силой отодвинута, стакан и графин, стоявшие на столе, чьей-то невидимой рукой убраны, а бутылка боржома и другой стакан, тоже, видимо, предварительно проверенный, поставлены. Екатерина Алексеевна ничего этого не заметила. Она восхищалась – первым секретарем, проектом Программы, «идеи которой целиком принадлежат Никите Сергеевичу», зримыми высотами коммунизма, которые как живые встают со страниц…
Через несколько дней, не попав на съезде в члены Президиума ЦК КПСС, она попыталась вскрыть себе вены.
…Много-много лет спустя в Стокгольме моя шведская знакомая Биргитта Едберг рассказала мне о своей встрече с Таге Эрландером, предшественником Улофа Пальме, который принимал Хрущева в загородной резиденции шведских премьеров под Стокгольмом – Харпсунде.
Биргитта тогда начинала учительствовать где-то в провинции и однажды публично выразила свое неудовольствие, что Таге никогда не бывал в шведской гимназии. Премьер позвонил ей на следующий день и сказал, что с удовольствием исправил бы свою ошибку, да вот личный шофер его сегодня отдыхает – дело было в субботу. А сам он машину не водит. Биргитта приехала за ним в Харпсунд на своем потрепаном «фольксвагене» и вечером отвезла его обратно. По дороге он рассказал ей о своей пятилетней давности встрече здесь с Хрущевым, для которого визит в Швецию был последним в его жизни выездом за рубеж.
Наслышавшись, что его советский коллега привык вставать и завтракать очень рано, премьер с женой практически не спали всю ночь. Угомонились поздно, а в четыре утра хозяева были уже на ногах. В пятом часу встали гости, Никита Сергеевич и Нина Петровна. Позавтракали вместе и с большим аппетитом. Потом Хрущев заявил:
– Поедем в поле, посмотрим, как у тебя крестьяне работают. В Швеции крестьяне так рано ни в поле, ни в коровники не выходят. Эрландер в панике позвонил знакомому фермеру по соседству и уговорил его подняться. Но что такое четыре человека – фермер с женой да два сезонных рабочих? Хрущев потом сказал не без удовольствия:
– Вот и у нас колхозники ленятся так рано на работу выходить.
…Еще одна моя встреча с Хрущевым состоялась благодаря письму, которое я получил от другой шведки. Автор его, женщина, изучающая русский язык, откликнулась на мою статью в шведском еженедельнике, вроде нашей «Недели»:
«Читая Вашу публикацию, я подумала, что, может быть, я могла бы попросить Вас об одном одолжении. Вы понимаете, в 1988 году я была в Москве на курсах русского языка. И однажды мы были на экскурсии на Новодевичьем кладбище. Там между другими стоял человек у могилы, на которую он положил цветы. Когда мы с друзьями только что прошли мимо, мне сказали, что в могилах, там их было две, покоятся Хрущев с женой Ниной, а что человек с цветами – сын, который каждый день посещает могилу родителей. Тогда я хотела вернуться только для того, чтобы сказать ему, как мы любим его мать и уважаем его отца, с тех пор как они посетили Швецию. Мать, потому что она оказалась очень добрая, скромная, любезная женщина. А отца, потому что мы искренне верили ему и его желаниям, чтобы добиться хороших связей между нашими странами. Но я слишком много задумалась – удобно ли это будет, – и потеряла случай.
Все эти годы я часто думала об этом. И о том, как, может быть, эти слова могли бы его порадовать. Или, по-шведски: „Betyda nogot for honom“. Только я не знала, куда написать. Просьба к Вам сейчас: можете и хотите ли Вы рассказать ему это, что я Вам написала. Только если это не значит слишком много беспокойства для Вас, разумеется».
Когда я получил это письмо, Сергей Никитич, а судя по всему, это о нем идет речь в письме, был уже в Соединенных Штатах. Узнать сразу его телефон и адрес там не удалось. А потом другие дела заслонили, каюсь чистосердечно, просьбу этой славной шведки. Будем надеяться, что эти вот строки попадут когда-нибудь на глаза Хрущеву-младшему.
Что же до его отца, то две истории, рассказанные мне в Швеции, лишь подтверждают слова, поставленные в заголовок.
«Я вам после посоветую…»
Брежнев, который последние годы правления Хрущева был председателем Президиума Верховного Совета СССР, то есть формально вторым человеком, всегда казался мне на редкость скучным существом. Смотришь на него, на трибуне или в телевизоре, крупным планом, и скулы сводит. В домашнем кругу я пользовался успехом, когда, округлив верхнюю губу и двигая как на шарнирах нижнюю челюсть, выдавливал: «Дарагие таварищи и друзя…»
Но вот однажды, это было года через полтора после его прихода к власти, мне позвонили в редакцию из ЦК ВЛКСМ и сказали, что надо явиться через два часа в первый подъезд ЦК КПСС, а там скажут… Первый подъезд был самым важным из всех цековских подъездов. В чиновном просторечье его называли секретарским. Так что нетрудно было догадаться, что речь идет о каком-то заседании на высоком уровне.
В первом подъезде, сверив мою фамилию на удостоверении с ней же в каком-то талмуде, мне выдали бумажку – пропуск на пятый этаж. Пятый был самым главным из этажей главного подъезда.
Постовой показал мне, каким лифтом подняться. Чтобы не секретарским.
На пятом этаже снова проверка. Взгляд на удостоверение, взгляд на пропуск. Взгляд в очередной талмуд.
– Проходите. Комната номер…
Кабинеты расположены по периметру. На дверях с указанным мне номером фамилия – Л. И. Брежнев.
Прямо так и открывать? Открываю. Это – приемная. И там уже знакомые лица – первый секретарь комсомола Сергей Павлов и еще несколько рядовых, так сказать, секретарей ЦК ВЛКСМ.
«Значит, встреча с самим», – говорю я себе.
Через несколько минут, которые мы проводим в обмене репликами, произносимыми приглушенным голосом, на столе секретаря загорается лампа. Он берет трубку:
– Понял, Леонид Ильич. Кивок в направлении Павлова:
– Проходите, пожалуйста.
– Одному или с товарищами? – спрашивает Павлов с кивком в нашу сторону.
– С товарищами, – с почти незаметной улыбкой отвечает секретарь и, подойдя к двери, открывает ее. За ней еще одна дверь, которая ведет непосредственно в кабинет генерального секретаря, как теперь называют главу партии. Хрущев был первым секретарем.
Проходим гуськом, усаживаемся за продолговатым столом, и только теперь я замечаю хозяина, который, очевидно, вышел еще из одной двери, наверное, из комнаты отдыха.
Подошел к стулу, который стоял в торце стола, но не сел, а взялся руками за спинку. Потом стал ходить вдоль стола, туда и обратно. Прохаживаться. Как Сталин, – явилась незваная мысль.
Что ни говорите, а первая встреча с первым лицом в государстве, да еще таком, каким был Советский Союз, настраивает на особый лад. Я вглядывался в Брежнева и уже представлял себе, как буду об этом рассказывать. Что в редакции, сотрудникам. Что друзьям. Что дома. Высокого роста. Подтянутый. По сравнению с Хрущевым-то даже молодцеватый. И говорит – словно бы вслух размышляет. Все своими словами. И все – правильно. Все по делу. О том, что молодежь – ведущая сила в обществе. Но признаем мы это только на словах. Робко выдвигаем молодых, мало поддерживаем. Не заботимся об условиях их жизни. Особенно подробно – о студентах. Уровень преподавания – это на высоте. Профессура у нас передовая.
Но вот условия… Стипендии низкие. Общежитий остро не хватает. А те, что есть, – построены еще при царе Горохе… Да и учебные помещения…
Надо подготовить постановление ЦК. А потом оформить его в советском порядке как постановление Совмина. И подчеркнуть роль комсомола. Расширить его права в заботе о молодых. В борьбе с бюрократами. И не только в вузах, конечно.
Мы все строчим. У Павлова – праздничный вид. Он ведь слыл любимцем Хрущева и ждал, что вот-вот его попросят. А тут – такая программа. И прямые обращения к нему.
А Брежнев все ходит и ходит за нашими, тех, кто сидит лицом к окну, спинами. И приходится все время вертеть шеей.
Невольно обращаю внимание на странный рисунок головы генсека. Как бы это объяснить: лоб невысокий. Волосы гладко зачесаны назад. И сразу же, следуя линии черепа, уходят вниз. Нет горизонтальной площадки для них. В профиль – получается треугольник. И от этого веет какой-то первобытностью, чем-то орангутановым. Гоню от себя эту мысль, но она возвращается с каждым новым его проходом вдоль стола и, соответственно, поворотом моей шеи.
И еще: реагируя на какой-то вопрос Павлова, Брежнев, подумав, говорит:
– Я вам потом посоветую…
И это тоже кажется курьезным. Уверенность человека в том, что он может посоветовать всем и по любому поводу.
А так – хорошая встреча. Прощаясь с нами, хозяин сказал, что будем встречаться в таком же составе регулярно – два-три раза в год. Но эта первая встреча стала и последней. В таком составе. Суждены нам благие порывы.
Через несколько месяцев меня снова позвали – первый подъезд, пятый этаж. Только не к Брежневу, а к его помощнику Александрову-Агентову. Маленький, сухонький человек, весь состоящий из быстрых мелких движений и коротких, четко выдаваемых фраз.
Предстоит съезд комсомола. Леонид Ильич будет выступать. Это будет его первое обращение к молодежи. Надо подготовить проект его речи. Это поручается мне и той команде, которую я пожелаю иметь.