«Конечно, – иронизирует автор, – можно попрекнуть – не хватает, мол, у американцев духовного начала, романтики, полета души нет. Утилитарность, расчет у американцев в крови. Зато у нас в избытке такие качества, как вера, надежда и любовь».
Все это было в избытке и у Жени. Я говорю – было, ибо то письмо стало последним. Через несколько месяцев после того, как я его получил, позвонил из Москвы старший сын Жени, Игорь, и сказал, что отец умер.
Кощей эпохи развитого социализма
Вряд ли кто, кроме меня, называл Геннадия Ивановича Воронова Ланселотом. Михаила Андреевича Суслова Кощеем называли многие. Для этого достаточно было на него посмотреть.
Или послушать. Длинный, тощий. С острым носом на маленьком высохшем личике. Худосочная челка, косо спадающая со лба. Пока он в задании. А помимо пятого этажа в первом подъезде здания ЦК, которое его посетители для краткости звали Старая площадь, его вообще мало кому доводилось видеть, о его одежде сказать нечего. Непонятного, скорее грязно-серого цвета костюм, такого же неопределенного цвета галстук, ботинки со шнурками… При этом все тщательно выстирано, выглажено и вычищено.
О верхней его одежде, длиннополом, как пейсы раввина, драповом зимнем пальто с барашковым воротником и калошах, каковых давно уже никто не носил, ходили легенды.
Мне довелось в таком обличье видеть Михаландрева (еще одна его партийная кличка) несколько раз. Дело в том, что во время выборов, в Верховный ли Совет СССР или РСФСР, в местные ли советы, в стандартном здании бывшей московской школы на Большой Бронной, где разместился ВААП, открывали избирательный участок. И там у нас, по заведенному порядку, голосовал Суслов, который, как считалось, проживал по соседству, на той же Большой Бронной в многоэтажном «доме ЦК», построенном из светлого кирпича, характерного для всех домов этого типа.
Говорю, считалось, потому что в городе, по слухам, он почти никогда не ночевал и, например, голосовать всегда приезжал с дачи. По тому же заведенному порядку, руководителю учреждения, в помещении которого находился избирательный участок, полагалось быть на месте, приветствовать и сопровождать высокого гостя во время исполнения им своего гражданского долга.
Честно скажу, я не воспринимал это как обузу. Чиновнику в ранге министра, мне важно было использовать такую встречу, считай со вторым, если на деле не с первым человеком в стране, для решения каких-либо вааповских проблем. А в них недостатка не было, особенно в тот день, о котором пойдет речь.
Литератору – мне – любопытно было понаблюдать за ним лишний раз. За ним и за всей процедурой прибытия и отбытия члена политбюро чуть ли не сталинского еще разлива. Особенно после того, как один из сонма проверяюще-сопровождающих, каковые имели обыкновение предварять появление шефа, сказал моему заму по хозяйственным вопросам:
– Внутрь не пойду, я знаю, там у вас все в порядке. А вот почему снег грязный?
Итак, сижу в своем кабинете на третьем этаже. Одним глазом кошу на улицу – не прозевать бы, если подъедет без предупреждения; вторым – на стол с телефонами. Там два аппа рата с гербами. Правительственные. «Вертушка» и еще более высокого ранга – «кнопочник». Скорее всего, позвонят минут за пять – десять. И именно по «кнопочнику». Начальник охраны или что-то в этом духе. Так и вышло. Спускаюсь по широкой лестнице вниз.
У стандартных московских школ довоенной постройки, как известно, два крыла, каждое со своим подъездом. В вестибюле левого крыла, которое служит главным входом, – раздевалка. Там уже суетня. Люди Суслова, председатель избирательной комиссии, секретарь райкома, секретарь горкома партии.
Подкатывают, квакая, как лягушки, две милицейские «Волги», которые в народе тем не менее зовут «канарейками». Вот и длинный черный ЗИЛ, из тех, что давно кличут «членовозами». На языке спецслужб, как я узнал, когда ненадолго сам обосновался в таком ЗИЛе, это «Машина».
Из «Машины» выходит Сам – сначала длинные ступни в тех самых калошах, несмотря на зимнее время, манжеты брюк, затем полы пальто на вате, потом уже – ссутуленные плечи, увенчанные знакомым барашковым воротником, и голова, на которой того же меха шапка-лодочка.
Тепло приветствуем гостя, ведем к главным дверям. Предлагаем раздеться. Вежливо отказывается и движением руки, напоминающим какого-нибудь гоголевского повытчика, стаскивает с головы шапку. Из вестибюля попадаем в коридор, где стоят столы членов комиссии, спрашивающих паспорта и выдающих бюллетени. Михаландреву его бюллетени протягивают, естественно, еще до того, как покажет паспорт. Но он настаивает, чтобы как все, и достает паспорт. И уже совсем перед выходом из дверей правого крыла кто-то из сопровождающих панически восклицает:
– Михаил Андреевич, а шапка?
Действительно, ни на голове, ни в руках шапки нет. Так и есть оставил на столе регистрации. В кабину для голосования он не заходил. Кто-то уже порывается бежать в коридор. И тут происходит то, ради чего, собственно, и написаны эти несколько абзацев: Михаландрев тем же стремительным движением, каким он снимал шапку с головы, сует правую руку под левый борт пальто, вытаскивает ее, родимую, на свет божий откуда-то из-под мышки и спокойно нахлобучивает себе на голову. Всесильный бескомпромиссный секретарь ЦК КПСС, член таинственного политбюро, правая рука генсека.
Сам не знаю, почему этот жест так мне запомнился. И что я в нем увидел. Может, ту простоту, что хуже воровства? Даже зная цену власти и ее казенным представителям, все-таки ждешь от них, по крайней мере, какой-то солидности манер. То, чего наши вожди были начисто лишены.
То, что Сталин был хамом в отношениях с окружающими, в том числе и с членами своей семьи, хорошо известно. Последними его словами, обращенными к жене за праздничным столом, были: «Эй, ты…» В то же время он сюсюкал в письмах дочери, называл себя ее «секретаришкой», и это сюсюканье кажется еще отвратительнее, чем откровенная грубость. Или почему, например, готовясь к очередной ночной пьянке на «ближней даче» со своими соратниками, он вино, которое лилось на этих сборищах рекой, называл «соком». Так и говорил прислуге, как правило, в сапогах и гимнастерках: «Ты подай нам… бутылок сока». Стеснялся называть вещи своими именами? Он, который движением бровей мог уничтожить, и уничтожал, любого из них…
…Издалека я имя Суслова слышал с подростковых послевоенных лет. Вначале он проходил у меня под рубрикой «а также». В официальных сообщениях, которые передавали по радио и публиковали в газетах, после Сталина перечисляли «руководителей партии и правительства» и добавляли: «а также товарищи Шкирятов, Патоличев, Суслов».
При Хрущеве Шкирятов и Патоличев скоро из обоймы выпали, а Суслов переместился уже в главный перечень, где и задержался до самой своей смерти.
Вблизи я его впервые увидел в тот самый день, когда Секретариат ЦК КПСС под его председательством влепил мне выговор за публикацию в «Комсомолке» страницы о славном семействе Глинок. В ту пору он отвечал за всю идеологию и часто проводил инструктажи для главных редакторов, на которые в отсутствие главного редактора Юры Воронова попадал иногда и я.
Особенно яростно он нападал на снимки, касающиеся Хрущева. Снимать Никиту Сергеевича ввиду его неординарной наружности было нелегко. И все время происходили какие-нибудь казусы. Например, приехал он под Первое мая в Киев и утром стоит вместе с украинскими вождями на трибуне. Они все в шляпах, а он, как приехавший с Севера, по инерции еще в любимой своей смушковой папахе. Киевские лидеры, глядя на него, приказывают принести себе такие же. А Хрущев, уставший вытирать потную лысину, уже сменил папаху на шляпу. Наутро «Советская Украина» выходит с Хрущевым в папахе, в то время как остальные на трибунах в шляпах, а «Радяньска Украина» – наоборот. Все в папахах, Никита – в шляпе. Другой раз Михаландрев тряс, кажется «Сельской жизнью» и вопрошал своим скрипучим фальцетом: «Это кто у вас – первый секретарь или шут гороховый?»
На снимке стоял Хрущев с арбузообразным животом. На голове у него была одна шляпа, в руке он держал другую. Издержки ретуши, которой подвергался каждый фотоснимок с нефотогеничным лидером. Уже тогда мне показалось, что слова «шут гороховый» Суслов произносил с большим удовольствием, чем «первый секретарь».
И вот на последнем году моего редакторства в «Комсомолке» (страну уже девятый год возглавлял сместивший Хрущева с помощью Суслова Брежнев) настала неожиданно пора увидеться с Кощеем с глазу на глаз.
Сначала меня пригласил к себе Демичев, который был тоже секретарем ЦК по идеологии, но ходил под Сусловым. От него-то я впервые и услышал слова о Женевской конвенции по авторским правам, к которым вот-вот присоединится Советский Союз. В связи с этим создается Всесоюзное агентство по авторским правам, возглавить которое предлагалось мне. Видя, что я просто не знаю, что сказать в ответ, Петр Нилович подчеркнул, что агентство будет обладать статусом министерства, а я, соответственно, рангом министра.
– Подумайте как следует и позвоните мне, – сказал он наконец. – Если будете согласны, мы пройдем с вами к Михал Андреичу.
По фамилии таких персон, как Брежнев, Суслов, Андропов, в стенах ЦК почти никогда не называли. Исключением был Цуканов в отношении Брежнева.
На следующий день утром (я еще ничего не успел придумать, чтобы отказаться) звонок по вертушке из приемной Суслова:
– Михаил Андреевич просил быть в одиннадцать.
Я пришел без пяти и ровно в назначенное время секретарь, или сиделец, как я называл тех, кто заседал в приемной, в отличие от тех помощников и референтов членов политбюро, которые обитали в своих собственных кабинетах, вернее кабинетиках, распахнул передо мною дверь. Хозяин встретил меня на пороге, сразу за небольшим тамбуром, отделявшим кабинет от приемной, и показал на слегка отодвинутый стул за длинным овальным светлого дерева столом для заседаний, покрытым зеленым сукном. Сам он сел во главе этого стола и хорошо уже знакомым мне скрипучим голосом стал излагать, что такое ВААП и почему его председателем решили назначить меня. Получалось, что речь идет о чем-то вроде министерства иностранных дел в области культуры – обмен культурными ценностями, развитие контактов с творческой интеллигенцией всего мира, продвижение за рубеж лучших произведений советских авторов…