к.
– Но это решать Верховному Совету. А сейчас есть предложение в этой связи освободить Николая Викторовича от обязанностей члена политбюро. Кто за? Кто против? Нет.
Теперь Михаландрев сам тронул за рукав словно бы приросшего к стулу Подгорного, и, когда тот посмотрел на него невидящим взглядом, подтолкнул его в направлении зала.
На другом заседании, когда Суслов, председательствовавший в присутствии Брежнева, предложил прения считать законченными, «подвести черту», а товарищам, не успевшим выступить, предоставить слово в следующий раз, из зала поднялся человек с большими висячими усами.
– Десятый год заседаю в этом почтенном собрании, каждый раз прошу слова и каждый раз передо мной черту подводят.
Суслов словно бы не слышал раздавшегося сочувственного смеха.
– Итак, – повторил он, – есть предложение подвести черту и всем записавшимся дать слово на следующем заседании пленума. Да, на следующем заседании…
Недели через две я прочитал в «Правде», что в связи с переходом на пенсию Ока Городовиков освобожден от обязанностей первого секретаря Калмыцкого обкома. Соответственно, на следующем заседании пленума, на котором он уже не присутствовал, его освободили и от звания члена ЦК.
Я сидел и продолжал философствовать о том, что слывший спартанцем и аскетом Михал Андреич, быть может, только одну эту роскошь и ценил в жизни, одной ей и предавался – демонстрация власти, беспредельной и безоговорочной, когда вдруг сообразил, что речь пошла обо мне.
В повестке дня стоял отчет председателя Комитета по делам издательств Стукалина. Тишайшего, как любил называть его Яковлев, «А. Н.», незадолго до этого разжалованный из идеологических цековских начальников в послы. Тишайший, вопреки своему прозвищу, довольно громко и уверенно рапортовал о победном марше лучших произведений общественно-политической и художественной литературы по миру. И одновременно сетовал на то, что благодаря проискам международных спецслужб работа по их продвижению связана с немалыми затратами, чего не хотят понимать Минфин и другие фискальные организации.
– Мы им подскажем, – заскрипел со своего места Михаландрев и посмотрел в сторону завотделом пропаганды Тяжельникова, который тут же стал торопливо что-то писать в лежавший у него на колене блокнот.
– Идеология – наше главное оружие в борьбе с капиталистическим образом жизни, – продолжал наставительно Суслов. – На идеологии мы экономить не будем. И зарабатывать тоже. Наши идеологические учреждения существуют не для того, чтобы валюту зарабатывать. – И тут он многозначительно посмотрел в мою сторону. – Для этого у нас есть Внешторг, – тут он стал искать взглядом Патоличева, но того в зале не оказалось.
Присутствующие замерли. Заседания секретариата, хоть и освященные присутствием высоких особ, проходили обычно дежурно и вяло. Теперь же назревало что-то вроде сенсации.
– Конечно, – продолжал своим тихим тонким голосом Суслов, – если мы будем продавать такие вещи… – тут он сделал паузу, подыскивая слова, – как вот эта книга, я на днях прочитал – про дом правительства…
– «Дом на Набережной» называется, – услужливо подсказал кто-то из помощников.
– Да, дом правительства, – повторил, не поправившись Михаландрев, – так там за него большие миллионы дадут. Большие миллионы. Или другая вещь, на сцене идет. Там, рассказывают, голая женщина по воздуху летает…
– «Мастер и Маргарита», – подсказал тот же помощник, и я подумал, что наверняка он имеет отношение к той страничке, которая побывала недавно на столе у главного нашего идеолога.
– Да, она, – сказал Суслов. – Такие вещи продавать – дело не хитрое. Их и так там с руками оторвут. Но нам эти миллионы не нужны.
И хотя в повестке дня стоял отчет издательского комитета, председательствующий, не заботясь о логике, предложил создать и направить комиссию в ВААП – для ознакомления с работой.
– Организация молодая, опыта работы в этом направлении у нас нет. Надо посмотреть вместе с товарищем Панкиным, возможно, помочь, подсказать…
И тут я увидел, как Тяжельников снова стал лихорадочно писать в своем блокноте.
Через неделю комиссия заявилась в ВААП. Ее возглавляла некая Петрова из Комитета партийного контроля, которая до этого уже добилась исключения из партии Лена Карпинского, а также двух журналистов, Бориса Гурнова и Генриха Буркова, работавших при мне в «Комсомолке» корреспондентами в Париже и Бонне.
Баба-вампир, о которой говорили, что ее боялся сам Арвид Янович Пельше – председатель Комитета. При Сталине она была репрессирована. При Хрущеве реабилитирована и освобождена. Но виновником своих злоключений считала не первого, а второго и таких, как он, ревизионистов, уклонистов. Положение инспектора КПК предоставляло ей редкую возможность бескомпромиссной и беспощадной борьбы с ними.
Снимая первый раз пальто в нашем вааповском гардеробе, Петрова сказала работавшим там женщинам, что им поручается информировать каждого, кто приходит к ним одеваться и раздеваться, что комиссия ждет от них писем с оценкой «руководства ВААП» и что подписывать письма не обяза тельно.
Вот об этой помощи, которую по его указанию организовал расторопный Тяжельников, я и рассчитывал поговорить с Сусловым на избирательном участке. Да не пересилил себя.
В дальнейшем ход событий показал, что на него и нечего было рассчитывать. Тяжельников понял указание главного идеолога страны лучше, чем я.
Первая атака между тем была все же отбита. Выдвигать открыто политические обвинения было уже не принято даже во всесильном КПК. А по линии коррупции, злоупотребления служебным положением или морального разложения «накопать» ничего не удалось даже не знавшей ранее поражений Петровой. Это была ее первая осечка, после которой она, говорили, уже не смогла оправиться.
Но КПК как таковой не унимался. Через какое-то время из Нью-Йорка пришло сообщение, что молодая жена представителя ВААП в Штатах, доктора философских наук Льва Митрохина… выбрала свободу. А попросту говоря, попросила политического убежища – для себя и двух своих близняшек, родившихся у Митрохиных во время этой служебной командировки.
Мы с женой в это время были в Крыму, на отдыхе, и узнали об этой драматической истории от… Громыко. Да-да, от министра иностранных дел, к тому же еще члена политбюро Андрея Андреевича Громыко, который проводил отпуск на бывшей сталинской даче в Мухолатке. По дороге в Бахчисарай мы заехали туда за Толей Громыко, и вышедший нам навстречу отец его поведал об информации, которую только что получил. Он же рассказал, что брошенный отец и муж вел себя «достойно» – два часа жена, сидя уже в машине церэушников, безуспешно уговаривала его последовать ее примеру, сделать правильный выбор между свободой и репрессиями, которые ждут его в Москве.
Репрессии не заставили себя ждать. Митрохина в тот же день этапировали в Москву, а там немедленно вызвали на ковер – на заседание коллегии КПК. Лева по вполне понятным причинам был в полной прострации, а я пытался обратить внимание уважаемых членов Комитета на абсурдность ситуации – осуждать и наказывать человека, который ради верности своему гражданскому долгу понес такую потерю.
Митрохина исключили из партии, мне, как руководителю учреждения, в недрах которого все произошло, объявили выговор – третий в моей коллекции.
Петрова, хоть в этом разбирательстве и обошлись без нее, была отомщена. Мои попытки дозвониться до Михаландрева, тем более попасть к нему на прием успеха не имели.
Он, говоря современным языком, просто-напросто сдал меня партопричникам, когда обнаружил в своем недавнем фаворите идеологическую червоточинку.
Последний поразивший меня штрих. Внезапная смерть оказавшегося отнюдь не бессмертным Кощея застойных времен застала меня в Минске, на съезде журналистов этой тогда еще советской республики. В тот же день мне позвонил один из многочисленных моих цековских кураторов и спросил, не собираюсь ли я прервать командировку, чтобы присутствовать на государственных похоронах. Услышав, что такого намерения у меня нет, он был шокирован. Я почувствовал, что мой отказ ранил его в самое сердце.
Юлиан и «Дядя Степа»
В пору, когда разгорался скандал вокруг статьи «Комсомолки» о сталинских романах Ивана Шевцова, которые, кстати, поминает и Алексей Аджубей в своей книге «Те десять лет», нашим страстным защитником был Юлиан Семенов.
Юлиан, к тому времени уже автор и романа и сериала о Штирлице, не скрывал, что сам был вхож в начальственные кабинеты, но считал, что в сложившейся тогда ситуации его весу будет уже маловато.
– Надо подключать Сережу, – заявил он, имея в виду своего тестя Сергея Владимировича Михалкова, который в добавление к своей мало с чем сравнимой известности занимал в ту пору и немалое официальное положение – был председателем Союза писателей РСФСР.
Мы к тому времени были довольно хорошо знакомы с Сергеем Владимировичем, и я уже успел освоиться с тем фактом, что писатель, чья книга, разумеется «Дядя Степа», была первой в твоей жизни, которую ты прочитал самостоятельно, вдруг становится тебе чуть ли не другом и зовет тебя по-свойски «старик».
Знал я, однако, и то, что даже в семье его как автора двух версий гимна СССР заочно называли «дважды гимнюк», и не очень-то надеялся, что он захочет ввязываться в чужую драку. Что у него, своих проблем, что ли, не хватает?
Юлиан между тем уверенно заявил, что завтра же будет с «Сережей» у меня в кабинете.
Так оно и случилось. Михалков с удобством, вытянув на полкомнаты свои длинные ноги, уселся за журнальным столиком и, попивая черный кофе, вкусно заикаясь, клял последними словами «этого подонка Шевцова», в творениях которого нашлось, как мы все догадывались, место и таким персонажам, которые прозрачно напоминали как Юльку, так и самого Сережу.
– Старик, – говорил он, и это обращение как-то уравнивало нас не только в славе, но и в возрасте. – Старик, не волнуйся. Завтра же буду у… – Он назвал фамилию заведующего сектором литературы, был в природе такой сектор, в отделе культуры ЦК КПСС.